«Букник» продолжает специальный проект «Мы все рабы» в сотрудничестве с журналом «Бейт Ави Хай». Мы предлагаем читателю разговор о свободе в современном мире — и о том, как мы иногда добровольно отказываемся от этой свободы, хотя не все так просто, как кажется.

Ницше ошибался
Дело не только в толпах, недавно провожавших в последний путь р. Овадию Йосефа, и не только в растущем количестве художников, которые возвращаются к религии, изучают Тору и начинают соблюдать ее законы и исполнять заповеди. Дело в ощущении, что происходит что-то более значительное, некий переворот: религиозность, которая в XX веке оказалась в подвешенном состоянии и пристыженно зализывала раны после заявления о смерти Бога и неактуальности религиозного смирения, внезапно отошла от шока. При этом она не просто приземлилась на все четыре ноги, а впечатляюще крепко на них встала и предлагает альтернативу, которая, скажем прямо, завораживает многих.

Чтобы по-настоящему справиться с новыми горизонтами, необходима ясно очерченная идентичность. Фото: Thinkstock

Если эти ощущения верны, получается, что религиозности удалось пережить секуляризацию и модернизацию, которые, казалось, отменили поклонение и молитву высшей силе — после всех противоречий между Торой и наукой, которые некогда сводили с ума массы верующих, и после всего этого бесплодного ожидания Годо, который все не появлялся. И Холокост, да-да, Холокост, и где Он был тогда? Несмотря на все это, сейчас так много людей приходит в объятия религии, что их присоединение уже стало мощным движением.

А я — как человек, выросший и в этом обществе отрицания, и глубоко внутри раввинистического сообщества — задаюсь вопросом о значении этого процесса. Что вдруг все нашли в религиозном, особенно ортодоксальном, пространстве, в социальной прослойке, которая и сама по себе, и благодаря скверному пиару предлагает немало весьма убедительных причин ни в коем случае ее не выбирать?

Я спрашиваю себя, что такого есть в этих заповедях, в этом вторжении в повседневную жизнь, в скрупулезной мелочности, в гнете, ради которых многие отбрасывают все принципы, на которых их растило светское общество? Зачем они бросают жизнь, в которой, кажется, все возможно и все дозволено, и навьючивают на себя 613 заповедей, толкования мудрецов и указы ранних и поздних законоучителей?

Особенно резко актуальными эти вопросы становятся на фоне образовательной борьбы внутри религиозного сообщества: оно пытается силой удержать выпускников религиозных образовательных учреждений внутри пространства религии, хотя часть этих людей просто хотят делать то, что им вздумается. Жить без нарушения границ — не позволять никому влезать в их частное пространство по три раза в день. Быть абсолютно независимыми. Их можно понять, — но тем временем снаружи в эту жизнь приходит так много людей, и среди них так высок процент тех, кто в том или ином виде занимается творчеством.

Открытие семейственности
Чтобы правильно оценить причины этого религиозного цунами, необходимо немного притормозить и признать, что альтернатива, которую сегодня предлагает религиозность — это не теологическая альтернатива. Наоборот. Меня не раз смущало то, насколько поверхностна (почти) вся религиозная апологетика, написанная в последние годы (та, что пытается доказать, что у мира есть Творец, ведь нелогично, чтобы тот сотворился сам; и что заповеди — будто инструкция к использованию новой стиральной машины) и насколько она пережевывает все те же, на мой взгляд, давно устаревшие, утверждения. Иными словами, если эти тезисы и верны, то не релевантны, а всего лишь иллюстрируют суть обновленной религиозности.

Суть эта состоит в «домашнем» ощущении от религиозности, чувстве, что я — часть чего-то родного, близкого мне по духу. Чего-то моего. Религиозность дает связь между людьми, она дает общину и общественное пространство, а главное — она дает семейственность. И именно благодаря этому люди к ней и стремятся.

Важно понимать: это чрезвычайно значимое предложение. Именно после распространения теории экзистенциализма, полагавшей, что существование предшествует идентичности, эта тема становится не просто утверждением, а именно существованием. Религиозность дает постоянство благодаря своему консерватизму, благодаря своей медленной, размеренной, неуверенной поступи, тяжелой от груза десятков предшествующих поколений на плечах.

После того как все рухнуло, после того как полные противоречий идентичности обрекли свои составляющие на одиночество, после того как осквернилась целиком вся инфраструктура Homo sapiens, живущего с другими людьми, образ семейственности стал откровением. А семейственность для большинства людей идет рука об руку с установкой границ, а в религии это сочетается с границами закона и традиционной подозрительностью.

