***
Дед дома про войну не говорил. Не мог. Ни слова. Губы начинали дрожать, слезы. А в советских школах же заведено было: к пионерам перед 9 мая приходили ветераны — с медалями, с рассказами о подвигах, бесстрашии и героизме. Однажды к нам в класс и моего деда пригласили. Дед при параде, класс тоже — белый верх, черный низ, галстуки отглажены, инструктаж от учителя: чтобы все прилично, чтобы серьезные лица и чтобы вопросы правильные задавали. Я все думала — как же он будет рассказывать. А он ничего так, спокойно все: и про то, где воевал, и про то, за что медали. Прямо как будто не дед мой, что только слезами может рассказать, а кто-то другой — да, герой, но какой-то неживой, что ли. Тогда я поняла, что есть две войны. Про одну — только слезы. А про другую — речи, парады и чтобы все красиво, чтобы только про подвиги и героизм.

Olga Degtyareva

***
Дедушка, мамин отец, в Великую Отечественную не воевал. Потому что его убили свои. Советские граждане убили. Соотечественники… Расстреляли в 1940-м. Молодого, красивого, талантливого 22-летнего парня. Справку о реабилитации прислали, в 1985-м…

Татьяна Баранова

***
Сестра маминого папы рассказывала. У них было много детей в семье, больше девяти. Старший, Николай, был танкистом в войну, вышел однажды из танка покурить, а в это время танк взорвался от прямого попадания снаряда. Николай один жив остался и все не мог понять, как же так случилось, и жить не хотел. Сестра маминого папы потеряла в войне шестерых братьев и сестер. Помнит, как боялись маму потерять. До сих пор плачет навзрыд, рассказывая об этом.

Anna Golde

***
Бабушка рассказывала, как во время войны, когда их деревню заняли румыны, привезли к ним и поселили в конюшне много евреев. Они всем селом кормили их, чем могли. Вся еда сливалась в один большой бак, и потом этим кормили людей. Потом один дедушка из этого села рассказал историю — как он видел, как этих евреев повезли за село. Там был заброшенный колодец. Их сожгли в этом колодце. Он еще рассказал, что, когда подожгли, из колодца доносился вроде какой-то вой. Он тогда еще пацаном был. Было это в селе Степановка, Веселиновский район, Николаевская область, Украина.

Игорь Спивак

***
Дед, ссыльный, из раскулаченных в 30-е годы, в войну работал в шахтерском поселке на Урале. Их на фронт не брали, в шахте были нужны. Одному из его коллег «повезло» — по его вине в шахте погибли люди, и вместо тюрьмы его направили воевать. Не погиб, даже не был ранен, вернулся и всю жизнь потом был «ветераном войны», получал плановые награды и дополнительную пенсию, ходил на школьные утренники почетным гостем. А дед только после войны перестал на работу под конвоем ходить…

Yulia Sudakova

***
Бабушка родила маму в середине лета 1941 года. В Ленинграде. На нервной почве и по традиционной советской схеме был мастит и молоко «кончилось». Бабушка ходила на молочную кухню, где ей ежедневно выдавали сухое молоко. Через пару месяцев мой прадедушка пришел домой и сказал: «У нас на работе продают сухое молоко, 200 рублей килограмм. Дайте мне мешочек и деньги, я побегу, куплю». Моя бабушка стала возражать и возмущаться, говорить, что это безумие — тратить такие деньги. Прадедушка и прабабушка понимающе переглянулись, прадедушка сказал: «Она еще ни-че-го, ничего не понимает. Дай мне мешочек и деньги». Еще полгода после того, как молочные кухни уже давно перестали существовать, бабушка кормила маму этим сухим молоком, добытым прадедушкой. На удачу, почему-то в их квартире в туалете еще была вода, в то время как весь город уже ходил за водой на Неву. Эту воду бабушка постепенно вычерпывала полулитровой банкой, чтобы раз в неделю или две нагреть и искупать маленькую дочку. Однажды двоюродного брата, который жил на другом конце города, где-то угостили чаем с двумя кусочками пиленого сахара. Он завернул их в салфетку и через весь город нес бабушке — для малышки… Дедушка вечером бежал домой с работы, нес паек — 250 граммов хлеба. Надо было успеть взять бабушкин талон еще на 150 граммов и отоварить его в булочной. Бабушка кусочки хлеба пережевывала, смешивала с разведенным сухим молоком и давала моей маме. Прадедушка хлеб научился не съедать сразу, но когда на осажденный Ленинград сбрасывали продуктовые пайки и в них был шоколад, совладать с собой не мог, уносил и сразу съедал, а потом несколько дней мучился голодным поносом.
Когда эвакуировались и ехали на грузовике через Ладогу, дедушка положил бутылочку с разведенным сухим молоком (от килограмма которого уже почти ничего не осталось) за пазуху, чтобы она была теплой. Машину тряхнуло, бутылочка разбилась об лед… Первая покупка в эвакуации — безрогая коза Катька, которую моя горожанка-бабушка научилась доить…
Для того, чтобы услышать наконец эту историю, на 35-й раз, надо было родить своего ребенка… Как говорит моя бабушка, не приведи Господь.

Elka Todres Gelfand

***
Мне мама рассказывала, как в оккупированном Ставрополе в их дом расквартировали офицера, немца. Так он был очень вежлив и всегда отдавал весь свой паек (а это было просто богатство по тем временам) в общий котел. А шоколад отдавал тогда еще пятилетней моей маме..

Leonid Tokarev

***
Моя прабабушка Агафья Игнатьева работала нянечкой в детском саду. Садик был на даче, под Минском. Когда началась война, бабушка осталась со всеми 40 детишками. Ну что делать? Никакого транспорта, ничего не было у нее… Она вела их в город около недели — одна и 40 малышей: дорогами, лесом… Все остались живы тогда!

Ola Ivanova

***
Бабушка мужа, Знаменская Нина Александровна, работала в войну хирургом. Работы было столько, что не было времени ходить в туалет. По госпиталю ходила санитарка с ведром, вот в это ведро врачи и ходили в туалет, чтобы не терять драгоценное время.

Julia Sokolova

***
Севастополь. Один из последних уходящих транспортов (кораблей, эвакуирующих людей, было немного). Глубокой ночью к моей прабабушке пришла соседка — возьму, мол, на корабль тебя и твоих дочек, если поможете мне с моими детьми (маленькие дети у нее были, а муж — офицер, поэтому и знала про транспорт). Грузились на корабль ночью: прабабка, бабушка моя маленькая и сестра ее, Надежда, постарше. Налетели «мессершмиты», корабль убрал трап и отошел от пирса. Прабабка и бабушка остались на причале, а сестра бабушки Надежда успела подняться. Позже в Севастополь пришла весть, что корабль этот потопили… Но не знали в Севастополе, что перед тем он успел зайти в Поти и высадить эвакуированных… Надежду в семье считали погибшей. Да и сама Надежда думала, что мать и сестра погибли под той бомбежкой…
Тем временем ее пристроили в контору по проверке корреспонденции — нужно было читать письма, чтобы не передавали в иносказательном виде враги сведения о войсках. Перебирая по долгу службы письма, увидела Надежда письмо своей старшей сестры к матери в Севастополь, узнала, что все живы и упала в обморок. Добрые люди снабдили ее хлебом и местом в теплушке по дороге в Севастополь… Так семья снова соединилась.

Victoria Kholmanova

***
Начало войны. Эвакуация вагонами женщин и детей без еды и воды. На остановках матери выбегали за водой и не успевали вернуться или были убиты, дети умирали от болезней и голода и матерей заставляли их выбрасывать в окна, чтобы других детей не заражали.

Margarita Ignatova

***
У деда моего, Полякова Александра Прокофьевича, другое воспоминание о Дне Победы: его тетя Аня, сестра мамы, работавшая в булочной в районе Павелецкой, позвала его поесть бубликов — немного завезли заранее. Сбежав из дома в районе Калужской спозаранку, ребята не знали, насколько радостным станет этот день. 12-летний мальчишка с друзьями грызли бублики, первые в их жизни, а тут на улице раздался крик: «Победа!» И теперь у деда День Победы ассоциируется с первым счастьем мальчишки, впервые в жизни попробовавшего бублик!

Maria Antlers

***
Мой отец, Элиазар Абрамович Грабой, прошел всю войну — от Москвы до Кенигсберга. А закончил ее в Порт-Артуре. О войне говорить не любил. Помню только, что упоминал, как зимой 41-го было настолько холодно, что сухари из пайка превращались в лед и они, чтобы оттаяли, клали их на работающий мотор грузовика. И что в Порт-Артуре у него была лошадь по имени Слива. Маме он рассказал, что в боях под Кенигсбергом был приписан фельдшером к танковой дивизии. Фельдшер ехал не внутри танка, а на броне. Тогда отец получил ранение осколками мины в спину. В том же бою вытаскивал раненого, нарвался на немцев (линия фронта передвигалась туда-сюда очень быстро), спасло то, что он свободно говорил по-немецки и было уже темно. В общем, добрались они до своих. Тот же немецкий язык сыграл с ним и плохую шутку: в Порт-Артуре его забрали и осудили как немецкого шпиона в 1946-м. Реабилитировали в 1953-м. Знаю еще, что никогда не ходил на охоту — говорил, что ему войны хватило.

Ekaterina Guschina

***
Не про войну, а после, 1947–1948 годы.
Бабушка рассказывала, как 15-летних подростков отправляли на работы по разминированию Невского пятачка (это в Ленинградской области, одна из самых больших мясорубок за время войны, там до сих пор каждый год [что-то находят]). Дети искали снаряды, приказ военкомата по законам военного времени, отказаться было нельзя. Девочки себе в белье клали толь, чтобы в случае внезапного взрыва погибнуть сразу, а не остаться калекой.

Svetlana Gredzheva

***
Моя мама родилась в 1936 году в Курской области. Там они с бабушкой и пережили войну, в оккупации. Мама всю жизнь молчала — ни слова о войне, словно не помнила ничего. Один раз заговорила, незадолго до своего ухода. Оказалось, что она помнит все, все, — так, словно это было вчера. Война никогда из нее не уходила, она жила внутри нее всю жизнь.
Я помню бабушку — она рассказывала… Она сотрудничала с партизанами, рисковала жизнью… Отбивалась от постоянных домогательств оккупантов (это были мадьяры). Позже они с соседками стирали форму для наших военных, целыми днями, в огромных объемах. Я не уточняла, как именно стирали — думаю, в реке, в Осколе. Бабушка часто говорила: «Только бы не было войны!»

