В первой трети ХХ века в Праге сложилась особая культурная атмосфера, связанная с рождением экспрессионизма, — яркая, таинственная, не лишенная мрачности, но чрезвычайно витальная. И в этой новой мелодии отчетливо звучала еврейская нота — в Праге жили и Франц Кафка, и Макс Брод, и Лео Перуц. Но эта пражско-еврейская, преимущественно немецкоязычная, культура была исключительно светской, европейской. Члены пражской еврейской общины в большинстве настолько ассимилировались, что даже древнееврейские молитвы в молитвенниках были снабжены чешским переводом.
Абсолютно светским было и семейство коммерсантов Лангеров, чьи сыновья Франтишек, Иржи и Юзеф стали писателями. В предисловии к книге Иржи Лангера «Девять врат» его брат Франтишек пишет:
«…Отец определил нас троих в чешскую школу и с малых лет снабжал всех чешскими книгами. Он состоял по меньшей мере в десятке организаций, не исключая даже патриотического «Сокола», хаживал в кофейню сыграть партию-другую в карты, короче, жил подобно всем мелким торговцам пражского предместья. Это приспособление к окружающей среде в нашем поколении возросло еще больше. В школе, на уроках Закона Божьего, мы кое-как научились читать древнееврейские буквы, но это знание оказалось столь неглубоким, что позднее я мог лишь восхищаться прекрасными узорами древних букв».
«Отец сообщил мне, что Иржи вернулся, чуть ли не с ужасом, который я понял, когда увидел брата. Он стоял, сгорбившись, в потрепанном черном пальто от подбородка до самого пола, скроенном на манер кафтана, и круглой широкополой шляпе из черного плюша, сдвинутой на затылок, его щеки и подбородок обросли рыжей бородой, а от висков до самых плеч спускались закрученные пряди волос — пейсы. Все, что осталось от знакомого лица, — это мучнистая, нездоровая кожа и глаза, то усталые, то горящие. Брат не вернулся из Белза домой, в цивилизованный мир; брат привез Белз с собой.
<…>
Иржи уже не мыл рук перед каждой едой, как это делает любой набожный и вместе с тем чистоплотный человек, а совершал лишь символический акт: поочередно капал из кувшина на большие пальцы. Ни одной женщине он не подавал руки — не знаю, правда, сделал ли он исключение при встрече с мамой, — а когда разговаривал с какой-нибудь женщиной… поворачивался к ней спиной».
Со временем новоприобретенный эксцентризм манер сгладился, к Иржи Лангеру вернулись былая галантность и любовь к светской музыке, но до самой смерти он оставался глубоко верующим, соблюдал иудейские традиции, и Белз не покидал его.
Вместе со страстью к хасидизму росло и другое увлечение Иржи Лангера, казалось бы, в корне противоположное его религиозно-мистическому настрою — интерес к психоанализу. Однако полярность этих вещей лишь кажущаяся, Иржи Лангеру удалось отлично их примирить.
«С помощью фрейдистского анализа он стал разбирать самое сущность еврейских обрядовых и культовых обычаев, искать подсознательные источники еврейской мистики и более того — изначальное происхождение всякой религиозной идеи. Его занятия являли собой потрясающее зрелище: в одной руке Иржи держал открытую книгу великого современного психоаналитика, в другой — открытый фолиант древнего Талмуда или какую-нибудь еврейскую мистическую книгу, например Зогар».
Соединение психоанализа с основами иудейского богословия и стало основным методом научного и литературного творчества Иржи Лангера.
Правда, в первой его книге «Девять врат. Империя хасидов» сложная научная составляющая еще не очень сильно выражена. Цель этой книги, написанной на чешском языке, не только рассказать христианам об империи хасидов, но и вообще открыть читателям-неевреям подлинный мир штетлов — яркий и веселый, исполненный поэтичной легкости. Отсюда и стиль «Девяти врат» — фольклорно-напевный, полный лукавой наивности, изысканный в своей простоте.
С нежностью, любовью и пристальным вниманием смотрит Иржи Лангер на хасидский мир. Это заповедная мистическая страна, где чудеса — часть обыденного, где на шабес в каждого входит его особая, безгрешная, вторая душа, танец оказывается не мирским увеселением, а восторженным священным экстазом, где святой, раздосадованный несправедливостью, топает ножкой на Бога и тот идет навстречу любимому, избалованному ребенку.
«Книга здесь в большом почете. Ее буквально обожествляют. Никто, например, не сядет на скамью, на противоположном конце которой лежит книга. Это было бы оскорблением для книги. Мы никогда не кладем книгу в перевернутом виде: названием вниз или задом наперед, а только так, как положено, — лицом кверху. Если книга падает на пол, мы тотчас поднимаем ее и целуем… Те книги, что разорваны или испачканы донельзя, синагогальный служка отвозит на кладбище и там хоронит — закапывает в землю. Даже самому маленькому клочку бумаги, на котором отпечатаны древнееврейские буквы, не дóлжно валяться на полу или быть затоптанным — его тоже положено похоронить. Ибо каждая древнееврейская буковка есть имя Божие».
