Сионистские отщепенцы выезжали на ПМЖ за границу в окружении багажных мест, обалдевших домочадцев и рыдающих сопровождающих лиц, которым разрешалось следовать не далее, чем до Бреста или Чопа. А из Чопа или Бреста, наплакавшись и накричавшись вволю, они тащились поездом, глотая теплую бурду из термосов и считая долгие часы до Вены. Но так поступали солидные отцы и матери семейств, озабоченные благополучием прохождения их багажа через советскую таможню. А легкомысленные пустодомники вроде нас летели напрямик рейсом 203 Шереметьево—Вена. И черт с ним, с багажом!

Самолет словно прилип к грязно-серым облакам или они к нему. Казалось, что никуда он не летит или что, взлетев, захватил колесами заснеженное летное поле в провалах стаявшего льда, сквозь которые просвечивает черноземная грязь.

В салоне было тихо и напряженно. Мое внимание привлек табор, состоявший из ярких женщин в шалях с люрексом и блестками и мужчин, облаченных в скрипучие кожаные полупальто и серые кепки-аэродромы. Было странно сознавать, что эти люди, идентифицированные памятью с декабрьскими мандаринами, майской мимозой и благодатной Грузией, составляют часть моего народа.

— Встает не только проблема оголения научного и педагогического фронта, но и снабжения столичных городов фруктами и цветами, — задумчиво произнес москвич-выпендрежник, знакомый мне по голодовкам-забастовкам, связанным с сионистским жаром-пылом.

По приезде в замок Шенау в пригороде Вены этот тип пошел к одинокому столику с надписью «Джойнт. Путь в США». У столика никто не толпился. На моей памяти московский активист алии был единственным, кто решил идти другим путем, тогда как абсолютное большинство сионистских колобков выказывало намерение катиться в Израиль и интересовалось не визой в США, а очередью на банан и тарелку манной каши.

Старинный, пыльный и неудобный замок Шенау был нанят с лучшими намерениями в смысле приема и дальнейшего распределения потока сионистских отщепенцев из СССР. Тот из них, кто шел другим путем, немедленно выставлялся за дверь и увозился «Джойнтом» в неизвестном направлении, тогда как из замка вел только один путь — самолетом до аэропорта Лод.

Бен-Гурионом или Стариком тогда называли не аэропорт, а живого человека небольшого роста с ужасно скандальным характером. А ответ на вопрос, кто именно снял этот замок и для чего, висит в воздухе до сих пор. Государство Австрия, не желая входить в конфликт ни с мировым сионизмом, ни с международным антисионизмом, этот вопрос не задавало. Не отвечало на него и государство Израиль. И поскольку замок был снят незнамо кем, то и порядок в нем поддерживался незнамо как.

Окна в замке не мыли со времен Ноева потопа, полы не протирали по меньшей мере с прошлого светлого праздника Песах, печи топили керосином или мазутом, что создавало ощущение постоянного пребывания на бензоколонке, да и комнат на всех не хватало. Говорили, что случилось нечто нехорошее с самолетным и железнодорожным расписанием. Что забыли учесть какое-то транспортное средство. И вообще, как можно работать упорядоченно, когда речь идет о советском строе и еврейском характере! Как бы то ни было, царил бардак, и люди сидели на полу, а подоконник считался льготной плацкартой, на которую могли претендовать только матери с детьми. Но еды хватало.

Принимающая сторона выставила бесчисленное количество молочной продукции, пожертвованной израильским трестом «Тнува». Шептались, что все остальное добавил от себя Любавичский ребе. Пусть даже не все, а почти все, этого тоже было бы немало, но его хасиды уверяли, что все. В любом случае, яйца были.

Были булки и овощной салат, груды желтого сыра и большие банки апельсинового джема. На столах стояли огромные термосы с чаем и кофе, тарелки с галетами, и лежали початые пачки маргарина. На обед давали куриный бульон, вареную куру и макароны. Апельсины валялись даже на полу. Но бывшие советские гражданки требовали манной каши и бананов, ведь их дети, лишенные этих продуктов на протяжении целых трех дней, могли остаться инвалидами на всю дальнейшую жизнь.

По слухам, эта угроза дошла до Бруклина, и ребе постановил варить в Шенау манную кашу, но из соображений кашрута не на молоке. Молоко давали отдельно. И один банан. Не на ребенка, а на семью. И вне всякой зависимости от количества жаждущих банана ртов. В общем, это походило не столько на щедрое распределение манны и перепелок, сколько на кормление целого народа пятью полудохлыми рыбами. Однако повторю — еды хватало.