Татьяна Баранова

***
Старший брат моей мамы, Рома Штейнберг, ушел на фронт в 21 год. Пропал без вести. В День Победы бабушка, его мама, просто ушла из дома, чтобы никого не видеть. Умерла она много лет спустя. Умирая, почти в бессознательном состоянии, сказала: «Знаешь, Эммочка, а нашего Ромочку убили».
Несколько лет назад моя сестра разыскала в архиве документы. Там было его письмо к другу, в котором он спрашивает, не знает ли тот, куда эвакуировали его семью, а потом уже — бесконечные запросы моих бабушки и дедушки о нем. Так они и не встретились… Она мне переслала эти документы, когда я сидела на работе в офисе, в Амстердаме. Мой начальник, увидев как я рыдаю, спросил, в чем дело. Я попробовала объяснить. Когда он понял, удивился: «Ведь столько лет прошло, что ж ты плачешь?»

Lala Kuzminsky

***
Тетя Клава приходила к нам в гости. Смотрела телевизор. Прабабушка с ней мало общалась. Но приглашала к нам охотно, тетя Клава была одинокая. С тетей Клавой общалась маленькая я. Читала ей сказки, мы с ней вместе смотрели телевизор, о чем-то пытались говорить, но из-за разницы в возрасте нам было не очень интересно вместе. Тем не менее были моменты, когда я чувствовала, что в ней есть живой стержень из молодости и боли. Когда шли фильмы о войне (неважно, трагические и самые страшные или уже зарубцевавшиеся добрые комедии), на сценах атаки, где наши солдатики шли через кадр, она кричала: «Не ходите! Ведь убьют всех вас!!! Не ходите!»
Вторым нашим с ней занятием, где мне уже отводилась активная роль, являлось просматривание телепередачи, где были списки солдат, пропавших без вести и опознанных по документам уже тогда, в 90-е… На экране горели мелкие титры, я читала ей вслух имена. Муж Клавдии Трофимовны так и пропал без вести на войне, его имя в телевизоре мы тоже не нашли. <…> Чудовищно больно за всех. Но особенно за тетю Клаву, которая, глядя в экран телевизора, закрывала лицо руками и кричала, каждый раз надеясь, что солдатики развернутся, не пойдут никуда, спрячутся и к ней навстречу выйдет родное, любимое и забытое лицо…

Евгения Жиркова

***
Мамин отчим в праздник выпивал «красненькой», потом пел «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем». Потом ложился на старинную кровать с железными набалдашниками и долго ревел. Страшно, взахлеб. Мы, дети, пугались — это очень жутко было. Бабушка нас старалась увести куда-нибудь, намекала, чтобы ничего у деда не спрашивали, чтобы не трогали его.
Мама говорила, что он в концлагере побывал… Дед сам ничего не рассказывал…

Татьяна Баранова

***
Про суп из ремней рассказывали. Ремни же из натуральной кожи были.

Tanya Moseeva

***
А дедушке было 14 и он жил в Сибири. Их у мамы было 9 человек. А папа на фронте (вот он, говорят, не рассказывал о войне, хотя прошел ее всю и с фронта вернулся уже с японского, почему-то в 46-м). Дедушка пошел работать. Работали сутками, с девочкой примерно такого же возраста. Пахали на тракторе по очереди. Девочка как-то раз уснула за рулем и проехала дедушке по ногам. Слава Богу, земля в том месте, где он лежал, была перепаханная и рыхлая и, хотя ноги у него с тех пор болели всю жизнь, но все же он не погиб и смог ходить. На следующее утро он вышел на работу снова. И так всю войну и долго после нее.

Ганна

***
Иногда я слышал обрывки разговоров на «военную» тему. Говорили об этом крайне редко и всегда с кем-то другим, не со мной. Таким образом, в 1990 году я наполовину случайно выяснил, что у бабушки имелся старший брат. С началом войны его призвали в Красную армию, он отправился на фронт и пропал без вести. Единственное, что о нем было вроде бы известно, — это то, что их эшелон где-то разбомбили и он погиб, но никакого официального подтверждения этому не имелось. Всю свою взрослую жизнь она пыталась навести о нем справки, но безрезультатно — она умерла, так и не узнав ничего определенного о его судьбе. Однажды, уже на склоне лет, бабушка заговорила о Володе, своем младшем брате. Разговор зацепил и войну: «Тяжко нам было в ту пору… Папа воюет, мама в лагере. Жили мы тогда на то, что на карточки давали. Бывало, возьмем их с Володей с собой и идем с ночи очередь на выдачу занимать. Там, на земле лежа, и ночевали…»

Basil Stasevski

***
Отец рассказывал скупо, только отвечал на мои расспросы. Расспрашивал я его часто. Воевал в составе Степного фронта на Курской дуге, стрелок-радист легкого танка «Валентайн», сделанного в Великобритании и присланного по ленд-лизу. Студент Харьковского авиационного института, после первого курса, несмотря на бронь, вместе с друзьями пошел добровольцем, и после всех перипетий эвакуации оказался в Казанском танковом училище, из которого вышел аккурат к Курской дуге в звании старшины стрелка-радиста. Танк оказался маленьким, с пушечкой калибра 45 мм, экипаж — 3 человека: еще командир (офицер) и моторист. Когда принимали по описи, сильно были удивлены количеством всяких причиндалов, приехавших внутри танка, — правда, кое-чего не досчитались: манильский брезент уже кто-то увел, но автоматы Томпсона и пистолеты с пулеметами Браунинга остались. Незадача вышла со снарядами — видимо, разрывные противопехотные утонули при транспортировке, уцелели только бронебойные, так что всю Курскую дугу пришлось стрелять одними «болванками», даже по пехоте противника. Степной фронт, куда был определен отец со своим танком, принимал участие в нашем наступлении уже после того, как немецкое наступление было отражено, поэтому никаких танковых встречных боев он не видел. Даже больше — на все мои вопросы, когда бы я их ни задавал, был один и тот же ответ: за все время боев отец не видел ни одного немецкого танка в боевом состоянии, только обгоревшие или поврежденные иным способом остовы. Правда, наших подбитых танков он видел гораздо больше, и сам подорвался на минном поле там же, на Курской дуге. При этом у моториста, который управлял танком почти лежа, были переломаны обе ноги, и отец с командиром танка его очень долго и с большим трудом извлекали из моторного отсека. Им на помощь был послан тягач — танк Т-34, который подорвался на том же минном поле, не доехав до них нескольких десятков метров. Еще в их части были английские танки «Матильда» и американские — «Шерман», последними было сложно управлять на поворотах, они были узкие и высокие, и почти на каждом крутом повороте дороги отец видел несколько перевернутых «Шерманов»… Все танки их соединения были НПП — кажется, это расшифровывалось как «Непосредственная поддержка пехоты». После подрыва «Валентайна» их с командиром пересадили в Т-34, но не сразу, а через неделю-полторы, и еще три дня обучали перед этим. Там, в этом Т-34, отец и получил единственную контузию за всю войну: на каком-то ухабе танк тряхнуло, и привыкший к обитому внутри губкой «Валентайну» отец здорово треснулся головой о какую-то железяку. После взятия Харькова отца оставили служить при вновь организуемом танковом училище, а после Победы — демобилизовали одним из первых, как студента.

Borys Kipnis

***
Когда началась война, бабушка с [дочкой] Тамарой были на даче в Разливе. Хозяйка дачи сказала: «Роза, суши хлеб, яблоки; запасай крупу и все раскладывай по очень маленьким мешочкам, чтобы на много раз!» В начале июля бабушка решила, что они уедут к ее родителям в Сиротино. В поезде узнала, что там уже немцы, вернулись в город. Жили они на Лиговке в комнатной системе (50 комнат), воду брали в Обводном канале. Один раз ушли за водой, началась бомбежка, вернулись — угла дома с их квартирой нет. Приютила дворничиха. В 43-м бабушка родила мальчика, он прожил несколько месяцев, молока не было…
Как выживали? Страшно… Мамина сестра Тамара не выносит громких звуков, особенно салюта…

Natasha Balonov

***
Рассказ отца моего друга, Лазаря Моисеевича Хейфеца: «Мой отец рассказывал: в английских танках водителю перебивало ноги. У него долгое время был дружок — еврей, сержант (постарше), откуда-то с Урала. Говорил моему бате (17–18 лет): “Лека, куда ты лезешь? Там же стреляют!” Был классным механиком, так что к танкам его не подпускали, только авто начальству. А потом перевели в другую часть, механик-водитель, горел в танке. Сам спасся, чемоданчик с золотом, которое собирал всю войну, — сгорел. Приезжал в Киев к родителям каждый год».

Borys Kipnis

***
Говорили очень мало, пока не начала спрашивать сама. Моя мама (1940 г. р.) говорила только, что войну в многодетной семье жили очень бедно (в маленьком сибирском городе в Иркутской области), варили суп из крапивы. А что касается дедушек — то ни один, ни второй по-настоящему не воевали. Но во время войны были вдалеке от дома. И в этом «далеке» заводили романы.
Мамин отец (1902 г. р.), делающий карьеру агроном, был отправлен на Дальневосточный фронт. Он там занимался выращиванием растений для обеспечения нашей армии, как рассказывает мама. Но был ранен. Когда он вернулся после войны, однажды попросил бабушку погладить брюки. В них она обнаружила исполненное любовной тоски письмо от женщины с Дальнего Востока. Та писала, что очень ждет, когда дедушка наконец к ней приедет, ждут всей семьей с мамой и дочкой… Дедушка, конечно, всячески открещивался. Семья не пострадала в результате. Маме же эти подробности в свое время рассказала ее старшая сестра, моя тетя Люся.
Другой мой дед (1912 г. р.) в это же самое время был в другой части света. Уже когда мне было за двадцать, я начала интересоваться историей семьи отца. (С отцом общались не очень часто, жили в разных домах всегда.) Сохранилось фото, где мой дед стоит в красивом плаще — настоящий франт — с еще двумя молодыми хлопцами. Отец сказал, что дело было в Германии, где дед батрачил у немцев, у гражданского населения, во время войны. Завел там «коханку» — любовницу, польку. Об этом кто-то потом бабушке доложил. А этот плащ ему там подарили, и он до сих пор лежит на чердаке старого деревенского дома…
Я думала несколько лет, что дедушка был классическим «остарбайтером», и так всем рассказывала. Но: совсем недавно узнала, что в Германию он сам ушел на заработки… Дело было на западе Украины, под Галичем. Когда этот регион с началом Второй Мировой присоединили к СССР, репрессии коснулись и семьи моей бабушки: в норильский лагерь отправили мирных крестьян-галичан, ее родителей (моих прабабушку и прадедушку) и ее сестру. Родители умерли там. Сестра Стефка — выжила, потом осталась жить в России. «Поэтому моя мать москалей не любила», — как-то обронил отец. Когда позже немцы оккупировали Украину, «по деревне ехала машина и зазывала на заработки в Германию», — как рассказал недавно отец. Дед пошел. Ну, а дальше, как сказано выше, вернулся «в плаще».

