Дорогой М.,

Странно писать тебе письмо — потому что вот же ты, напротив («а между ними — пропасть», прости, кухонный стол). И мы вроде разговариваем: завтра опять похолодает, давай купим мне новые туфли, и, кажется, дети выздоравливают, и это счастье, и неплохо бы уже договориться про дачу…

И все прекрасно, и мы такие прекрасные, и начинается хороший день. Маленькие события и большие расстояния, легкие слова и тяжелые решения (купить мюсли или хлопья), новая серия Хауса и новое слово, которое произнесет наша дочь (хорошо бы не матерное).

В принципе, мы даже можем не обсуждать, чай или кофе.
— Знаешь, я только вспомнила, что не успела… — робко начинаю я.
— Окей, я отдам тренеру деньги, напомни мне в три.
Зачем слова, если мы слышим их за секунду до того, как они произнесены?

Мы — усталые, злые и циничные. Мы — рациональные, умные, взрослые. В конце концов, именно для нас придумали иронию и сарказм. И уж конечно, мы никогда не говорим о любви. И так все понятно: дети, ипотека, работа, десять дней в июне «все включено», праздничный обед 1 сентября, розы — к восьмому марта, самодельная газета — к возвращению папы из командировки.

Но только про любовь я и думаю теперь. Думаю в кабинете стоматолога и на родительском собрании; в утренней темноте пытаясь рассмотреть оранжевые куртки таджикских дворников и вечером, прислушиваясь к влажному детскому дыханию. «А есть ли она?» — игриво подмигивает мне банкомат в фойе бизнес-центра. «А будет ли когда-нибудь? — холодно интересуется вагон метро, после чего цинично предупреждает: — Осторожно, двери закрываются!» «А была ли вообще? Не лги!» — c фальшивым участием заглядывает в глаза Хью Лори.

Сначала мы мечтаем о принце, потом герой обретает реальные очертания — знаменитого актера или противного десятиклассника из соседней квартиры. У него появляется характер, привычки и любимые ботинки. Потом черты стираются, и ты ищешь их по памяти — в лицах знакомых, случайных прохожих, со второго яруса рассматривая обладателя дорогих билетов — пятый ряд, седьмое место партера.

— Главное, не выйди замуж за старого еврея! — говорила мне мама, провожая в Москву.
— А за кого выходить? — В шестнадцать лет дети наглые и самоуверенные.
— Вообще не выходить! Ну ладно, за кого хочешь — но потом. Ты должна учиться!

Теперь я думаю: «Вот бы и вышла! Получила бы в придачу двести родственников, с десяток детей и пару десятков племянников. И если бы заболела — они бы передавали малиновое варенье, крепкий куриный бульон и еще по-разному хлопали бы крыльями вокруг меня. Их всех нужно было бы собирать по субботам и большим праздникам, помогать каждому — обязательно, вытирать десять носов, проверять десять тетрадей, выбирать себе десять невесток или зятей. И жили бы мы в большой квартире на Поварской, гуляли бы с детьми на Патриках, водили их в Гнесинку и ругали бы Новый Арбат. К тому же, если кто и умеет поэтично говорить о любви — так это старые грузные евреи. Главное, не было бы у меня той минуты, чтобы слушать о какой-то любви…»

«Думать вообще вредно», — сказал бы ты здесь, и я соглашусь.
Но все равно думаю: правда, а что было?

Была Москва девяностых, о которых писал каждый дурак (и я вместе с ними). Боюсь, когда наши дети станут учить историю, Москва нашей юности покажется им гетто: темно, страшно, колючая проволока. По ночам — не выходить, есть — нечего, шаг влево — враг, шаг вправо — выстрел.

«Я сижу у окна. Вспоминаю юность. Улыбнусь порою, порой отплюнусь».

Были пустынные гастрономы и старушки с сигаретами More у метро.

Кофе из майонезных банок в «Рюмочной» на Маяковке и эспрессо за полтора доллара в «Синеме» в киноцентре на Пресне.

Ретроспектива Феллини в «Иллюзионе» и живой Шнитке на Никитской.