И все же, манка и банан не были прихотью. Советское материнство считало себя ущербным без манной каши с бананом, и с этим ничего не могли поделать ни Сохнут, ни Любавичер, ни прочие благотворительные организации. Кашу же варила одна повариха, знакомая с рецептурой этой детской амброзии, и ей для варки была выделена одна кастрюля. Поэтому, когда каша в очередной раз кончалась, очередь исходила негодованием. И я, разумеется, включилась в манный аттракцион.

В это время мой отец, старый опытный юрист, установил наблюдение за Шалвой. Тогда еще имя это не было нарицательным. Это потом всех выходцев из Грузии стали называть «шалва» или «швили». А тогда крепыш в самом большом аэродроме из всех кепок этого покроя, вертевшихся в коридорах Шенау, представлялся как «Шалва» и имел в виду себя. Не «допустим, Шалва», а — «Шалва, оч-чень приятно!». И теплое, крепкое, но не давящее рукопожатие.

Шалва был силен. Шалва был широк. Шалва был белозуб и бесфикс. Шалва носил под пиджаком белоснежную майку-сеточку, каждая дырочка которой была населена бойким курчавым волосом. Шалва жил в коридорах, а спал на любой из освободившихся постелей. Ложился прямо в теплое белье, еще держащее чужой запах, и тут же засыпал, как младенец. Шалва не расставался с большим черным портфелем и часто заседал в душе. Шалва всегда приходил в столовую с влажными волосами, и Шалва был постоянно озабочен проблемой выезда из Шенау. Шла третья неделя его пребывания в замке. В Израиль отправляли максимум на третий день, но Шалва постоянно искал и находил себе замену на очередной рейс. Тайну упорного нежелания покинуть не слишком гостеприимный замок он никому не раскрывал.

У моего отца не было претензий к Шалве, и что бы он ни обнаружил в деятельности жовиального грузина, включая торговлю рабами (рабынями тогда еще торговать не баловались), осталось бы при нем. В силу адвокатской привычки. Единственное, что интересовало отца, это — выход из замка. Выхода не было. А Шалва, каждый день вонявший новым сигаретным духом, выход, несомненно, нашел. Провезти все эти сорта импортных сигарет через советскую таможню было бы нереально. Кроме того, никто и никогда не завозил в СССР столько видов сигарет. Но если бы уж завезли, зачем было эти сигареты вывозить назад, туда, где этого товара полно?! Значит, Шалва покупал сигареты в Шенау, но вне замка!

И вот стою я в очередной раз за манной кашей, досконально поделив объем кашеварного горшка на количество теток передо мной в очереди и уверивши себя самое, что на сей раз каши должно хватить. А тут подходит отец, твердо берет меня за локоток и выводит из очереди. И попробуй после этого втиснуться назад на свое законное место — разорвут.

— Кончай этот цирк! — шипит отец. — Ребенок смотреть не может на проклятую кашу. Она ее и дома не ела. А бананы, привезенные из дома, почернели, их выкидывать придется. За каким чертом нужно торчать в очереди?!
— Это ностальгическое, — пыталась я защититься, сознавая, что отец прав во всем, включая почерневшие бананы. — Нельзя так уж сразу отлучать себя от стояния в очередях. Это может вызвать психологический слом.
— Ломайся! — приказал родитель. — Вырывай с корнем! Дави сапогом! И иди одевайся, не показывая виду. Нас везут смотреть Вену!
— Экскурсия?
— Своего рода. Нас пригласили австрийские журналисты. И не смотри на меня так, я не раздатчик манной каши!
— Тебе удалось выйти за ворота?
— Шалва, — многозначительно ответил отец и исчез, растворившись в сгустившемся воздухе.
Пришло время рассказать о проблеме выхода из замка. Он был закрыт силами четырех молодцов с автоматами. На молодцах была военная форма, непохожая на израильскую. Как должна выглядеть израильская форма я знала, благодаря нескольким сионистским стилягам, щеголявшим в этом прикиде по улице Архипова, где собирался весь сионистский бомонд. Кроме того, молодцы не были похожи на арийцев. Ни цветом волос и глаз, ни строением черепа, ни формой ушных раковин.

Честно говоря, я не слишком точно помнила, какими должны быть все эти причиндалы у арийцев, но умение распознавать родной пятый параграф сидело во мне с детства. Как и тяга к очередям.

Отец соглашался с тем, что стерегут нас не фашисты, а евреи.
— На немецкий язык они вообще не реагируют, — объяснял он, — а на иврит отзываются движениями кадыка. Так и слышишь телепатическое: «Пошел вон!».