Елена

***
Папа рассказывал. Не помню, где они тогда были — в тылу (их носило), — но в этот не то городок, не то поселок пришла цыганка. Стала гадать людям, — а почти у всех родные либо на фронте, либо ЗК. Гадает всем какую-то спокойную жизнь и ничего не говорит, увидят ли они родных и т. д. В какой-то момент люди набросились на нее и долго били: они поняли, что цыганка даже не слышала, что идет война.

Vladimir Todres

***
А я засыпала в детстве под одну историю, которая у нас с бабушкой называлась «Как немцы стреляли». Она рассказывала ее каждый вечер. Во время войны бабушке было лет 12, они жили в деревне в Воронежской области. Голодно было, но при этом вокруг дома даже во время войны были засеяны поля с пшеницей и рожью. И однажды в конце лета (точно год не знаю, но, может, 42-й, ибо немцы стояли в деревне) бабушка с подружкой решили по совету соседа насобирать колосков. И поздним вечером залезли в поле. Естественно, двух девчонок заметили и стали палить по ним очередями из автоматов, пытались догнать на мотоциклах и лошадях. Но бабушке и ее подружке повезло. Они смогли укрыться в какой-то канаве. Бабушка всегда смеялась, рассказывая это. Будто это анекдот. А я лежала, слушала, восторгалась и боялась. И все недоумевала (как и до сих пор недоумеваю), как это все возможно? Как можно стрелять в детей?!

Svetlana Shulga

***
О войне мне рассказывала бабушка. Они ленинградцы, когда началась блокада, ей было 15 лет. Ее отец, мой прадедушка, ушел на фронт, несмотря на то, что был уже не очень молодым человеком и успел пройти еще Финскую войну. Прабабушку отправили рыть противотанковые рвы вокруг города. А бабушка пошла работать на завод, где делали снаряды. Завод был в другой части города, идти надо было, разумеется, пешком. Она говорила, что основной мыслью все это время было — главное, не упасть… Потому что упасть — означало умереть. На заводе давали еду, тарелку жиденького супа. Она переливала его в банку и несла домой, чтобы поделиться со своей мамой. Рассказывала, как варили суп дома из старых кожаных ремней… Летом собирали травы, это позволяло выжить. Еще рассказывала, как в начале блокады появились вши… У нее были длинные густые волосы, и ее мама на кухне ставила ее над горячей плитой, и гребешком прочесывала ей волосы… а вши сыпались на плиту и щелкали… Позже, конечно, волосы пришлось остричь. Еще рассказывала, как они с ребятами бегали по крышам и тушили «зажигалки»… Как ходили на Неву за водой… а вокруг люди с саночками… везут своих на кладбище, из последних сил…
А однажды рассказала, как она впервые в жизни по-настоящему испугалась… Возвращалась домой с завода, в темноте вошла в парадную, а там лежит труп поперек лестницы. Говорила, что не помнит, как до квартиры добежала, на последний этаж.
Когда вспоминаю ее рассказы, да и не только ее, а вообще все про войну, про блокаду… такое ощущение, что все четыре года была зима… хотя умом понимаю, что смену времен года не в силах отменить даже война. И еще не могу выбрасывать хлеб. Вот не могу, и все. Птицам, лошадям на ближайшей конюшне… но не в помойное ведро. Настолько это глубоко сидит в подсознании.

Lina Kundush

***
Мой отец, Мустафин Мухамет Гайфутдинович, старший лейтенант, с Финской войны вернулся невредимым. Перед войной мама с папой и я жили /папа служил/ в Литве, в городе Шауляй и в Таураге, где и захватила нас война. Ранним утром 22 июня прибежал вестовой и сказал, что отца вызывают на службу. Папа попрощался с мамой, поцеловал меня (мне было полтора года) и ушел в часть. Началась стрельба, все кругом горело! Мама схватила меня, узелок с документами и бежать… эвакуировались и оказались в Узбекистане, где мама работала по 12–15 часов на заводе механическом. Я была в круглосуточном детском саду. Жили мы в бараках. Однажды я пришла домой, а мамы дома не оказалось. Пошла узнать в контору, где моя мама. Вдруг увидела ее выходящей из кабинета, заплаканной, и в руках у нее какая-то бумага. Мама, увидев меня, горько зарыдала и сказала: «У нас нет папы, он погиб».
До сих пор в Самарканде хранится этот документ и, как я помню, там было написано, что он «пропал без вести».
Дата: 12 декабря 1942 года.

Луиза Мустафина

***
У одной моей бабушки было пятеро детей, из которых после войны осталось двое — моя мама и тетя, а у другой было девять, из которых после войны осталось трое. Бабушка ничего не рассказывала мне о войне — мне всего 9 лет было, когда она умерла. А вот тете она рассказывала — и о войне, и о послевоенном голоде 1947 года. Да и мама помнит борщ из крапивы — всю траву ели, какую только могли; мама тоже до сих пор все ест с хлебом.

Людмила Ваганова

***
Папе было 13 лет, когда началась война, и первую блокадную зиму он провел в осажденном городе. Только летом 42-го их с бабушкой (его мамой) эвакуировали через Ладогу. Отец уже не ходил. Бабушка сдавала кровь всю зиму, чтобы как-то его поддержать. Он мне никогда не рассказывал о том времени, сколько я ни просил, но у него было железное правило — еду выбрасывать нельзя и надо иметь запас круп и консервов на всякий случай. Однажды, мне было года 4, я на даче в Зеленогорске, дурачась, пересолил помидоры (мол, мне не хватает соли). Естественно, есть их стало невозможно — одна соль. Несмотря на мои вопли, защиту двух бабушек и мамы, папа заставил меня их съесть. С тех пор я никогда с едой не дурачился.

Лев Кнопов

***
Бабушка мне в детстве рассказывала, как вывозила мою маму из эвакуации, из Башкирии, где они обе страшно голодали. Дед мой оставался в Москве в то время, поскольку был высококлассным инженером связи. Вот к нему они и пробирались — через кордоны. Помню, рассказывала, что их прятали из жалости машинисты в кабине поезда. А вообще дома про войну старались не говорить. Но 9 мая было и остается у нас в семье главным праздником.

Ekaterina Guschina

***
Отец вспоминает голод. Как ходили с братом собирать весной гнилую картошку на поле — тошнотики, — а мать пекла из них лепешки. Папа с тех еще пор не любит картофельные драники. Как охотились с пацанами весной за грачами и голубями, а младшая сестренка просила «волону» (ворону). Как работали в колхозе, помогая взрослым. Про животных, с которыми пришлось общаться. Детство смягчило ужас военного времени, но осталась память на всю жизнь.

Коренькова Инна

***
Моего дедушку Геселя, еврея и отца четверых сыновей, офицеров-фронтовиков, односельчане полгода прятали от немцев. Кто-то донес. Фашисты объявили, что сожгут село, если деда не выдадут. Дед вышел сам. Его зверски казнили — сначала отрубили кисти рук, а потом повесили.

Lena Velikovskaya

***
Моему отцу, Кочеткову Ивану Николаевичу, в 1945 году исполнилось 18. На Восточный фронт он не успел, а направили его прямиком на советско-японскую войну на Дальнем Востоке. Воевал он недолго, два месяца, потерял друга, но сам, к счастью, остался цел и невредим.
2 сентября 1945 года был подписан Акт о капитуляции Японии. Этот день считается последним днем Второй мировой войны. Долгие годы ветеранов войны на Дальнем Востоке не приравнивали в ветеранам ВОВ. И когда каждый год 9 мая награждали памятными медалями ветеранов ВОВ, отец стоял в стороне и почти плакал от обиды. Только в последние годы его жизни он получил заслуженные медали и признание. О войне рассказывал очень мало, чаще — со смехом. Один раз только признался, что иногда видит во сне умирающих пачками пленных японцев, которых он еще 10 лет после окончания войны охранял.

Olga Methymaki

***
Наша учительница рисования во втором классе, Ирина Владимировна (высокая, врывалась в кабинет, объясняла тему, таблетку от головной боли запивала из мутного стаканчика с акварелью, стоящего на первой парте у кого-то из отличников) рассказала нам 9 мая свою историю. У всех вернулись с войны отцы без ноги и руки. Все рассказывали, как получили ранение. А у нее отец вернулся живой, здоровый, невредимый, о войне не говорил, никогда. Ей так было обидно, все детство. У всех папы герои, у нее одной — обычный.
И однажды она все-таки нарисовала ему танк на День Победы. Он чуть не плакал, кричал: все, что он может ей рассказать, что война — это самое подлое, что может быть, и чтобы танка он больше не видел. Зайчики, котята, цветы, что угодно, только не танки.

Евгения Жиркова

***
Моя бабушка, тогда 17-летняя, попала на работы в немецкий госпиталь. Со склада в госпитале стала пропадать сгущенка… Уже две банки за месяц!.. И вот ей говорят: завтра, Валя, тебя расстреляют, иди, прощайся с семьей… Наутро она увидела (жила как раз напротив того склада) повешенного соседского мальчика лет 10–13, который и воровал сгущенку…
«Тебе, Валя, повезло, радуйся!»,— сказали ей на работе.

