Что общего между игрой девочки в куклы и игрой актера на сцене? Одна — как будто мама, другой — как будто Гамлет. Играть — притворяться в шутку или всерьез, становиться не собой, а кем-то другим, на время или навсегда. Иногда игра — как раз единственный способ собой остаться.
В исследовании или скорее, как говорят сами авторы, социологическом этюде «Начинающие евреи»: к проблеме игры и подлинности в контексте актуализации еврейского самосознания и культурной идентичности в постсоветском пространстве России» Юлия Клочкова и Даниил Клапцан говорят об особой «игровой» самоидентификации постсоветских, да и советских, евреев. Была разорвана связь с языком, с традициями, а религия обречена на полуподпольное существование. Что нам оставалось? Литература (в основном — Шолом-Алейхем; из моих родственников старшего поколения, например, Бергельсона никто не читал, да и имени не слышали, хотя он в Советском Союзе издавался, а вот шеститомник Шолома-Алейхема имел вдвойне культовый статус — и из-за того, что «подписной», и так красиво стоят в «стенке» одинаковые коричневые книжки, из-за которых пришлось изрядно поубиваться, а то и выиграть это подписку по синему билетику, и из-за того — и это главное, — что не какой-нибудь, а наш, еврейский). Театр «Шолом», о котором в провинции, например, только слышали, но никто не видел ни одного представления. Пара фильмов и телеспектаклей. И вот в это люди играли, это они и «восстанавливали».
Авторы исследования пишут об информанте, который всю жизнь дистанцировался от еврейства, потому что хотел быть советским человеком. То есть его отвращало даже не столько родное еврейство, сколько любая выделяющаяся национальность, поскольку был он коммунистом и интернационалистом. В девяностые, уже пожилым человеком, решил переехать в Израиль — исключительно из-за бедности и отчаяния, а не из-за вдруг вспыхнувшего национального самосознания. Во время подготовки к переезду он столкнулся с помощью хэсэда и самодеятельными еврейскими концертами в ДК, и это все его настолько потрясло, что никуда Вилен Захарович не поехал, а остался в России, — но уже евреем. И как одну из подробностей своей новой еврейской жизни он приводит тот факт, что «восстанавливает акцент», не зная языка.
Конечно, не у всех разрыв с еврейской культурой был таким радикальным, как у Вилена Захаровича. Например, в семье моей мамы идиш был вполне родным языком, хотя сейчас и мама, и тетя с дядей его подзабыли. Но мама, например, рассказывает, как вполне ловко переводила своей бабушке, не знавшей русского, фильмы по телевизору. Это было в семидесятых. И в моем детстве мама с бабушкой — уже моей — вполне себе на идише секретничали. У меня, правда, познания дальше «дрек» и «гей какен» в качестве приветствия маминым подругам не зашли.
Или, например, Вилен Захарович рассказывает, что во время «дела врачей» коллеги обращались к нему за комментариями не как к еврею, а как к комсомольцу и активисту — ни они, ни даже он сам не понимали, что он имеет к эту делу несколько более прямое отношение. А мой дальний родственник, ученый и лауреат нескольких премий, именно на фоне этого процесса и борьбы с космополитами вдруг осознал себя евреем и из коммуниста превратился в сиониста.
Но в целом действительно многое сводилось к игре, «восстановлению акцента». Между традицией и игрой на самом деле много общего: и то, и другое строится по конкретным правилам, только одно «на самом деле», а другое «как будто». Притворимся, что у нас в хрущевских пятиэтажках — штетл. Старые правила нам не рассказали — придумаем свои. Будем каждый год ходить за мацой с чемоданом. Часами «кошеровать» магазинное мясо под краном. Первая еда после Йом-Кипура — обязательно вишневое варенье, летом его только с этой целью и варили. Дадим детям имена — на ту же букву, чтобы у прадеда с прабабкой открылись глаза в могиле. Пусть наш Сашенька не обрезан — негде, моэля нет, да и вообще, с друзьями в баню не сходить, задразнят, — но все равно он Авсей, настоящий еврейский мальчик. Ничего общего, говорите? А ни Андреем, ни Алексеем уже нельзя — это наши двоюродные, тоже Авсеи, в честь того же дедушки. Мезузу кружными путями передали уехавшие родственники, но нет раввина — ничего, сами на дверь повесим. Синагоги, кстати, тоже нет — вместо нее «молельный дом» в Канавине. Еще обязательный ритуал — «Тевье-молочник» в обеих версиях по телевизору, всей семьей, в десятый раз, потому что ничего другого нашего все равно не показывают; и Леонов, и Ульянов — тоже такие наши, шлимазлы, бедные срулики.
Не можем поставить сукку — принесем в дом букет сухоцветов. Вот он стоит на окне, и это — наше убежище, наш шалашик.