Знание немецкого в тот день сыграло в намерениях отца важную роль. Осторожно следуя за Шалвой, он обнаружил в заборе планки с вытащенными нижними гвоздями, раздвинул их и вышел на проторенную тропу. Шалва виднелся вдалеке. А тропа вела в деревушку, прямо к кофейной. В уютном зале, уставленном креслицами и столиками в белых вязаных салфетках, Шалвы не оказалось. Отец заказал кофе и пирожное, после чего приготовился спокойно их вкушать. Но его обступили журналисты и, удостоверившись, что отец говорит по-немецки, умолили дать интервью. Взамен они обязались показать нам Вену.

Мы оказались счастливой находкой для этих работников микрофона. Их послали с австрийского телевидения за материалом об эмиграции из-за железного занавеса, а поскольку наличие этой эмиграции отрицалось австрийцами и Израилем, официально никто интервью не давал. Решив добыть нужный материал любым способом, журналисты устроились в кафе, где поедали огромное количество бутербродов с черной и красной икрой. Икра была прекрасная и очень дешевая. То есть поначалу она была совсем дешевая, но с каждым днем дорожала. И все-таки по такой цене есть икру в любом другом месте было нереально.

Журналисты понимали, что икра идет из России, но не могли выяснить, через кого. В кафе никто не появлялся. Вернее, дважды приходили какие-то альпинисты в горнолыжных очках, тренингах и конькобежных шапочках, но ни на каком языке, кроме русского, они не говорили. А тут пришел человек в шапке кучкой, как у Брежнева, и попросил кофе с пирожным на чистом немецком языке!
Напомню, что журналисты имели в виду моего отца.

Журналисты возили нас по Вене, останавливаясь у больших магазинов. Там они расставляли папарацционные сети в виде камер и подсветок, вожделея получить фотографии изголодавшихся по промтоварам узников советского ГУЛАГа. Но мы с мамой гордо дефилировали мимо роскошных витрин, кидая на них невнимательный пресыщенный взгляд. Журналисты уж и денег на мелкие покупки предложили, и напрямую просили отнестись к витринам с должным вниманием, но мы с мамой гнули свою линию.

И ладно бы я! Любить советскую власть меня учили скопом учителя, пионервожатые, комсорги, профорги и преподаватель военного дела Никанорыч, который так и орал, угрожающе тыча в меня дрожащим от хронического алкоголизма указательным пальцем: «Я научу тебя, буржуазная выхухоль, любить нашенскую власть!». Но мать моя, та эту власть настолько терпеть не могла, что даже постилась восьмого ноября. Отчего же и она не хотела открыть австрийскому телезрителю жалкое состояние советского человека в момент перехода в нем духовного голода в материальный?

А дело в том, что моя мама никогда себя советском человеком не считала. Нас, то есть Литву, завоевали в сороковом году, о чем моя родительница не забывала. Восторгаться витринами? Ах, увольте! Восторженность есть вид пошлости. Ее могут позволить себе только провинциалы и плохо воспитанные советские люди!
— Вена никогда не была столицей моды! — объявила мамуля папуле, презрительно сверкнув глазами в сторону витрины, увешанной потрясающими свитерами.
— Да, свитера мы обычно покупали у шведов, — согласился тот.

И немедленно перевел свои и мамины слова на немецкий, чтобы они, упаси Б-г, не остались незамеченными.

Папа потребовал отвезти нас в ресторанчик, название которого я забыла. Вообще-то он надеялся на то, что за тридцать лет, минувших с дня последнего посещения им этого места, ресторан закрылся. Когда-то это злачное местечко считалось очень дорогим, а разорять симпатичных журналюг отец не собирался.

Но ресторан стоял на месте, и, как оказалось, за угощение платило австрийское телевидение, так что журналюги даже обрадовались нашему запросу. Более того, на сей раз они могли бы, наконец, заснять вожделение, восторг, удивление и восхищение советских дикарей от обрушившихся на них благ западной цивилизации, ибо именно эти чувства охватили все наше семейство при виде огромных поджаристых шницелей, изящно опадавших на спущенные с краев огромной тарелки листья салата. Могли бы, но не случилось! Отчаявшийся оператор свернул камеру и поехал домой, отказавшись идти в мясной ресторан, поскольку считался вегетарианцем.

Между тем листья салата касались белоснежной скатерти, шницель чуть-чуть до нее не доставал, посреди шницеля медленно таяла розочка из масла, а по краям с обеих сторон призывно сверкали мастерски обработанные острым ножом повара-скульптора половинки лимона. Да! Сдержать восхищение в этом случае было сверх наших сил, и мы сдались. Если бы ренегат-оператор не сбежал, мы бы даже позволили заснять эту несдержанность. Открою ее секрет.