Оля Иванова

***
Бабушка с моими мамой и дядей отдыхали в Белостоке, когда война началась. Понятное дело, что побежали от немцев сразу обратно домой. В Питер. Моей маме было 3 годика, еды не было. Она уже начинала умирать от голода — начался голодный понос, — когда мой дядя, которому было 10 лет, в каком-то заброшенном доме нашел стакан сушеной черники. Этой черникой маму и отпаивали.

Alla Gribov

***
Мой папа родился в январе 43-го в эвакуации. Бабушка рассказывала, что есть было нечего, они с прабабушкой вдвоем на одну карточку жили. Она решила, что живот пухнет от голода (до войны не могла забеременеть и даже лечилась). Когда заподозрила, что беременная, — пошла в больницу, там пожилая врач ей сказала, что на таком сроке аборт делать не будет, и идти к бабкам тоже нельзя, потому что покалечат или же просто убьют. Бабушка ее умоляла, потому что есть было совершенно нечего, они вдвоем с мамой очень голодали, но та сказала: детка, ты умрешь, ребеночек умрет, а ты выживешь — и ребеночек выживет. Когда папа родился, они с прабабушкой хлеб, который удавалось по одной карточке получить, разжеванный, в тряпочке, давали папе сосать. И выжили.
Мамина мама еще больше пережила, но ничего не рассказывала. А еду никогда не выбрасывала. Я помню дикое чувство стыда — один раз (мне было пять), когда моя подруга что-то оставила на тарелке у нас в гостях, а бабушка за ней доела, объяснив, что еду выбрасывать нельзя. А второй раз — когда стала постарше и кое-что поняла. На этот раз было очень стыдно перед бабушкой.

Таня Логвиненко

***
Моя мама вспоминала, что в войну — это на Урале, в Магнитогорске, — была так называемая трудармия. Это были в основном узбеки. Зима стояла суровая везде, а тут, к тому же, Урал. И по городу стоял стук — это трудармейцы в деревянных башмаках по улицам бегут. Пешком они ходить не могли, замерзали вдоль дорог.

Татьяна Юзеева

***
Рассказываю со слов моей мамы о ее дедушке и моем прадедушке, Дмитрии Константиновиче Лаптеве. Он родился в 1901 году <…>. Война застала дедушку Митю в Москве, в то время он работал в Совмине, руководителем отдела. У него была бронь, но в конце июня он отправился на фронт добровольцем и был назначен политруком. Сохранились несколько его писем конца июня — начала июля 1941 года, написанных наспех на обрывках бумаги простым карандашом. Они полны веры в победу. Потом всю войну писем от него не было. Первые две недели войны дедушка Митя был на краткой подготовке политруков, последнее письмо отправил с исторической станции «Дно», под Псковом. После этого связь с ним оборвалась.
Позже выяснилось, что грузовик, в котором они ехали в сторону фронта, попал под бомбежку. Потом дедушка Митя рассказывал, что помнит, как он с бойцами в кузове ехал по безлюдной дороге, не зная, где проходит линия фронта. Неожиданно им навстречу выехал немецкий танк и выстрелил по машине. Дедушку Митю контузило, он потерял сознание, кого-то убило на месте, кто-то был ранен. Очнулся дед, когда над ними стояли немцы с автоматами. Если бы он был в форме, его расстреляли бы на месте. Но он был в гражданской одежде и к тому же успел побриться наголо, тогда только офицерам разрешали не брить голову. Он выглядел как гражданское лицо, это его и спасло от расстрела на месте. Так дедушка Митя оказался в концлагере на территории Западной Германии, где пробыл до конца войны. В лагере он организовал подпольную ячейку, участники которой планировали побег, занимался идеологической работой в подполье, поддерживал дух военнопленных. <…>
От болезней дедушку Митю спасало то, что какой-то заключенный смастерил ему обувь — незаменимую и ценнейшую в лагерных условиях вещь. Это было некое подобие валенок, обшитых остатками подошвы от галош. Дед называл их «чуни». Благодаря силе духа, своему крепкому здоровью и этой обуви дед выдержал все четыре с половиной года плена. В первые дни войны жена дедушки Мити, бабушка Шура, уехала в эвакуацию в г. Ядрин в Чувашии к родителям с младшей дочерью. Остальных троих старших детей распределили по разным детским домам. Бабушке потом пришлось возвращаться за ними и собирать их всех вместе. Во время войны бабушка Шура и ее сестра ходили к гадалке, хотели узнать о судьбе своих мужей. От дедушки Мити писем не было, а муж сестры писал с фронта. Гадалка сказала, что дедушка Митя погиб, а муж сестры вернется живым, но на деле вышло все ровно наоборот.
Дедушка Митя вернулся с войны только 7 ноября 1945 года. Его старшая дочь Тамара, которую он оставил подростком в начале войны, встречала его с моей двухнедельной мамой на руках. Под конец войны, в мае, концлагерь, где находился дедушка Митя, освобождали американцы. Они пригнали грузовики и сказали, что это три единственные и последние машины, которые идут на восток. Предупредили, что всех, кто вернется в СССР, непременно репрессируют и сошлют в Сибирь. Но дедушка Митя, не раздумывая, сразу решил уехать. Он рассказывал: «Как сидел на крыше барака, примерно на уровне второго этажа, так и спрыгнул оттуда в грузовик».
Как и предупреждали американцы, на родине всех вернувшихся из плена встретили органы НКВД и начали проводить проверку. Дедушку Митю проверяли полгода, пока не нашлись свидетели из того же лагеря, которые подтвердили, что он действительно вел там подпольную идеологическую работу, вел себя достойно и не изменил Родине. Дедушка Митя вернулся домой с подорванной психикой. Пребывание в плену не могло не отразиться на нем. Вплоть до ХХ съезда дед молчал, был необщителен с соседями и малознакомыми людьми, иногда резок в обращении с близкими. Но бабушка Шура всегда прощала его резкость и защищала перед всеми, жалела и понимала его.
В 1960 году, к 15-летию со Дня Победы дедушку наградили орденом Красного знамени, чему он был очень рад. Он дожил до перестройки. Мама привозила ему газеты с разоблачительными статьями о сталинском времени и репрессиях. Он говорил: «А ведь я все это знал! Я это знал! Но партия не виновата». До последних дней жизни он свято верил в коммунистическую идею и говорил моей маме: «Эх, Наталка, жаль, что ты не коммунист!» Однако иногда мог пошутить и приговаривал: «“Крепка Советская власть”, — сказал мужик и утер слезу кулаком».

Любовь Лаврова

***
Знаю только, что мой дядя, подправив документы, почти мальчиком ушел на войну и дошел до Праги. Мой двоюродный дедушка был ранен в одном из боев за освобождение Будапешта. Другие, четверо, остались вечно молодыми солдатами. Никогда в моей семье не говорили о войне, никогда. Погибших вспоминали между собой взрослые, но о войне ни слова. И не было иконостасов, а всего четыре награды — по две на каждого из оставшихся в живых, да еще бабушкин орден. К войне награда эта прямого отношения не имеет, но для меня она дороже всех медалей и орденов на свете: к началу войны у бабушки было пятеро детей, а спустя два года — семеро. Еще два сына стали нашими, поскольку их родителей съела война. Моя бабуля выстояла, выдюжила, смогла сохранить жизнь всем своим детям. В книжечке к ордену «Материнская слава» III степени стоит замечательная дата — 11 мая 1945 года.

Сайера Юсуфи

***
Бабушка была медсестрой где-то в боевых частях, понятно, что познакомилась с огромным количеством военных — в том числе, летчиков. Несколько влюблены были безумно, письма даже после войны писали. Один летал на ИЛе, но упоминать нельзя же было в переписке, где ты и чем занимаешься, так вот он писал бабушке: «Дорогая Роза, мы с Илюшей сейчас там-то, скучаем по тебе и ждем встречи».
А после войны, кстати, ни за одного из летчиков не вышла замуж.

Anna Konoplya

***
Моей бабушке было 4 года, когда началась война. И жила она со своей бабушкой и младшим братом в украинской деревне. Рассказывать про войну для нее означает рассказывать про свое детство — и она рассказывает. Рассказывает, как пришли немцы. Дедушку ее расстреляли сразу же как политработника — вывели из деревни буквально на пару шагов и выстрелили в спину. Отца взяли в плен и продержали до конца 44-го, после освобождения его отправили на подготовку, и на войну он то ли уже не попал, то ли попал под самый конец. Дядя был в армии и сразу пошел на войну — вернулся контуженный и не в себе, много пил, не поехал в Москву к жене, потому что считал, что не нужен он ей такой. И сколько она ни приезжала, ни звала, ни плакала — не вернулся. Много позже встретил женщину и стал жить с нею в Херсоне. Там и умер.
Рассказывала, как бабушка во время бомбежек прятала ее в печку и сама туда голову и плечи засовывала — что входило. А как-то раз в дом в такой момент зашел немец и чуть не лопнул со смеху. Мол, голову спрятала, а в попу стреляйте. И еще рассказывала, как мама почти в самом конце войны прорвалась к ним из Москвы наполовину поездом, наполовину пешком, под пулями. И как странно было называть мамой эту ставшую за военные годы чужой женщину, которой не было рядом все это время. А рядом был самый родной и близкий на свете человек, с которым вместе она пережила все ужасы войны, — ее бабушка.

Ганна

***
Моя соседка была фронтовым шофером, она 1924 года, скоро будет 91-й день рождения отмечать. Так она только недавно начала кое-что рассказывать о войне, да и то, в основном, какие-то смешные моменты — как ее подруга Маша пришла в авиационный полк со швейной машинкой, да так потом всю войну с этой машинкой и прошла.

Людмила Ваганова

***
Мой дедушка, Дубченко Иван Яковлевич, воевал на Воронежском фронте. Был пехотинец, войну окончил рядовым. О войне рассказывал мало. Говорил, что очень хотел домой, где его ждали жена и четверо детей.
Другой дедушка, Трапенок Григорий Акимович, и бабушка, Трапенок Меланья Лаврентьевна, всю войну были партизанами. Дедушка был командиром партизанского отряда, награжден орденом Красной звезды (партизанили в белорусских лесах, р-н Березино). Сохранилось немного воспоминаний, которые знал мой отец. Вообще люди, прошедшие войну, мало об этом рассказывали, потому что было тяжело об этом вспоминать. Помню, что дедушка вроде как и хотел нам рассказать о войне, но у него на глазах всегда появлялись слезы — поэтому мы знаем совсем немного.

