Ее стихи пришли ко мне через тоску и музыку слов. В конце восьмидесятых, во время долгосрочной заграничной командировки, когда все читалось по-особому, наткнулась на стихотворение, которое, с лету запомнившись, само собою стало звучать в ушах:
Летало и пело…
А что это было,
Не вспомнило тело,
Душа позабыла.
Элегия осмысления, льющаяся столь же естественно, как в имени автора (имени узком и длинном, льющемся и стелющемся: Инна Лиснянская), которая вдруг стремительно – иными смыслами, ритмом, звуком – преобразуется в драму, а затем еще раз повторяется контраст небесного и земного:
Но даже не вспомнив, но даже забыв
Творю я почти что языческий миф
О том, что светилось,
Над миром летая.
О том, что отбилось
От облачной стаи
И слезы роняло, крыло накреня,
И жить на земле оставляло меня,
Где жить не умею,
Не жить ужасаюсь,
Запомнить не смею,
Забыть не решаюсь.
Как же интересно мне было двадцать лет спустя прочесть в "Хвастунье" о реакции Бориса Пастернака на ее стихи: "Откуда в еврейско-армянской крови, взращенной на азербайджанской почве, такая русская музыка? Откуда?" От Бога, вероятно. И еще от русского деда. А более всего – от русского слова.
Разумеется, читая стихи, меньше всего думаешь о смешении кровей как источнике творческой силы, но факт налицо. В поэзии героиня Инны Лиснянской очень разная, но все и вся заслоняет удивительно цельная, внутренне очень сильная женщина. Имеющая право сказать: "Рукой слезу останови. Не бойся горестного знанья – Проходит время для любви, Приходит для воспоминанья". Способная достичь вершины – таинства христианского прощения.
И я твержу вам, точно заведенная:
Кто прав всегда, тот никогда не прав,
И мечется душа уединенная,
От времени всеобщего устав.
В испарине мой лоб и щеки впалые,
И на погибель мне и возглас мой:
Ах, судьи мои злые, дети малые,
Задумайтесь над собственной судьбой!
Рот закушу до самой черной алости,
Мое молчание – моя броня.
Не мучайте меня – умру от жалости,
Мне жалко вас, не мучайте меня!
В ее стихах господствует надбытность подлинного лирика, для которого живые приметы окружающего – толчок к высокому размышлению о жизни и смерти, любви и терпении, непокорстве и смирении. А в прозе, как и должно, так много живого быта, конкретики событий, мнений, настроений, деталей. Отменное чутье на смешное. Памятливый, зоркий и умный взгляд на окружающее. А люди какие! Мария Петровых, Михаил Светлов, Николай Рубцов. Родной Семен Израилевич Липкин, конечно. Но какой же сложный, какой странный характер моногероини рисует нам вторая Инна Лиснянская!
Чем хвастается эта хвастунья? Утепленной лоджией, заграницей в четвертый раз – это так, для затравки. Главное же — тем, что живая, что любимица судьбы: не посадили, не выслали, не убили. А еще тем, что все кому не лень ею распоряжаются, что характеристикой дурочка (метропольская, между прочим) ее не проймешь, что и с другим плохим о себе сказанным заранее соглашается, что силы и воли навалом, хотя "таким навалом, что не соединяются. Действуют попеременно: то сила, то воля". Что любит, когда похваливают, и что нет самолюбия. Что вставная челюсть, напротив, есть.
Все это при множестве опровергающих фактов. Ну, челюсть-то не опровергнешь, а вот остальное… И сила с волей вместе упрямо преодолевают тяжелейшие обстоятельства ценой порою просто немыслимой. И способность на поступок с нею (например, записалась в паспорте еврейкой, хотя не только отец просил, но и начальник паспортного стола, усатый азербайджанец, учил, что лучше всего русской итти в жызн, армянкой – худой конец, а еврейкой – уже самсем плох). И всегда способ поведения диктуется интуицией, которая выше разума. Что же это — русское юродство, помноженное на еврейскую предусмотрительность?
Не думаю. Верю в искренность самоощущения: ну не переоценивает себя человек. Не завышает собственной значимости. Не так уж ему важно, кем слывет (хотя сплетню, что сбивает с ног, пережить очень тяжко). Важны стихи и любимые люди. Важно не ставить себя выше других, стараться быть с людьми, а не против них (о нелюдях речи нет), веселить их, а не огорчать. Не учить их жить. Писать для них. Но до обиталища души, где рождаются стихотворные строки, никого не допускать, никого. Потому и одинокий дар.
Наверное, это не одной Лиснянской изобретенный способ сбережения души. И особый род профессионального литературного высокомерия. Снимем отрицательные наслоения с этого слова — имеется в виду высокая мера необходимых условий: во имя поэзии пренебрегать собой прозаическим, как в прозе, так и в прозе жизни. Потому и оберегаемые стихи такие настоящие и мыслью, и болью. А уж звук – это дар свыше.
Сошлись два образа в один. По правилам: Богу богово, а прозе прозино. Инна Львовна, дорогая, уже успокойтесь. Про хвастунью – это правда. Действительно, не каждая способна похвастаться, что хвастунья, и предъявить столь фантастический набор предметов хвастовства. Только похвастаемся и мы, любители русской словесности, по-своему: у нас есть редкостного дара поэт и прозаик. Похвастаюсь и я, обладательница двух названных книг Инны Лиснянской, – тем, что обе они в чем-то про меня, в том числе про то, что я и сама о себе до поры не знала.
Хвастунья – пусть, но дар не одинокий.
Еще:
Несчастный случай со Склифосовским
Чуковский и проблема корней, или Исчезнувшие следы
Культурные слои