Путь к великой свободе
Я сказал — подозрительность. В противовес духу нью-эйдж, идее peace and love и поискам себя и божественной кармы внутри себя самого, галаха источает подозрительность. Сделаем, затем услышим, что Ты скажешь. Духовность без гнета не убеждает традиционного еврея. Он обязан нести ответ за то, что он ест, в большей мере, чем за то, что он думает. Он обязан носить цицит в большей мере, чем обсуждать и осмыслять его глубинные смыслы.

Именно в этой прагматичности, которая нередко возмущает людей, рассматривающих ее со стороны, заложена возможность постоянства, не зависящего от настроения или от того или иного этапа нашей биографии. В этой прагматичности заложена возможность рассказывать историю.

В религиозности, которая становится частью повседневного существования, скрывается путь к великой свободе, ибо она создает определенный образ жизни, к которому человек принадлежит полностью и безо всякого сомнения. Он не говорит о нем, не обсуждает, не толкует, не посвящает ему бесконечных семинаров и заседаний летними вечерами — просто выполняет его. Без специального настроя и без особой помпезности — просто делает.

И эта деятельная простота составляет пространство для творчества и для соприкосновения с абсолютно иными точками зрения без ощущения угрозы. Она определяет понятное положение человека в мире, дает внутренний покой и способность встретиться с другим, иным, без страха и потребности бесконечно защищать свои убеждения. Ведь есть исходная основа, она стабильна, понятна и очерчена, и именно ее базовая жесткость позволяет строить на ней гибкое и подвижное пространство.

Я сказал — путь к великой свободе. Чтобы справиться со свободой, с действительно новыми пространствами (не новой комбинацией давно знакомого старого, а с совершенно иными горизонтами, которые по природе своей связаны с глубокими сомнениями) необходима ясная и очерченная идентичность, на которой строится ядро стабильности. Ведь если не так, то всему грозит ощутимая опасность развала. Именно так то явление, которое парадоксальным образом кажется внешнему наблюдателю ослепляющей закрытостью, на самом деле создает возможность самой радикальной и авантюрной открытости.

Вопрос художников
Если так, почему же именно художники демонстрируют особенную склонность к религиозному направлению? Пылкие слова Этти Хиллесум, голландской еврейки, погибшей во время Холокоста, автора одного из наиболее глубоких и пронзительных когда-либо написанных дневников, сделают сказанное более наглядным:

«…Не дать своим силам разлететься на тысячи осколков». Этти Хиллесум

«На самом деле художник нуждается в очень сильном характере, чтобы не переступать границ морали. Чтобы не скатиться в пропасть. Я пока не могу сама себя объяснить. В определенные моменты это делается невыносимо. Всю нежность, что есть во мне, все сильные чувства, все море чувств, или озеро чувств, или океан чувств, как бы вы ни называли эти волны, захлестывающие меня, мне хочется излить, декантировать в одно маленькое стихотворение, но я знаю, что даже если бы мне это удалось, мне тут же захотелось бы броситься в пропасть, напиться.

Творящий человек нуждается в опоре сильного характера, моральных принципов, я-не-знаю-чего, чтобы не скатиться Господь знает куда и из каких черных побуждений. В свои самые плодовитые, творческие моменты я ощущаю, как во мне пробуждаются бесы, бродят силы деструкции и саморазрушения… Тогда мне внезапно необходимо преклонить колени в тихом углу, обуздать себя, остановить, не дать своим силам разлететься на тысячи осколков».
(Дневник Этти Хиллесум)

Итак, беспрерывное желание ломать границы может сбросить человека в пропасть. Моральные же ценности и ясные (пусть даже внешние) границы помогают его усмирить. Галаха щедра на эти вещи именно потому, что она находится вне человека. Вовне, — но обращена к нему, видит его как человека, а не ангела: «Тора дана не Ангелам Служения» (Вавилонский Талмуд, трактат Меила, 15б).

Поэтому галаха вступает в деликатный баланс с реальностью, и зачастую под давлением последней отменяются даже наиболее четкие заповеди. К примеру, в Талмуде указано, что «где есть много убийц, там обезглавленная телица не применима» (Вавилонский Талмуд, трактат Сота, 47б) — речь о древнем искупительном обряде, к которому обращаются, когда в общине случается убийство и нет подозреваемых. Когда происходит убийство и нет подозрения о том, кто его совершил, необходимо произвести обряд искупления всей общины, в ходе которого старейшины должны обезглавить телку. Но если в общине есть достаточно людей, известных как убийцы, то подозрение естественным образом падает на одного из них, а потому обряд всеобщего анонимного очищения делается не актуален.

Изменения в человеческой природе влекут за собой изменения галахи, как и человеческое достоинство, называемое в галахе «достоинство творений», и это очевидно всякому законоучителю, верному галахе.

Поэтому немало художников и хотят взять на себя ярмо Торы и заповедей — чтобы ограничить брызги света неким сосудом, иными словами, создать островок почвы под ногами, чтобы не дать своим силам разлететься на тысячи осколков.