В последнее десятилетие интерес к личности и творчеству Бориса Слуцкого (1919-1986), пожалуй, самого крупного поэта фронтового поколения, надо признать довольно скромным. Возможно, виной тому то странное, промежуточное положение, которое он занимал в словесности советской эпохи, будучи одновременно и официально признанным советским писателем и автором «подпольных» стихов. Член союза писателей, он поддерживал (и финансово — в меру своих скромных возможностей) тех поэтов и художников, которые не могли рассчитывать на широкое признание при существующем строе — Генриха Сапгира, Оскара Рабина, Иосифа Бродского и многих других. При этом тексты Слуцкого оказались настолько связаны с историей и идеологией своей эпохи, что потребовалась временна́я дистанция, чтобы отвлечься от конъюнктурных соображений, часто диктовавших оценку этой фигуры. Писать о поэзии Слуцкого очень трудно, видимо, еще и потому, что нельзя встать «над» этими текстами — поэт почти всегда оказывается мудрее и дальновиднее критика:

Я наблюдал не раз, как в чернь
Народ великий превращался,
И как в народ он возвращался,
И богом становился червь.

Выход биографии Слуцкого в НЛО можно считать приуроченным к девяностолетию поэта. Основной текст написал литературовед Никита Елисеев, а в качестве иллюстраций к нему использованы пространные фрагменты воспоминаний друга и одноклассника Слуцкого Петра Горелика. Горелик в свое время подготовил к изданию ходившие по рукам «Записки о войне», которые Илья Эренбург считал одним из самых ярких документов эпохи.

Книга в основном строится как развернутый комментарий к стихотворениям, и это отчасти оправданно: почти все события внутренней и внешней жизни Слуцкого запечатлены в его стихах. Воспоминания современников, с избытком включенные в биографию, не добавляют к его облику ничего существенного, разве что проясняют отдельные эпизоды юности поэта и мучившей его в конце жизни тяжелой депрессии. За эти годы Слуцкий не написал ни строчки, а социальная активность свелась к минимуму бытовых рефлексов: живя у брата в Туле, он выходил из дома только в магазин и старался не встречаться ни с кем из «прошлой жизни». Последнее мрачное десятилетие и неожиданная смерть дали повод коллегам из литературного цеха покрасоваться за счет покойного, рассказывая в мемуарных заметках, почему Слуцкий неправильно прожил жизнь и полностью растворился в душевной болезни. В литературных кругах было принято считать, что болезнь вызвана «политическими» причинами — вроде разочарования в социализме. Но те, кто об этом говорил, оказались куда больше «рабами схемы», чем поэт, которого они в этом обвиняли. Пожалуй, наиболее взвешенными выглядят слова Соломона Апта: «Зная жизненный путь Слуцкого, можно довольно ясно представить себе, что вело и привело к непоправимому срыву. Голодная студенческая жизнь, фронт и армейская служба, ранения, контузия, госпитали, постоянная бессонница, постоянные таблетки снотворного… тревога, которую навалила на него тяжелейшая болезнь жены... Когда Таня (жена Слуцкого) умерла, стержня не стало…»

В книге идет речь и об особенностях поэтической речи Слуцкого: его нелюбви к «гладкописи» традиционной поэзии, затрудненности и немузыкальности стиха, «непоэтичном» словаре, наполовину состоящем из бюрократизмов, и характерной, мгновенно узнаваемой, жесткой, даже порой жестокой иронии. Показательно в этом смысле стихотворение «Что почем», в котором судьба героя вызывает смешанное чувство жалости и ужаса:

Деревенский мальчик, с детства знавший
Что почем, в особенности лихо,
Прогнанный с парадного хоть взашей,
С черного пролезет тихо.
…
Станет стукачом и палачом
Для другого горемыки,
Потому что лебеду и жмыхи
Ел
И точно знает что почем.

Такой этический парадокс — одна из «фирменных» его черт. Многое из этого было взято Бродским, который не скрывал, что Слуцкий был едва ли не единственным советским поэтом, которого он высоко ценил, и согласно легенде, начал писать после того, как прочитал «Памятник» Слуцкого («Дивизия лезла на гребень горы…») в "Литературной газете". Герои Слуцкого видят мир полным неразрешимых противоречий. Но поэт дает слово всем и может понять не только «своих», но и тех, кто находится по другую сторону баррикад. Елисеев считает, что эти «адвокатские» качества связаны с первым образованием: Слуцкий последовательно учился в Московском юридическом и Литературном институтах.

