«Восток — это могильник истории, месторождение трагического, материал здесь плотно лежит под слоем дерна, он действительно сырой, необработанный, нешлифованный.
Со своей аморальной красотой он скорее похож на причудливые саги, чем на назидательные притчи, пользующиеся популярностью в эпоху нравственного дефицита».
Собственно, этот размытый взгляд и есть самое интересное - со стороны Чужого-Другого-Иного, скользящего по обочине посторонней жизни. Германия-Польша-Белоруссия-Россия, ашкеназийская земля. В данном случае наблюдатель, как всякий хороший немец, несет еще и неприятный груз Истории, память о бессмысленном насилии (характерный топоним — Аллея Повешенных, рядом с Зееловскими высотами). Но всякий путь, как и большая История, состоит из тропинок с чередованием микроисторий «маленьких людей», чьи рассказы передают суть времени лучше и точнее батальных диорам.
Восточная Германия: марксистские названия населенных пунктов с полуразрушенными коробками из бетона, в которых ютятся бывшие строители коммунизма. Перед Польшей знакомые предупреждают Бюшера о жестоких бандитах, готовых за пару грошей отнять жизнь у проезжих, но Бюшер попадает в сеть учительниц немецкого: из одной семьи в другую, целый вечер они болтают с носителем языка — и с утра тот отправляется дальше на Восток.
«Я не мог потеряться: Польша за мной присматривала».
После очереди с женщинами-челноками на таможне — Белая страна, Белоруссия. Гродно, Минск, Чернобыль, Витебск, мимо колхозов с одинаковыми названиями «Октябрь» и «Восток». Истории о человеке, убежавшем из германского лагеря к партизанам в родные леса. Человек до сих пор влюблен в девушку, которую убил его партизанский отряд. Об ассирийском йоге из Сибири (его родителей депортировал Сталин, «в обычной своей манере»). И снова о любви:
«В двух словах история такова. Этот немецкий офицер так сильно влюбился в немецкую еврейку из гетто, что предал все: политические убеждения, воинский устав, прежнюю жизнь, чтобы спасти свою любимую, а это значило — бежать вместе с ней к партизанам».
Есть мнение, что война заканчивается со смертью последнего живого участника. В Минске Бюшер встречает последнего живого свидетеля массовых расстрелов, восьмидесятилетнюю Лизу Гуткович, которая помогла влюбленным убежать к партизанам.
«Воспоминание, скрытое за дверью, уже было сюжетом немецкого телевидения, немецких газет и немецкого радио. Помимо древесины, воспоминания были единственным пригодным для экспорта сырьем в этой стране, поэтому с запада, где такой материал встречается все реже, сюда на его добычу приезжали репортеры, сценаристы, писатели».
Бюшер рассматривает старые фото. Краткое счастье в неохватной трагедии. Шульца, немецкого офицера, долго допрашивали партизаны. Потом влюбленную пару перебросили в Москву.
«Два месяца они жили в предоставленной им квартире, и с Шульцем не обращались как с военнопленным. Затем как-то приехала машина, одна из тех самых машин, приезжавших тогда, и больше они уже не виделись».
Финальные вопросы, последние штрихи рассказа. Бюшеру пора идти дальше.
«— Она его любила?
Гуткович ответила, что то же самое она спрашивала у своей подруги, когда они снова встретились спустя сорок два года.
И та ответила не раздумывая: «Всегда только его одного».
— Все эти годы?
— Все эти годы».
В витебской гостинице Бюшер краем глаза замечает телевизор: CNN транслирует падение башен-близнецов. Бюшер убыстряет шаг.
Дальше на восток, в Россию. Смоленск, Вязьма, Можайск и Москва. Множество мелких поселков по трассе М1, и нигде нет горячей воды. В одном магазине продавщица приняла его за грабителя, и даже деньги, зажатые в руке, не изменили ее мнения.
Истории переплетаются так, что перестают быть привычными симулякрами и просто исчезают в холодке утреннего тумана.
«Было еще рано, дверь гостиницы захлопнулась за мной в последний раз, у оленя Геринга уже стояли два старика-сталиниста и раздавали свои сталинистские листовки».
Хтоническое начало, для которого нет описания, прорывается сквозь налет цивилизации, особенно хрупкой и ненадежной на фоне вечной зимы и ненаписанной летописи забытых и неприятных событий.
«Война, война, проклятая война. Война прошлась по Вязьме, она все еще была здесь, но это была
не война с немцами, та уже давно стала историей и мой дед уже давно погиб, это была война русских против самих себя. Мой гнев был глубоким протестантским гневом, на языке вертелось хорошее, крепкое словцо: дрянь.
Бескрайние объемы дряни оставило после себя военное время. Дрянь в домах. Дрянь в государстве. Дрянное питание. Дрянные автомобили. Дрянь атомных отходов. Дрянь на полях и в реках. Дрянь в поведении. Дрянь в разрушенных церквах. Дрянь в душах людей…
На самом деле мой гнев был великой скорбью. Что вы сделали с вашей страной? С вашими городами? С самими собой, живущими в темноте?»
Ответить на такие вопросы можно, только отправившись в дорогу, в путешествие, коего смысл в нем самом.
«Не я шел, а сам путь нес меня, ничто из происходившего вокруг я больше не замечал. Долго ли я иду? Сколько еще смогу пройти? Скоро ли наступит ночь?»
А в конце пути тебя осенит уверенность, и ее, вероятно, нельзя описать словами — уверенность если не в обретении, то хотя бы в приближении к сути вещей.
Еще:
Писательство в зоне трагедии
Оставляя меня моим мертвым
Иерусалим Восточной Европы
Комиссары, партизаны, антисоветчики