Ковалева (Трапенок) Инна

***
Про войну, которую прошел всю — до Берлина, — мой дед, Илья Соломонович Пал, рассказывал не часто — и только хорошее <…>. Например, в 1944 году замполит вызвал деда и объявил: «Вам телеграмма! Не знаю, правда, радоваться вам, или плакать… У вас родился сын!» И осторожно посмотрел на деда. Тот, окрыленный чудесной новостью, удивился: «Почему же плакать???» Замявшись, замполит отвечал: «Понимаете ли, я просмотрел все ваше дело. Последние три года вы непрерывно находились на фронте…» Дедушка рассмеялся. Дело в том, что за 9 месяцев до этого его после ранения отправили в госпиталь в Орехово-Зуево. По счастливой случайности главврач больницы лично знала бабушку и вызвала ее из города. Так и получилось, что они смогли встретиться. Ну и еще одной пикантной подробностью истории рождения Вити являлось то, что госпиталь находился в здании Дома культуры, а кровать деда стояла непосредственно на сцене с кумачовым занавесом. Позже в семье шутили, что, наверное, именно поэтому Витя, когда вырос, пошел работать в театр.

Катя Пал

***
Когда бабушка Анна с семьей возвращалась домой на Украину, в ожидании поезда их пустили переночевать в землянку. Бабушка рассказывает, что им очень повезло, их пожалели добрые люди, т. к. на руках у моей прабабки был младенец. Землянка представляла собой яму в земле с крышей, внутри с жителями также находилась корова, которая выступала в качестве отопления. Чтобы все поместились, ночевали сидя. Последние ее детские воспоминания о Сталинграде перед отправлением домой — это кровавое озеро (красное от крови) и вороны, кружащие над ним. Когда семья вернулась на Украину, прадедушка попал в больницу (воспаление легких, которое заработал в степи). Ему в больнице давали сахар-рафинад, который прадед тайком передавал своим маленьким детям. Однажды бабушка с ее младшими братом и сестрой пришли его навестить, прадед выдал им свои запасы сахара, дети с радостью их схватили и сразу же убежали. Кто-то из младших обернулся и увидел отца, смотрящего на них через окно со слезами на глазах. Всю дорогу домой они шли понурые и плакали. Вскоре прадедушка умер.

Marina Hoyle

***
Мой дед, Наум Мовшович, старший лейтенант, встретил войну на польской границе, попал в окружение, а затем в плен в белорусских лесах, дважды бегал из лагерей, был расстрелян и выжил под грудой тел, вышел на партизан и, разведчик, со знанием немецкого и польского, ушел на задание, был задержан немцами с документом на имя Николая Клименко, угнан в Германию… На свою беду он еще и освобожден был в 45-м американцами. Счастливый и довольный, на «бьюике», подаренном американцами в благодарность за помощь в организации военнопленных, въехал в советский сектор — и немедленно был отправлен в Сибирь… Он сбежал из вагона, направлявшегося в лагерь, через дырку в полу. И долгие годы, до XX съезда, жил в пригороде родного Киева под чужим именем…

Chana Shnaidman

***
Семья моего отца была в зоне оккупации в Калужской области зимой 42-го. С местными жителями фашисты не церемонились — занимали избы, выгоняя хозяев с детьми на мороз. Отец рассказал, со слов своего отца (моего деда), что немцы собрались сжечь соседнюю деревню. Но к офицеру, командовавшему сожжением, вышли женщины с детьми и стали просить пощадить дома ради детей. Морозы стояли очень сильные. Офицер приказал подразделению покинуть деревню. А сам, зайдя за амбар, — застрелился…

Инна Коренькова

***
Рассказывала старушка, подруга семьи. Она в блокаду маленькая еще была. Бегала к Александровскому столпу, собирала осколки от снарядов и прятала по карманам и в валенки. Так грелась. Говорила, что тогда не понимала, что стреляют же над головой. Главное было — погреться чуть-чуть.

Lyudmila Umanskaya

***
Моя прабабушка (честно говоря, она могла и приврать, но и поступить так тоже могла) рассказала, как спрятала солдатика в доме. Когда немцы пришли искать его, стала у калитки и так орала матом не своим голосом, что они решили — русская девушка не в себе. И ушли. Рассказывала, как маленькие девочки ходили танцевать к немецким солдатам, и те кидали им вкуснейшие немецкие конфеты. А дома мамы пороли своих детей за такое, но конфеты не выбрасывали.
Мое отношение к войне, наверное, лучше всего сформировала прабабушка, мне кажется, она тогда не немцам орала матом, а мне — через поколения, через цепочки ДНК, через кровь и вены, через время. Вообще, она никаких историй не рассказывала особо, а если говорила, то вскользь и матом. Когда она спала (крупная женщина — компактно свернувшись, засыпала всегда на боку, одну руку, опорную как бы, почему-то вытягивая вперед на весу), иногда стонала, просыпалась, говорила, что приснилось, будто она молодая и опять началось.

Евгения Жиркова

***
В деревне Бахмутово Ржевского района в начале 1980-х в угловом маленьком доме в два окна жил одинокий пожилой мужчина, которого так и звали — дядя Леня Угловой. Я, когда был маленьким, очень его боялся. Когда я видел, что он входит в сельпо, то убегал. Мне было проще покинуть очередь к прилавку, чем находиться рядом с ним. У него было искореженное коричневое лицо, он двигался рывками и изъяснялся мычанием. Про него было известно, что он был в концлагере и над ним ставили эксперименты. Потом он умер. Дом до сих пор стоит пустой. Проезжая мимо, всегда о нем вспоминаю. Становится очень грустно.

Кирилл Ермичев

***
Мой прадед помогал партизанам в Керчи, за что его и старшую сестру моей бабушки Нину приговорили к расстрелу. Но один немец, который был влюблен в Нину, узнал об этом, вывез их в степь, за город, и отпустил. Бабушке тогда было 14 лет, и немцы гоняли их на стройку моста через пролив. Когда высаживался десант, Керченский пролив был красным от крови. И потом еще долго из пролива выбрасывало трупы, в которые впивались бычки, питавшиеся ими. Бычков после войны не ловили еще несколько лет по этой причине. Когда захватывали Керчь, бабушка попала под бомбежку. Бежала по склону крепости Еникале, сплошь усеянному трупами. Вот такие воспоминания.

Ирина Седова

***
В 1942-м деду было 15 лет, их деревню заняли немцы. Однажды пастух потерял их корову, и дедушка пошел искать ее, нашел в овраге. Тащит за собой и слышит окрик на немецком, поднимает голову и видит двух солдат. Один, целясь в деда, показывает ему жестами, мол, беги давай и начинает стрелять деду под ноги, по корове — куда попало.
Через пару дней оставшихся в живых, в том числе и дедушкину семью, отправили на работы в Германию. При перецеплении вагонов им удалось бежать.

Елена Ткаченко

***
Дедушка говорил о войне схематично — даты, места, фамилии. Отвечал на вопросы. С годами в воспоминаниях становилось больше боли. Его главный эпизод войны — освобождение порта Линахамари в составе североморской морской пехоты в октябре 44-го. В стратегически важном Линахамари немцы держались за каждый сантиметр. Доты, зенитки, укрепления в горах. «Выдавливали», говорил дедушка. Словами это сложно было передать. А потом десант отправили зачищать местность с приказом расстреливать укрывателей.
Еще он вспоминал, как встречались с немцами на ручье, разделявшем боевые позиции. Они за водой, и ты за водой, и негласное соглашение — не стрелять. Как в «Маугли», думала в детстве.
А потом дедушка вернулся домой, единственный из трех братьев.

Nadya_T

***
Мой дед на войне был политруком, потерял ногу. Честный был человек. Коновалов Иосиф Артемьевич. Жена на Дону не приняла мужика. Безногий в хозяйстве — обуза. Моя бабушка работала в госпитале. Сошлись. Родился отец. Дед поехал на Дон. Привез девочку, дочь своего командира, которая там жила после смерти отца и матери во время войны. Дед ее тогда нашел и отправил к своим, а потом в Москву привез. Тяжело было. Девочку нашла тетка. Жили в коммуналке. 5 семей. Бабушка всех своих детей с семьями вернула в Москву в эту комнату, а деду стыдно было идти и квартиру просить. Папа и бабушка получили свою однушку уже после его смерти.
У меня больше в памяти — как после войны жили и работали, а о войне дед говорить не любил.

Оксана Коновалова

***
Дедушка был угнан в Германию. Заикающемуся мальчишке из деревни, можно сказать, повезло. Его отдали каким-то фермерам. Там он делал привычную работу и возился с хозяйскими детьми. Его хорошо кормили, лечили, одевали. Когда он уезжал, дети очень плакали, привыкли к нему. (Я хорошо помню свое детство, мой дед был лучшей нянькой из всех.) Потом он ходил на ежегодные допросы — так же, как и бабушка. И на работу, говорил, очень сложно было устроиться.

Инна Титова

***
Моя бабушка родилась в 1934 году на Урале. Про военное время рассказывала мало, всегда пыталась обойтись фразами типа «Маленькая была, не помню». Но уж если мы допекали, рассказывала, что голодали, варили мякину и лебеду.

Юлия Сегаль

***
Ближе к концу войны, уже в Европе, деда командировали в какую-то новую часть. По прибытии он обратился к полевому командиру. Тот оказался рыжим улыбчивым евреем, который радостно объявил: «Поздравляю! Вы прибыли в самый морально устойчивый полк всего советского фронта!» И пояснил, что в среднем по фронту зараженность венерическими заболеваниями составляет 70%, а у них — всего 50…

Катя Пал

***
О войне было некому рассказывать: прадед ушел на фронт в июле 1941-го, а бабушка родилась в сентябре. Он пропал без вести и только несколько лет назад в базе «Мемориал» нашлась хоть какая-то информация. Вроде был расстрелян заградотрядами где-то под Питером.

