Во времена «железного занавеса» переезд в другую страну делил жизнь человека на две части — возвращение было невозможно, лица друзей и родные могилы навсегда оставались в прошлом, новая жизнь ничем не напоминала старую, и для бывших советских людей, привыкших к жестко регламентированному, размеренному существованию, это было особенно тяжело. Таково большинство обитателей «Русского Израиля» в книге Аркадия Красильщикова.
Супруги Древины — учителя русского языка и литературы, интеллигенты, с восторгом принявшие перестройку, — вдруг понимают, что новые веяния несут не только радость освобождения. Школа, где они работали, становится частной, пожилых учителей сокращают, а на пенсию прожить невозможно.
И они уехали, захватив с собой жалкий скарб и два десятка самых любимых книг. И вот теперь Матвей Древин рыдал на плече у верной жены — Зои. Холодильник их был полон, причитающиеся деньги старики получили, и пособие ежемесячное пополняло их бюджет, да к тому же им удалось за семь тысяч долларов продать свою квартирку в Подмосковье. И эти деньги были с ними, и тем не менее старики были глубоко несчастны в Израиле. Все вокруг им казалось чуждым, враждебным, опасным.
Тот мир предал их, а новый не принял.
(«Черный день»)
Большинство героев Красильщикова бегут не куда-то, а откуда: из России. Советская установка на интернационализм лишила их национальной самоидентификации, оттого-то они не чувствуют себя евреями, а некоторые, выехавшие с помощью различных ухищрений в Израиль, вовсе и не являются таковыми. Но даже убежденные сионисты — как ювелир Зуся, не эмигрировавший, а именно репатриировавшийся на землю предков — тоже знаком с ностальгией.
Живая душа всю жизнь в детство просится, чтобы не стареть раньше срока. А где наше детство остается? Там, где родились и выросли. Где же еще? Вот я и летаю каждый год в свое детство … Я сионист был ярый. Первые годы в Израиле свою прошлую жизнь и не вспоминал. Да какие годы — целых пятнадцать лет. А потом открыли границу — и понял я, что должен в детство свое ехать, иначе сдохну раньше положенного срока.
(«Потомок Грубого Джона»)
Ностальгия — тоска не по месту, а по времени. Жена Зуси, Сима, с которой он прожил всю жизнь, обижается на мужа за частые отлучки, но не понимает, что не от нее, а к ней – пятнадцатилетней девчонке на велосипеде — спешит он в Ямцы.
А молодым, тем, кто приехал в страну в ранней юности или родился в семьях репатриантов из России и чьи первые светлые воспоминания связаны с Землей Израиля, нет нужды ностальгировать. Герои рассказа «Солдат и солдатка» родились в России, они говорят «без акцента, на приличном русском языке», но они израильтяне не только потому, что проходят службу в ЦАХАЛЕ, но и потому, что места первой любви для них — поезд из Акко, пляжи Тель-Авива, улица Иерушалаим в Холоне.
Писатель и сценарист Аркадий Красильщиков первые годы жизни в Израиле работал в русскоязычной газете. Первая часть его книги как раз и составлена из газетных рассказов-колонок того времени. Отсюда их подчеркнутая доступность, жанровое снижение — эти тексты задумывались как развлекательные.
Перед нами своего рода собрание «жестоких романсов», городских баллад. Вот шофер, работающий в криминальном бизнесе, везет из России в Израиль проституток-нелегалок и в одной из них узнает свою незаконную дочь. Вот круглая сирота, «жидовочка», и ведать не ведавшая о своем еврейском происхождении, с помощью сохнутовской программы бежит из детдомовского ада в текущую молоком и медом Святую Землю, а ее возлюбленный-нееврей, такой же нищий подросток, навсегда прощается с любимой и их еще нерожденным ребенком, потому что всем вместе им попросту не выжить. Словом, «и над двойною могилой рыдает отец-прокурор».
Но эти истории — печальные и всегда полные надежды — не пошлость, не дань обывательскому вкусу, это своеобразная игра, где нарочитый китч оборачивается мягкой иронией, а сентиментальный надрыв полон веры в человека. Аркадий Красильщиков говорит о том, что жить — не страшно, а мир хоть и суров, но полон чудес.
Чем написаны эти истории? Скорее всего, инстинктом самосохранения. Как во времена доброй старой прозы, автор попытался создать мир, в котором можно выжить, и заселил его людьми, с которыми не страшно жить. <…> Сборником нефантастических сказок и можно назвать эту книгу.
И эти «нефантастические сказки», такие легкие, развлекательные по отдельности, вместе делают серьезное и важное дело — создают портрет целого поколения, не потерянного, но растерянного, осознающего свою уникальность на грани двух миров.
Вторая часть книги – «Эссе и очерки разных лет». Она, казалось бы, полная противоположность первой: не сентиментальные газетные мимолетности, а интеллектуальные, утонченные тексты, где поэтическая образность соединяется со скрупулезностью исторического исследования и парадоксами психоанализа. Однако первая и вторая части книги кажутся противопоставленными только на первый взгляд.
Герои «Очерков и эссе разных лет» — Николай Васильевич Гоголь и Генри Торо, Осип Мандельштам и Иосиф Бродский, Марина Цветаева и ее сын Мур — так же мучаются двойственностью, амбивалентностью чувств и мироощущения, как Зуси, Симы и Зеевы из «Рассказов о Русском Израиле». И двойственность эта так же связана с эпохой, культурным разломом, проходящим по человеческой судьбе.
Причины раздвоенности, неуверенности могут быть обусловлены не только историческими событиями, но и общественными установками, зачастую идущими вразрез с внутренними принципами человека. Так, навязанный антисемитизм становится причиной внутреннего разлада и для Гоголя, и для Марины Цветаевой. В психоаналитическом эссе о Гоголе Аркадий Красильщиков приходит к выводу, что ненависть писателя к евреям была лишь проекцией, переносом, указывающим на неприятие Николаем Васильевичем собственной личности: «Ну не люблю я их… Так я и себя не люблю и род свой, что тут поделаешь?». Для Марины Цветаевой фигура еврея еще более символизирует двойственность мира: с одной стороны, «В сем христианнейшем из миров/Поэты — жиды!», и образ еврея-изгоя оказывается романтически-привлекателен (и проецируется на себя), с другой стороны, в первые годы советской власти все «еврейское» ассоциируется с большевистской пошлостью:
Слух большого поэта уникален, но близка чума большевизма, и Цветаева пишет 15 ноября 1918 года: «Слева от меня (прости, безумно любимый Израиль!) две грязные, унылые жидовки… Жидовка говорит: «Псков взят!» — У меня мучительная надежда: «Кем?!!».
«Безумно любимый Израиль» остался там, в мире без голода, лишений, смерти. А здесь, рядом с Цветаевой, «две жидовки», сообщающие в восторге, что красными взят Псков.
Простые люди, репатрианты, зачастую малообразованные и недалекие, герои рассказов первой части, и гении, о которых речь идет во второй, в конечном итоге оказываются похожи. И те, и другие — маргиналы, люди пограничного, обочинного существования, принужденные к этому самой историей. Но на этой границе, из этих противоречий сама история и рождается.
Упомянутые книги