Сколько я себя помню, отец, не терпевший курятины, отказывался есть любые блюда, приготовленные из ненавистного сырья. Вот если бы, не забывал он повторять, кто-нибудь когда-нибудь научился готовить настоящий венский шницель, не умещающийся на обеденной тарелке, политый маслом и обрызганный лимоном, толстый и сочный, розовато-белый внутри и восхитительно хрустящий коричневой корочкой, тогда...

Наша домработница, повариха, няня и мажордом Барбора пожимала плечами. Такой шницель, утверждала она, называется свиной отбивной. А мама неоднократно доказывала бессмысленность папиной фантазии, победно тряся в воздухе тарелкой от венского трофейного сервиза. И все, кроме отца, соглашались с тем, что курица, из грудинки которой можно вырезать шницель размером с эту тарелку, должна напоминать слона.

И вот, папина фантазия лежала перед нами. Объяснить эту ситуацию журналистам было невозможно.

Между тем Вена была прекрасна. В ней была захолустность, веселящая душу. На каждом углу был залит импровизированный каток, на котором толстенькие мальчики и увесистые девочки смешно вертели попками, то и дело шлепаясь на лед.

Венские дамы были одеты некрасиво, но тепло. Журналисты сказали, что венским трамваям запретили звенеть, но они так славно скользили по рельсам, так уютно огибали нас на поворотах, прижимаясь широким задом к самому крылу нашей машины, что нельзя было не вообразить веселый и чуть насмешливый звон, которым данное действие обязано было сопровождаться.

В витринах сверкала посуда. Ее было страшно много. Разной. Но из всего этого изобилия можно было выделить культ супниц. Больших и средних. С рисунком и без. Берущих цветом и бьющих формой. В виде лотоса, тыквы, капустного кочана, свиной головы, китайской урны и египетского саркофага. Супницы поражали воображение, воздействуя исключительно на периферийное зрение, поскольку пялиться на витрины мы, как уже было сказано, себе не позволяли. А кроме того, Вена пахла. Она пахла едой, хвоей, поскольку впереди маячило Рождество, ленивым добродушием, пивом, сдобой и почему-то взбитыми сливками.

Мы вернулись в Шенау усталые и счастливые. Отец зачем-то потащился на кухню к хозяйке кофейни, а мы с мамой чокались с журналистами чашечками с пахучим кофе и не слишком яростно отказывались от трех плюшевых медведей, выигранных журналистами в расположенном неподалеку тире, когда задача открыть тайну замка Шенау казалась им еще совершенно невыполнимой.

— Мне удалось разгадать тайну Шалвы, — сообщил нам отец, вернувшись от хозяйки кофейни. — Этот гений коммерции снабжает заведение икрой. Причем, начав с бросовой цены, он постепенно поднял ее в пятнадцать раз. И не желает уезжать, пока не выяснит, какова максимальная реальная цена за стограммовую баночку.
— А где он берет икру? — удивилась мама.
— Скупает у населения замка.

Назавтра мы улетели. Перед отлетом папа обнял Шалву и о чем-то пошептался с ним в тени одного из коридоров.

— Я только сейчас понял, — сообщил он нам уже в самолете, — что фильм об обитателях Шенау может навредить, хотя и не знаю — кому. По-моему, все-таки австриякам. Но я решил компенсировать вред хотя бы частично. Завтра Шалва прекратит объедать Любавичского ребе и уедет в Израиль.
— Закончилась икра? — предположила мама.
— Нет. Но я посоветовал Шалве начать с другого конца. Назвать максимальную цену и идти на снижение. Между тем фрау Эльза уже считает покупку икры по его ценам не слишком выгодной. Так что...
— Что? — невнимательно отозвалась мама.
— А то, что Шалва предложил мне стать его компаньоном. Он останется в Шенау на предмет скупки рыбьих яиц, а я буду ездить по Австрии и сбывать нашу продукцию на хорошем немецком языке и по хорошим ценам.
— Ага, — согласилась мама и зевнула. — А для кого он покупает все эти сигареты? Собирается назад в СССР?
— Думаю, обменивает их в замке на икру, получая дополнительную выгоду.
— Боже мой, сколько хлопот! — Мама задремала было, но вдруг встряхнулась и, схватив отца за руку, взволнованно воскликнула. — Я все поняла! Это не шницель! Это тарелка! Она меньше, чем положено!

Мысль о том, что в шикарном ресторане Европы, нетронутой воровской идеологией большевиков, могли подавать шницель на тарелках нестандартно малого размера, ввиду чего шницель только казался, а вовсе не был непомерно большим, была для моих родителей невыносима.