Koshkofil

***
И я скажу. Дедов моих увезли в эвакуацию с заводами, один металлург, другой — вагоностроитель. Семьи за Урал, с прочими гражданскими. Про войну не говорили, папа с мамой рассказывали только про голод за Уралом, цингу, как их заставляли есть сырую картошку — хоть какие-то витамины. Дядька в вагоне поезда родился, в эвакуации. После войны — как ели суп из лебеды и крапивы и что голубятни эти по городу не для красоты, а для еды, жрали голубей этих с голодухи…

Evgenia Grischenko

***
Мой дед в июне 1941 года отслужил срочную службу и, когда объявили войну, возвращался домой на Алтай. Он тут же вернулся в свою часть. И в начале зимы 41-го погнал немцев от Москвы. О войне не рассказывал почти ничего. Да и я как-то не расспрашивал. Знал, что он командовал батареей 76-миллиметровых орудий. Был контужен, дважды ранен. Был представлен к двум орденам Красной звезды и Ордену Отечественной войны II степени. И куча медалей.
Освобождал Будапешт, Вену. Брал Берлин. В одном бою его батарея уничтожила 11 «Тигров». После войны остался в строю и служил в строительном батальоне. Восстанавливал Украину. Ивано-Франковск, Драгобыч. Потом его перебросили на Дальний Восток. Там дед строил базы подводных лодок. Там я и родился. О многом бы сейчас я бы расспросил деда. К сожалению, его уже нет. Вечная память его подвигу и подвигу всего народа.

Андрей Терехов

***
Бабушка Лариса Константиновна всегда плакала на День Победы. Это не только мое наблюдение, но и ее собственные слова: «Всегда реву на 9 мая». Родилась и практически всю жизнь она провела за Уралом, в средних размеров сибирском городе, за сотни километров от линии любого фронта, но война не обошла стороной и ее личную судьбу. Тему войны она не любила; за всю историю нашего с ней общения о Великой Отечественной мы говорили считанные разы, причем разговор чаще всего «соскакивал» на войну по ходу дела и касался ее косвенно, и лишь дважды возникали из этого правила исключения.
Все нижеприведенные разговоры имели место с интервалами в годы — настолько был нелюбим их предмет. Как-то, когда мне было около десяти, она рассказала, что работать начала в четырнадцать лет. Я удивлялся — как же так, зачем, почему так рано? В ответ она пояснила, что паек был небольшой, а на руках имелся младший брат Володя; в общем, «не до жиру», надо что-то зарабатывать, чтобы прокормиться. «А где же был твой папа?» — «На фронте, ведь сорок второй шел тогда!» Вот так и поговорили о войне.
(Я не догадался тогда спросить о прабабушке, но годы спустя узнал, что в это время она сидела в тюрьме. Обвинение было ложным, и ее освободили и реабилитировали еще до конца Великой Отечественной; но вот наиболее тяжкие — военные — годы ей как раз довелось провести в заключении.)

Basil Stasevski

***
Очень люблю историю одной моей знакомой про то, как ее родственники в блокадном Ленинграде решили отпраздновать Новый год, 43-й. Решили вот, что должен быть праздник, во что бы то ни стало. Добыли где-то еловых лап, достали старые елочные игрушки. А там среди игрушек оказались завернутые в фольгу грецкие орехи и шоколадные конфеты.
Получился у людей действительно настоящий праздник.

iora

***
Мне семь лет, 69-й год, мы с бабушкой переходим Ленинградский проспект по подземному переходу.
— Тебе понравилось платье, которое я тебе сшила? (она была портниха).
— Да-а.
— А я свои все платья продала в войну. До войны у меня были такие красивые платья… Твой папа заболел цингой, в эвакуации, в Куйбышеве. Ему было 16 лет. Он рос… Я все свои платья продала… Я покупала масло. В масле витамин А. Масло стоило 200 рублей, а мясо 500. На мясо мне не хватало. У него почернели запястья и шатались зубы. Я варила супы из крапивы. Потом его взяли в офицерское училище. Там кормили.
Я помню, что меня в мои 7 лет поразило, что она радовалась офицерскому училищу. Потом уже от отца я узнала, что дедушку, его отца, посадили прямо перед войной, поэтому из Москвы он 16 октября, во время знаменитой паники, уезжал с родственниками. Бабушка в начале войны уехала к деду под Архангельск. Там в лагере голод был страшный. Деда спасло то, что он был слесарь экстра-класса. Мог выточить любую деталь. Запчастей для тракторов не было вообще. Крестьяне его подкармливали. Когда они узнали, что лагерное начальство отбирает у него всю еду, они начали подкармливать его тайно…

Анна Гнедовская

***
У меня оба деда ушли воевать: один, Ваганов Иван Яковлевич, в самом начале войны, он пропал без вести еще в сентябре 1941-го. Второй дедушка, Клевака Феодосий Герасимович, ушел на войну 1 ноября 1943 года, а погиб 18 или 19 февраля 1944-го в Крыму, на Перекопе. Моей маме было тогда 5 лет, а когда дедушка уходил на фронт, бабушка была беременна самой младшей дочерью, моей тетей, и та появилась на свет 21 ноября 1943 года. Дедушка ее так ни разу и не увидел.
Моя мама до сих пор хранит дома полуистлевший треугольник фронтового письма — там с огромным трудом можно разобрать, что он спрашивает, как там его маленькая Олечка… У дедушки была бронь, он был замечательным специалистом, инженером на одном из металлургических заводов Запорожья. Он должен был уехать в эвакуацию вместе с заводом, но мог выехать только со своей семьей, то есть, с женой и детьми. А с ним жила еще и его мама, моя прабабушка и еще — сестра дедушки. Он не захотел бросать свою маму и сестру на произвол судьбы.
Мы до сих пор ничего не знаем о судьбе первого деда, да и данные о захоронении второго оказались ошибочны. Только в 1985 году, когда бабушки уже не было в живых, мы получили информацию о месте захоронения дедушки, но так и не нашли его, поэтому ориентир — Перекопский район, Крым.

Ваганова Людмила

***
Дедушка рассказывал, как ходил менять плитки чая из пайка, что получали на погибшего прадедушку, на соль. У китайских пограничников, они жили тогда в Казахстане. Как пограничники его все в лицо знали, но всегда мешочек прощупывали, вдруг что неположенное несет. А потом моя прабабушка собрала пятерых детей и сбежала на Кавказ. По дороге подобрала бездомного сироту. От истощения ее забрали в госпиталь. Мой дедушка пошел ее навесить, долго нужно было идти, через лес. В лесу поймал ежика и зажарил на костре. Каждый раз, когда он это рассказывает — он плачет. «Ежик-то маленький! Его так жалко! Он пищит, а я сижу плачу, а кушать так хочется!»
Часть съел сам, а часть понес маме в госпиталь. После этого, наверное, у нас в семье у каждого «травма» — как выбросить испорченную еду.

Lyudmila Umanskaya

***
Мой папа родился в Москве 23 мая 1941 года. Среди первых сказанных им слов было «Отбой». То есть, отбой воздушной тревоги. Дед, вернее, мамин отчим, прошел всю войну, дошел до Берлина со Вторым Белорусским фронтом. На груди был иконостас. Про войну вспоминал неохотно. «Ну что — воевал, как все. Трудно было, как всем». Сосед прошел всю войну. В одном из боев (он был в пехоте) его наискосок прошило автоматной очередью. Должен был участвовать в том историческом Параде Победы на Красной площади, но открылись плохо залеченные серьезные раны, попал в больницу. Помню его рассказы про заградотряды и фразу: «Страшно вставать в атаку, до поноса. Срешься, а встаешь».

Александра Шапиро

***
Любимые стареют и перестают вспоминать… Эвакуированные из Москвы, брат и сестра… Брат носил из школы сахар, за щекой…
Ему сейчас 86, а моей маме 77…

Ника Гарин

***
9 мая 2015 года с удовольствием услышала от своей бабушки, Поляковой Инны Андреевны. Война застала ее отца, Мухина Андрея Федоровича, в первый же день в Луцке. Создал вместе с товарищами партизанский отряд, но, как кадровый военный, недолго был в партизанах — вернулся в строй действующей армии уже в Одессе, занимался подготовкой сопротивления, руководил затоплением железнодорожных составов в одесской бухте. Вместе с двумя товарищами покинул город на последнем катере, их подобрали свои. Вернулся в строй, занимался восстановлением железнодорожного сообщения на освобождаемых от врага территориях… День Победы его семья встретила в Ленинграде, в 2:30 утра Андрей Федорович позвонил жене и дочери. В 4 часа они были уже готовы.
Наступило утро 9 мая 1945 года, 11-летняя Инна бежала возле Исакия, размахивая руками от радости. Начался салют. На фетровую шапочку девочки приземлился осколок от салютного снаряда, люди побежали за ней… Было холодно, осколок быстро потух, Инна и ее шапочка не пострадали, а о том самом Дне Победы у бабушки осталось яркое, полыхающее воспоминание.

Maria Antlers

***
Моей бабушке в войну было 11–12 лет. До самой смерти она не переносила черный хлеб.
И еще помню, как незадолго до ее смерти, когда она уже не вставала с постели, не понимала, где находится, накануне 9 мая я зашла к ней. И уж не помню, с чего начался разговор, помню, что бабушка тихонько заплакала: «Хоть бы не было больше войны…»

Ирина Шминке

***
Отец в 43-м почти закончил училище — и их бросили в Карелию на фронт рядовыми, затыкать дыры. 18-летие он встретил в болотах, где они сначала наступали, а потом сидели сутками. Стреляли «на чвак» — и наши, и финны. Главное, чтобы болото не чавкнуло. Один мужик неловко пошевелился, понял, что получит пулю в лоб, и закрыл лоб прикладом. Пуля пробила приклад, пробила каску, оцарапала голову, вышла с другой стороны. Он потом бегал и всем показывал пробитую каску.
От батальона через полтора месяца осталось 50 человек нетронутыми. Отец в том числе. Очень помогало офицерское училище, полгода тренировок. Он никогда не пил перед атакой. Уверял, что координация нарушается, а все решают доли секунды. Потом в Венгрии та же история — от батальона остается 50 человек. Один раз они шли весь день, вечером остановились на привал, начали варить кашу. Приходят артиллеристы, офицеры.
— Кто сколько классов закончил?
— Три.
— Четыре.
— Пять.
Отец ответил: «Девять».
— Где?
— В Москве.
— А что у тебя было по математике?
— Пять.
— Так, пошли с нами.
— Хорошо, только кашу доем.
— Нет, ничего не ешь, не пей…
Они привели его к себе, дали специальное устройство (буссоль?), стали учить определять углы и расстояния. Он быстро все понял. «У нас убило корректировщика, не успели прислать, завтра наступление. Тебе завтра целый день сидеть на дереве. Шевелиться нельзя. Если захочешь в туалет — делай в штаны».
В 4 утра они его посадили на высокое дерево, замаскировали. Он им весь день в телефонную трубку подсказывал, куда стрелять. Вечером сняли. Ноги так затекли, что он не мог идти. «Не пивши, не емши, не спамши, не жрамши». Они его хлопают по плечу, поздравляют, обещают наградить (он получил за этот бой орден Славы), а он мечтает вернуться к своим, в пехоту, минометчиком. Возвращается — а там никого живых, всех накрыло немецкой артиллерией. «И мы еще до ночи хоронили погибших. Я спустя двое суток первый раз поел…»
Потом он брал Вену. Последние убитые у них были 11 мая — немцы еще два дня постреливали.