Однако композиция книги не очень удачна: автор часто забегает вперед, возвращается к уже сказанному, не добавляя ничего нового, отчего последние главы занимают существенно меньший объем, чем начальные, что несколько портит общее впечатление, лишает книгу цельности. Особое внимание Елисеев уделяет отношениям Слуцкого с поэтами прошлого (Ахматову и Пастернака Слуцкий не любил) и настоящего (Давидом Самойловым, Иосифом Бродским). Елисеев прекрасно, хотя и не без штампов советского литературоведения анализирует отношение Слуцкого к Пастернаку:

Один из самых больших парадоксов эпохи — столкновение двух этих поэтов. Как ни удивительно, ницшеанец Борис Пастернак не просто вписывался в советскую идеологическую и этическую систему, он был одним из ее создателей, одним из самых талантливых ее творцов, тогда как демократический коммунист Борис Слуцкий оказался одним из ее разрушителей. Многосотстраничный «Доктор Живаго» жанрово продолжает советское романное многопудье, тогда как «Кёльнская яма" и уж тем более «Бог» становятся точкой разрыва традиции.
Настораживает благостная, «иконописная» интонация, часто появляющаяся в тексте. В биографии, претендующей на объективность, она сбивает с толку. Правда, Елисеев приводит множество сцен из жизни Слуцкого, которые напоминают о том, что это был все-таки живой человек, и человек непростой.

Особое место в книге занимает еврейская тема (ей посвящен отдельный раздел): Слуцкий, в отличие от многих людей сталинской эпохи, придерживавшихся «левых» взглядов (пусть и далеких от «линии партии»), не отрицал свое еврейское происхождение. Но в то же время он был космополитом, считал, что народы равноправны и национальная идентичность не стоит того, чтобы за нее бороться. При этом Слуцкому принадлежат одни из самых пронзительных стихов о геноциде евреев в сороковые годы: «Теперь Освенцим часто снится мне…», «Как убивали мою бабку», «Черта под чертою. Пропала оседлость…» и другие. Антисемитская кампания начала пятидесятых, жертвой которой он не стал только чудом, сильно подорвала его доверие к власти:

…Пуля меня миновала,
Чтоб говорилось нелживо:
«Евреев не убивало!
Все воротились живы!

Не все знают, что недавно скончавшийся Меир Амит, директор Моссада в 1963-1968 годы, знаменитый израильский политик и общественный деятель, был двоюродным братом поэта. Елисеев игнорирует этот факт, хотя он вместе с антисемитизмом пятидесятых помогает понять, почему социалист Слуцкий писал и такие стихи:

Я был либералом,
при этом — гнилым.
Я был совершенно гнилым либералом,
увертливо-скользким, как рыба налим,
как город Нарым — обмороженно вялым.
Я к этому либерализму пришел
не сразу. Его я нашел, как монету,
его, как билетик в метро, я нашел
и езжу, по этому езжу билету…

В 1944-1945-м такая характеристика показалась бы ему оскорблением. Тогда он ощущал себя «якобинцем XX века», «харьковским робеспьеристом». Его Робеспьером был Сталин. Слуцкий понимает себя действующим политиком, равновеликим Черчиллю, Тито, Сталину. (В позднем, «послекультовом», стихотворении Слуцкий напишет об этом самоощущении: «И я верил, что Сталин похож на меня, только лучше, умнее и больше...»).
Для читателя «перестроечных» времен фигура Слуцкого была неудобна: больше был востребован его антагонист Давид Самойлов — демократичный, предпочитающий легкую поэтическую игру серьезному высказыванию «с открытым забралом». Слуцкий с его напряженной этикой и требовательностью к читателю оставался непонятен. Фактически же он был едва ли не единственным поэтом, запечатлевшим в своих стихах все болевые точки советской истории: и личные, и поколенческие, и те, что называются «душа». И чем дальше уходит та эпоха, тем дальше от разрешения ее этические вопросы - правда, Борис Слуцкий и не брал на себя ответственность их решать. Он чувствовал себя человеком, над которым пролилась история, и он «под ее ревущим ливнем вымок». А если говорить о потомках, то

Потомки разберутся, но потомкам
Придется, как студентам - по потокам
Сперва разбиться,

после - расстараться,
Чтоб разобраться.

Потомки по потокам разобьются,
Внимательны, умны, неотвратимы,
Потрудятся, но все же разберутся
Во всем, что мы наворотили.

Давайте же темнить, мутить и путать,
Концы давайте в воду прятать,
Чтоб им потеть, покудова распутать,
Не сразу взлезть,
Сначала падать.
Давайте будем, будем, будем
Все, что не нужно или же не надо.
И ни за что не будем, нет, не будем
Все то, что нужно, правильно и надо.

И другие, "вымокшие под дождем" истории:

Его биография - биография поколения
Факты – чтобы не множить сущности и эпитеты
Силуэты одного поэта