Фотографии — Gregory Lee, специально для "Букника"
По-честному, надо было бы сделать так. Неделю, скажем, или месяц, или год после этого концерта провести в молчании, и лишь потом — может быть — открыть рот и родить звук. Один. Лучше всего — не слово, просто чистый совершенный звук. Но я так не умею, так не полагается, и желать этого без толку. Полагается разговаривать. Ну хорошо.
Проблема в том, что я точно знаю только, чего не должно здесь быть. Что здесь быть должно, я не знаю.
Здесь не должно быть разговора слушателя с музыкантом, молитв, воспоминаний и слез. Работа слушателя — внимание и молчание. Научиться воспринимать творца на его условиях — вне собственной иррелевантной биографии, вне собственного культурного бэкграунда и частных обстоятельств восприятия — это трудная работа, которая мало кому дается. Достигается простым вычеркиванием себя из истории — а это серьезная жертва. Весь зал полконцерта Леонарда Коэна провел в слезах — и? Проявите такт — отвернитесь. Эти слезы предназначались не вам.
Уж явно здесь не должно быть музыкальной критики. Еще чего не хватало. Песни Леонарда Коэна существуют на уровнях бытия, где критика, я надеюсь, уже отмерла за очевидной ненадобностью, но ведь почему-то он по-прежнему тасует слова в Waiting for the Miracle и то и дело поет «and the critics are so severe» вместо абстрактных judgements?
И наконец, не должно быть никаких «нас» — тех «нас» неопределенного и произвольного состава, которые в 1990-х смотрели «Прирожденных убийц», заслушивали до дыр кассеты с The Future, по мотивам интервью Коэна рассуждали о Боге и сексе; тех «нас», которые превращают отношения одного слушателя с одним поэтом в отношения толпы ироничных интеллектуалов с музыкальным феноменом. Люди, которые собрались на концерт Леонарда Коэна, не составили толпу. Человек рождается один и умирает один; музыку он слушает тоже в одиночестве. Я никогда не видела столько одиноких людей одновременно. И, по-моему, все они были счастливы.
Некий слушатель Икс ждет этого концерта полгода, а до этого — еще много лет, и внезапно наступает день, когда происходит невозможное. Три часа он смотрит на сцену и не верит своим глазам. На сцене между тем происходит акт творения, он же — акт аннигиляции. На сцену выходит человек, который умеет обращаться со словами и звуками так, что слушатель наконец-то перестает существовать. Человек на сцене поет то, чего еще не записывал, Икс впервые слышит блюзовые The Darkness и Feels So Good — и не понимает, как жил без них все это время. Он впервые слышит Born In Chains, которая родилась в 80-х и впервые была спета двадцать с лишним лет спустя, — и познает исход души из Египта на собственной шкуре. Человек на сцене поет Sisters of Mercy, и Hallelujah, и First We Take Manhattan, и The Partisan, и The Gypsy's Wife, и So Long, Marianne, — и песни, которые Икс знает наизусть, раскрываются новыми смыслами, возможными только в этой пустоте, в которую на три часа жизни превратился Икс. Но поскольку эти три часа Икса не существовало, мы не можем достоверно сообщить, что именно с ним происходило.
А потом все заканчивается. Что, по-вашему, до́лжно сказать, когда все закончилось?
Мир стал лучше в тот момент, когда эти песни появились на свет. Ноосфера стала гармоничнее. И становится гармоничнее всякий раз, когда Леонард Коэн выходит на сцену. На три часа. Это очень много.
И не спрашивайте, понравился ли мне концерт. Вы бы еще спросили, верю ли я в Бога.