Анна Гнедовская

***
Дед моего отчима рассказал, как, угнанный в плен в 11 лет, просыпался каждое утро, потому что большая добрая фрау наливала ему молока и давала хлеб, собирая на работу. Он пас коров. В семье не было сыновей, и добрые немцы приняли Сережу как родного, хоть и называли Ваней. Он скучал по дому страшно, но его никогда не обижали и не били. Били потом, в 15 лет, когда, вернувшись на Родину, он попал в тюрьму. Спрашивали, почему с немцами ушел. Сапогом по морде он получил, когда сказал: «Если бы наши не отступали, меня бы не забрали»…

Евгения Жиркова

***
У меня нет особых историй с деталями, хоть о войне в нашей семье, когда бабушка была жива, говорили каждое 9 мая. Да только мы, тогда малые дети, играли под столом и ничего не слушали. Моя бабушка Валя оказалась на фронте в 17 лет: сначала сбежала из своей глухой деревни вместе с подругой в Иваново, чтобы учиться на ткачих, но проучились они недолго — через полгода была мобилизация, решили пойти на войну. Бабушку определили на Северный фронт под Мурманск прожектористкой, она высвечивала «мессершмиты» по ночам. Жили в засадной землянке, еду готовили по очереди. У бабушки Вали хорошо получалось, потому со временем ее назначили главным поваром. Так она и кашеварила до самой победы. В 1945-м вернулась домой с медалью «За оборону Советского Заполярья», а вот ее отец, Горбушин Иван Аверьянович, без вести пропал где-то на Южном фронте.

Ирина Пушкарева

***
Сестра рассказала, как дед Алексей наш пошел воевать в 44-м (видимо, после того как освободили Беларусь). Вызвали его в военкомат, сказали, распишись вот тут. Дед спросил: «А за что расписаться?» — ответили: «За то, что явился». Ну а когда дед расписался, сказали: «Поздравляем, вы записались добровольцем».
А папа наш, 38-го года рождения, помнит немцев. Говорит, стояли с другими детьми за забором и те его подговаривали: «Попроси у немца шоколаду, попроси шоколаду». (Папа не попросил.)

Марина Мурина

***
Бабушке было 9 лет, когда началась война. Они жили в деревне под Новосибирском, всю войну работали в колхозе. Все, что собирали, отправляли на фронт. Она рассказывала, что делали какие-то оладьи из травы, шкурок, разного мусора. Бабушка уже знала, что их много есть нельзя, потому что попадалась трава, от которой ноги немеют, а ее сестренка была совсем маленькой, жадно ела и потом ерзала на печке, потому что ноги отнимались.

Einsoleilee

***
Дед Дмитрий Ефимович. В годы войны — два метра ростом. Саженей в плечах сколько угодно, я сам видел на фото в бабушкином альбоме. В армии его называли Детиной. Хотя не совсем понятно, откуда это известно, ведь дед не любил говорить о войне. Ну, то есть внукам он точно ничего не говорил. Мне, то есть, в том числе. Ни-че-го. А ведь, когда «в войнушку» ныряли по окрестным лопухам, очень же хотелось рассказы от первого лица послушать, но — нет. Не рассказывал. Сейчас я понимаю, что он правильно делал: подрасти сначала, а там видно будет, надо ли вообще тебе это слышать…
Иногда, впрочем, проскакивали какие-то оценки. Например, показывают фильм про войну, а дед случайно зашел, в перерыве между «свиням корма задать» или «баньку истопить». Посидит, посмотрит молча. Когда титры пойдут, обронит лишь: «Хвантазия», — и дальше пойдет по своим делам.
Но дед однажды все-таки «раскололся». Я уже «взро-о-ослый» был, школу, кажется, закончил. Было это как раз под закат нашего, городских внуков, визита на их с бабушкой праздник. У нее 22 февраля день рождения, а у него 23-го — День Красной армии. Родители спали уже, бабушка тоже, да и сестра. А я что-то про войну мучал, то ли Некрасова (Виктора, конечно), то ли … не вспомню сейчас. Дед вышел на кухню перекурить посреди сна (вот, блин, всегда мне нравился запах папирос, сказал бы кто, что он так не воспринимается, если сам куришь — ни в жисть бы курить не начал!). Я немного насторожился, мало ли чо. Дед все же суров был, с внуками особо не сюсюкал, все в основном по делу, как со взрослыми. Но в тот раз было иначе. И про войну, в общем-то, не рассказывал. Никаких кровавых деталей, слава Богу. Так, по мелочам. Про то, что из плену бежали. Ну и вообще, страшно было — война все же… А после победной весны — в вагоны и на Восток, заканчивать войну. И как раз, понимаешь, застрял эшелон на очередном перегоне неподалеку от родной деревни. Дед услышал, что стоянка может затянуться и, попугав себя между делом трибуналом, рванул, все же, в самоход на малую Родину, за два десятка кэмэ в один конец. Пришел ночью уже, тихонько в окошко стукнул. Мать вышла, охнула, я представляю, одними руками. Остальные тоже проснулись. Обнялись все молча. Выпил дед кружку воды и побежал обратно, чтобы не пробегать отправку своего поезда особого назначения… А ведь не виделись они до этого несколько лет. Ни телефона, ни, тем более, «Скайпа». Только треугольники писем… Это я для совсем молодых поясняю…
Когда дед умер, мне бабушка отдала его ложку. Старая такая, выщербленная уже, металл там местам поизносился. Но до сих пор видна надпись, гвоздем в дедовой руке что ли, нацарапанная: «Прага–Мукден». Прекрасно помню, как дед, упершись правым локтем в ладонь левой, лежащей на колене, черпал этой ложкой бабушкины борщи, супы и окрошку. И как я украдкой доставал ее из буфета — почитать, — тоже помню. А вот почему «украдкой» — не помню.

Дмитрий Куканов

***
Посмеиваясь над собой, дед вспоминал, как на фронте замполит отправил его в штаб с ответственным сообщением. Штаб находился в 15 километрах пути, и, в силу важности задачи, дедушке выдали лошадь. На беду, ездить верхом он не умел. Но сознаться в этом не смог. Оставить лошадь было негде — поэтому дед проделал весь путь туда и обратно пешком, ведя скакуна под уздцы.

Катя Пал

***
Бабушка (мамина мама) в 15 лет встала к станку — делать авиационные снаряды. Работали в три смены, спали часто в цехах. Надорвалась. Потом в муках рожала мою маму и тетю из-за этого. А ее тетка работала телефонисткой в Кремле. За опоздание на работу — расстрел (так бабушка мне говорила, не знаю). И вот однажды, когда бомба попала на трамвайные пути, она побежала на работу пешком. А ворота, через которые нужно было проходить, уже опускались. И она легла на землю и проползла под ними…

Александра Шапиро

***
Паньшин Семен Сергеевич. 21 год был деду, когда после орловского училища он попал на фронт, через какое-то время ранение, помнит муторность после контузии в ногу, помнит мух, настырно лезущих в лицо. Потом пленение. Повезли в лагеря, где пришлось копать руду и соль. Помнит, как при этапировании смотрели в прострелы в вагоне. Помнит штабеля тел и печи Бухенвальда, когда проезжали мимо. Потом была победа и союзные войска, которые освобождали лагерных. Вышел сам с весом 35,5 килограммов. Никогда не ел больше пяти пельменей, смешно и страшно вспоминать…

Nataly Maystrenko

***
Отец вспомнил, как дед рассказывал, мол, нес ящик со снарядами, зацепился за провод связи, упал на спину с мыслью, как же сейчас рванет. И что снаряды рассыпались как огурцы. Но ничего не рвануло, потому дед собрал все назад в ящик и понес дальше.

Марина Мурина

***
Состоялся у нас как-то раз один пронзительный разговор. Не помню, почему, но бабушка внезапно заговорила о тех годах. «В сорок пятом прогоняли через город немцев… Пленных тогда было много, разводили их на работы по всей стране. А у нас в Сибири традиция была — как гонят арестантов, надо выйти и чего-нибудь им кинуть съестного, хоть хлеба кусок (да, в основном, только он и был). Жили мы тогда впроголодь, сначала все было для фронта, потом — для восстановления страны. А все равно — находишь кусочек хлеба и идешь. Так вот, гонят этап. Выходим, смотрим — немцы. Мальчишки совсем. Мороз, шинелишки на них тонкие, сами худые, видно, что мерзнут страшно. Ну, люди им хлеб и кидают…»
Меня это удивило в такой степени, что я подумал, будто ослышался или недопонял ее.
— Вы кидали немцам хлеб?!
— Да.
— Постой, но это же немцы! Вы же их ненавидели!
— И еще как! А что делать? Пропадут ведь!
И мы, помню, изумленно смотрели друг на друга: я, советский пионер, не мог понять, как можно кинуть последний кусок хлеба немцу, фашисту, вчерашнему врагу, а она — как можно было этого не сделать. Но наиболее памятны мне слова о войне, вырвавшиеся у нее на День Победы, который нам как-то довелось отмечать вместе. Я был уже взрослым человеком. Она собрала на стол; я разлил «по наперстку» — символически плеснул по несколько капель из чекушки в крохотные стопочки. «Ну, за Победу!» — с пафосом возгласил я. Она пригубила стопочку и отвернулась. Плечи ее мелко задрожали. «Ты чего?.. Ну, не плачь! Не надо. Победа же…» — я неуклюже пытался ее утешить. «Не плакать?.. Как не плакать-то?!» — она внезапно сорвалась на крик. «Вернулся папа с фронта. Кричат, мол, беги скорей, отец твой с войны пришел! Забегаю домой и вижу — сидит он… Рук по локоть нет, культи только остались, один глаз выбит, лицо… Лицо страшное, синее такое от пороха! Да его ж еще сколько лет не было-то, — не узнаю его, перепугалась! Чужой он мне кажется! Мне все говорят: “Подойди к отцу, это же папа твой вернулся!” А я боюсь его, страшного человека этого, и плачу, прячусь от него… От отца родного! А!..»
Бабушка махнула рукой, оборвавшись на полуслове, и разрыдалась в голос.