Но устная традиция для хасидизма столь же важна, как и письменная. Герои хасидского эпоса — цадики, святые, вокруг которых собираются общины. «…Рассказывать истории из жизни святых — одно из самых похвальных деяний каждого хасида», так что рассказчиком может стать кто угодно; стиль повествования подчеркнуто прост и исполнен мягкого юмора, реальность зачастую вторична по отношению к рассказу и даже преображается им.
«Хасиды сознают, что не все рассказанное ими о своих святых происходило на самом деле; но это не имеет никакого значения. Если, скажем, какой-нибудь святой в действительности не совершал чуда, о котором идет речь, то все равно это чудо такого рода, что только он, и никто другой, способен был его совершить».
Иржи Лангер говорит о том, что хасидизм — стихийное, народное направление мистицизма, и усматривает в нем много общего с мистическими направлениями в других учениях и культурах — от Упанишад до суфизма. Очень близко, по его мнению, в этом смысле к хасидизму стоит православие. Роднят их не только некоторые обычаи, например почитание святых еще при жизни, но и особая интонация умиления.
«Милый» — самый частый эпитет в книге Иржи Лангера, и применяется он не только к святым, милыми на каждом шагу именуется грешники, пьяницы, чужаки. Даже имена святых хасиды переиначивают на особый ласковый манер, как будто речь идет о детях. «К именам мы обычно присоединяем некоторые из ласкательных уменьшительных концовок, которыми еврейская речь очень богата. Например: -еле, -ль, -ню, -те, -ке».
Святой Майлр из Пшемышля, тот самый, который топал ножкой на Бога, не пожелавшего прощать грешника, всю жизнь оставался ребенком в своей чистоте и наивности, и все называли его Майлрчеком:
Дитя Божье, ликом небожитель,
возница, боевая колесница,
за весь Израиль ты проситель,
учитель наш и господин…
Святой Майлр всегда говорил о себе в третьем лице — мол, Майлрчек хочет того и сего, но в этом кажущемся эгоцентризме — высокий сакральный смысл, «…ибо «я» всего лишь вспомогательное слово, каким наша несовершенная человеческая речь просто помогает преодолевать трудности. Человек, по сути, никакого «я» не имеет. Он есть ничто, совершеннейшее ничто, или, как толкует каббалистическая книга Тикуним, означает древнееврейское слово аин, то есть НИЧТО, а слово ани, «я», сложено из тех же звуков, только переставленных».
И в других «шалостях» святого было не меньше смысла — в том, что он освящал субботу чашей медовухи вместо традиционного вина, и в том, что молился за бездетного христианина, мечтавшего о сыне. «Настоящий enfant terrible был этот Майлрчек!»
Святой Иреле из Стрелиски Майлрчекова инфантилизма не одобрял, даже был не против, чтобы тот за дурачества лишился своей чудотворной силы. Иреле был суровым ребе, аскетом. Он молился только за духовное процветание общины, но никогда — за материальные блага своих хасидов, так что вечному оппоненту Иреле Майлру пришлось задумать очередную каверзу, чтобы вынудить стерлисского ребе воззвать о благополучии для одного особо неудачливого еврея. И суров Иреле был отнюдь не только к другим, в молодости он даже бежал из своего родного Львова, где богатый покровитель заваливал его семью подарками. Иреле не хотел ни богатства, ни славы, даже Каббале учился он не из жажды знаний, а только из смирения. Но в суровости и смирении Иреле также был светлый, радостный дух хасидизма, поэтому и слетались на его молитву освобожденные души.
«Пред алтарем стоит и молится не святой рабби Иреле, а огненный столб взвивается пред алтарем, и касается этот столб самого Неба. А по столбу лезут в Небо душечки. Сотни и сотни душечек. И все это души несчастных, умерших без всяких заслуг. Издалека слетелись они в Стрелиску. Бедняжки, совсем голенькие. И святой Иреличек омывает их слезами, одевает в белоснежные рубашонки и провожает дорогие душечки в вечное блаженство».
Святой Нафтули из Ропщиц своего веселого отношения к жизни не скрывал. Однажды он даже выступил в роли шута на свадьбе, чтобы развеселить заскучавшую невесту. Балагур и затейник, по мнению Иржи Лангера, рабби Нафтули мог бы быть назван еврейским Уленшпигелем, если бы все его поведение не было продиктовано особой святостью. В мире, где приход Мессии предрешен, не может быть причин для уныния, полагал он. И даже в небесах были слышны веселые шутки ропщицкого ребе.
«Сейчас в Небе было не до… плача. В это время острые шуточки святого рабби Нафтули из Ропшиц в том лесном уединении сотрясали все потусторонние миры. Радостью и весельем они наполнили даже самые таинственные покои Господни...»
Хасидские предания легли в основу не одного литературного произведения, по крайней мере две из этих книг стали классикой — «Горящие сердца» Эли Визеля и «Хасидские легенды» Мартина Бубера. Но если Эли Визель заостряет внимание на религиозном подвижничестве еврейских святых, а Мартина Бубера интересует прежде литературная составляющая устной народной традиции, то для Иржи Лангера главное в хасидизме — его удивительная человечность. Святые из маленьких городков совершают чудеса и обыденные поступки, они всесильны, но уязвимы, мудры, но их мудрость доступна, и девять священных врат распахнуты — и на небо, и в наш бренный обычный мир.