Переговорный пункт в церкви на Огарева и косметичка из магазина «Ив Роше» на Тверской.

«Акция» в Калашном и книжная толкучка у «Прогресса».

«Кризис Жанра» в арбатских переулках и «Максим Максимыч», хоть он вскоре и сгорел.

Нехорошая квартира на Садовой и запутанные переулки Хитровки.

Прокуренный бар Домжура и Гамлет-Авилов в театре на Юго-Западе.

Чьи-то малиновые пиджаки и мой дурацкий малиновый берет.

Была заснеженная Никитская, по которой я брела одна, и осенние бульвары под дождем, и я опять почему-то одна.

И не мне тонкие юноши назначали свидания у Пушкина, и не меня они целовали на ступеньках эскалатора. Ни разу в жизни я не была на свидании. И правда, зачем это людям, которые живут в одном доме, учатся в одном институте и занимаются в одной библиотеке?

Зато я знаю, как звучат самые главные слова в жизни, если их произнести в читальном зале Иностранки. Какой желанной может оказаться Кировоградская улица — вопрос лишь в том, кто на ней живет. Что широкие подоконники подъездов на Тверских-Ямских идеально заменяют карточный стол. Что «Кремлевская» из горла и батончик «Марс» на двоих, и последняя сигарета, и последний поезд метро, и нет денег на такси, да и такси, кажется, не существует в природе — это и есть оно, счастье. И скверик на Миусах, и пустые троллейбусы вокруг, в которых не выпивали разве что ректоры трех ближайших институтов, и унылые коридоры 64-го отделения милиции — тоже, оказывается, счастье.

Несколько лет о том, что наступила весна, я узнавала по дороге от метро к Ленинке (двадцать метров), случайно заметив на асфальте каштановые цветы. Да и зачем календарь, если весна не зависит от времени года, а осень наступает летом?

«Все это было, было, было. Свершился дней круговорот…»

И еще я думаю: а что сегодня?

Мы выучили бухучет и матанализ, купили удобную обувь и теплые куртки, получили хорошую работу и пересели в новые автомобили. Мы родили удачных детей и записали их в престижные московские школы. В конце дня мы проверяем уроки, съедаем свой обезжиренный йогурт и засыпаем на ортопедическом матрасе. Билеты на концерты бронируем за полгода, одежду покупаем в ГУМе на сезонной распродаже и всерьез обсуждаем диагональ телевизора. А если вдвоем приходим в модный ресторан, ты всегда заказываешь пиццу, я — роллы, после чего каждый утыкается в свою книжку.

Снесли бассейн и сносят Хитровку, но вот же наш сквер у Покровских ворот. Вот Табакерка и тот подвал в Потаповском. И дома на Фрунзенской, как и раньше, строго смотрят на воду. Сивцев Вражек по-прежнему бежит куда-то, и нам его не догнать. Только на американских горках сегодня мчится кто-то другой.

Еще я думаю: как называется сила, что заставляет людей совершать удивительные поступки? И вот уже я (загадочная и противоречивая) уверенно орудую половником, профессионально подкидываю блины и методично вытираю пыль с музыкальных дисков? И что движет тобой, когда ты смотришь ненавистную «Амели» вместо «Симпсонов», покупаешь горький шоколад вместо молочного и безе вместо бисквита? Я помню, ты ненавидишь безе! Почему я живу с молчаливым циником, а ты терпишь эту сумасбродную тетку? И понимаю, что эта сила называется — любовь.

И я знаю, что если встаю на коньки, а ты насмешливо куришь в сторонке, я ни за что не упаду, потому что ты меня поддержишь, всегда. Еще я знаю, что ты первый засмеешься, когда я скажу глупость, но яростно обрушишься на любого, кто посмеет хотя бы улыбнуться (даже если это будет моя мама). И вслух я говорю: «Конечно, заштопаю твой свитер», — а «ну когда ты уже выкинешь его, зануда?» — про себя. Потому что я люблю тебя, мой дорогой М.

Я думала, что совсем не умею про любовь, а только про всякое мелкое, гадкое, неважное и злое, но, кажется, в этот раз получилось?