Basil Stasevski

***
Рассказывала про немца с губной гармошкой, который с ней играл и давал консервы иногда, и показывал фотографию своей семьи. И как убило его во время бомбежек перед концом войны. Разные в ее рассказах немцы — некоторые люди как люди, а некоторые как есть фашисты. И про предателя-старосту, отобравшего последнюю корову. И как гнали евреев мимо деревни, а все пытались им что-нибудь передать. Как их расстреляли недалеко от деревни, и земля еще пару дней шевелилась, потому что половину закопали живьем. Как немцы забрали все, что было съедобного в доме, и они с бабушкой размалывали кору и солому и пекли из этого лепешки. Варили суп из крапивы. И брат сосал палец и страдал рахитом.

Ганна

***
Маме моего друга детства было 16, когда началась блокада. И в первую зиму, страшную, студеную, ее и подругу отрядили собирать умерших в парке ЦПКиО, что на Елагином острове. Шли они, сами тощие, качаются, и тащили за собой сани, огромные, тяжелые, и складывали они какими-то невероятными способами на эти сани окоченевшие трупы. Аллеи все белые, а люди чернеют, кого еще не засыпало. Вот тащат они этот груз, а ко второму мосту аллея чуть на спуск пошла, сначала то обрадовались, а потом как разлетелись эти сани, а девчонкам-доходягам и не удержать сани-то стало. Перед мостом как перевернулось все это хозяйство… Сели они тогда прямо на лед и расплакались, сил опять собирать трупы уже не было.

Sveta L'nyavskiy

***
Бабушка моя была самой старшей из пятерых детей. Когда село заняли немцы, молодежь согнали, погрузили в «теплушки» и угнали в Германию. Ехали, говорит, почти все время стоя, спали сидя, по очереди, живыми не все добрались. Ее определили на завод, делать какие-то коробочки. Уже потом, после освобождения, она узнала, что это были детали для самолетов. Очень переживала, говорила: «Ну мы же не знали!» Когда война кончилась, ее подруга, француженка, уговаривала поехать с ней. «Как же я, — говорит, — поеду? Мне домой надо, к семье, в деревню!» И отказалась. Когда их отправляли домой, ехали они точно так же, в набитых теплушках, без сна и практически без еды. Точно так же доехали не все. Когда выгрузились, их построили для переписи. Солдат увидел у нее дешевые маленькие сережки, которые подруга-француженка подарила, и сорвал. «Ишь, — сказал, — немецкая подстилка!» Почти всю жизнь она скрывала от детей, что была угнана в Германию, это считалось страшным позором. Каждый год вызывали в КГБ, и каждый год она рассказывала одно и то же, — что делали, как выглядело, какого размера деталь была. Мама моя узнала про все, когда вышла замуж за военного и ему выпало служить в Германии. Тогда бабушка маме сказала — не выпустят вас, из-за меня. Странное дело — их выпустили. Еще более странное — мама сделала бабушке вызов, и ей разрешили выехать к дочке в Германию на пару недель. «Думала ли я, что когда-нибудь пройду по этим улицам как победительница? Я ведь не знала тогда, доживу ли до завтрашнего дня…»

Инна Титова

***
Дед никогда не говорил о войне. Хотя до Берлина дошел. Ордена-медали. Мы маленькие были, играли с ними в детстве, потеряли кучу. Нам разрешали.
Бабушка рассказывала, как в оккупации жила. Пришли немцы в деревню, мужчин нет, понятное дело, ну они баб согнали окопы рыть. Зима, холодина, они роют. Вечером согнали в сарай и оставили так. Автоматчик на выходе. Еды нет, воды нет, холод лютый. Сидят час, сидят другой. Сил нет больше. Тут кто-то из женщин и говорит: «Бабы, либо замерзнем тут сами, либо убьют, все равно помирать, так пошли до деревни!» Вышли, автоматчик стоит. Посмотрел на них, махнул рукой и отвернулся — идите, мол. Так и ушли…

Eugenia Prokudina

***
Мой отец перед войной работал доменным на металлургическом заводе на Урале. На войну его не взяли — бронь оформляли всем, работающим в доменном цехе. Отказывали ему трижды в просьбе отправки. В последний раз он даже порвал свой комсомольский билет, думал, что попадет на войну хоть через штрафбат. Но его все равно оставили на заводе. Работать по 16 часов в день. Чтобы стоять у доменной печи на опухших ногах, ноги вбивал в высокие мокрые валенки, выше колен. Только всю войну, и еще два года после всегда при нем был чемоданчик со сменкой — на случай, если за ним придут. Его подсобного забрали в лагерь за то, что он похвалил немецкую штыковую лопатку: ловенько, мол, сделана.

Лариса Баранова

***
В самом начале войны на одного из моих прадедов, Филиппа, была наложена бронь. Его не отправили на фронт, он участвовал в эвакуации. Совместно со своими земляками из Восточной Украины Филипп вел крупный рогатый скот под Сталинград, пешком. Моя бабушка Анна рассказывала с его слов, что по пути животные падали от болезней и мужчины плакали, как дети, боялись расстрела (за то, что не всех уберегли). Обошлось…
В эвакуации он продолжил работать в тылу. Его жена Антонина и шестеро детей приехали на поезде. Из этого путешествия моя бабушка запомнила только, как ее старший брат (9 лет) пошел за водой во время остановки поезда. Когда он вернулся, не смог найти свой вагон (переместили паровоз) и пока разбирался что к чему, поезд тронулся. К счастью, успел догнать и запрыгнуть на ходу.
Под Сталинградом мой прадедушка встретился с семьей, но история их жизни там напоминает одну из антиутопий. Мужчины отдельно, женщины отдельно, дети отдельно. Филипп работал в колхозе (организованном в степи). Моя прабабушка Антонина заботилась о нем и об остальных его коллегах. Стирка, уборка, готовка, добыча продовольствия, для всех работников. Дети были в «импровизированном» детском саду под присмотром прапрабабушки.
Однажды ночью Антонина возвращалась с продовольствием в лагерь, на ее повозку напали волки и задрали кобылу. Ее крики услышал старенький сторож и побежал ей навстречу, паля из ружья. Он же отстоял прабабушку на суде (судили за то, что не уберегла лошадь).

Marina Hoyle

***
Тетя Соня была блокадницей. Это бабушкина тетя. Когда прорвали блокаду, первыми влетели в город военные самолеты. И ее брат, военный врач, нашел ее и привез ей еду. Она наелась, хотя после такой многомесячной голодовки нельзя было сразу много есть, и погибла от того, что желудок не справился с таким количеством пищи.
Прадед был лором, хирургом в военном госпитале на границе с Ленинградом. Второй прадед погиб под Нижним Новгородом. Тоже был хирургом. Машина попала под артобстрел. Прабабушка с бабушкой, которой было 12 лет, уехала в эвакуацию в Казахстан. В 45-м вернулись в Ленинград. Прадеда вывезли по «Дороге жизни», и во время войны он приехал в Казахстан к своей семье где-то в 42–43-м.

Maria Vilner

***
Моя бабушка — Колиненко Нина Тимофеевна, 1926 года рождения. Пришла война в их дом, в деревню белорусскую, когда дома была вся семья: родители и четверо детей. Старшей сестре было шестнадцать, младшему братику — шесть. Папу увели немцы — родные больше его не видели. Мама умерла от тифа. Остались сиротами. Рассказывала мне все это бабушка, когда мне было 7–8 лет, а до сих пор помню…
Пришел в дом немец, увидел шестилетнего Витю, схватил на руки и стал обнимать и плакать… Сынок у него такой же… Альбомы с фотографиями спрятали в подушки и закопали под сараем. Убежали в лес. Смотрели из лесу, как деревня горит, потом вернулись к своим домам-пепелищам, нашли подушки эти, исколотые штыками. Потом жили в лесу, в землянке. Огромная землянка, где помещалось человек шестнадцать. И вот бабушка рассказывает, что кто с мамой, тот в середине, а мы, говорит, сироты, — по краям. Дождь идет, вода по стенкам течет, все мокрые, холодные, а заступиться некому. Жались друг к другу.
Как-то попали к немцам. Целую толпу людей согнали (простите, у меня все обрывками, как бабушка рассказывала, так и вспоминаю…) и к ночи, когда время стало приближаться, сказали, что если кто ночью побежит, за каждого убежавшего расстреляют 10 человек. И ночью убежали человек 16, включая мою бабушку с ее братьями и сестрой…
И я, помню, спросила — а как же вам не жалко было, что их расстреляют? А она сказала: «Кто ж им бежать не давал? Надо было бежать!» Вот так. Рассказывали с сестрой старшей Анной мне это все и плакали. Потом бабушка заболела тифом, облысела… Выросли волосы после болезни кучерявые. Она все этому удивлялась. И рассказывала еще, что ухаживала за больными. Один в бреду все просил зеркало. Цеплялся, цеплялся, а где его, зеркало, возьмешь? Взяла щепку, где дрова валялись, поднесла к лицу и сказала: «Вот табе зеркало!» (белоруска бабуля).
Спросила у нее, как она встретила победу. Сказала, что шла от брата Коли из больницы и вдруг услышала, увидела, что люди смеются, обнимаются все, целуются. Что случилось? Победа… Все четверо выжили. Одни, без родителей.
Как-то в голове много всего было, а как написала, так и мало как-то… Не было ничего героического, написала тут историю простой молоденькой девочки, которая прошла войну.

Наталия Сережкина

Лишь бы жить. Часть I