Хотите знать, что разозлило меня и погнало в другую жизнь? Расскажу. Квартиры для возвысившихся строили кому не лень, а покупать их мы должны были по разнарядке. Не более ста метров на детную семью, не во всех районах, не на любых условиях. Купить жилье без особой банковской ссуды было немыслимо, а ссуда эта облагалась еще большим количеством запретов и ограничений, чем сама квартира. Всё было устроено так, что возвысившийся был вынужден выкупить ту квартиру, к которой его приговорили еще в центре абсорбции. Даже если поменял место работы. Даже если в его семье произошли изменения. Даже если насмерть поссорился с соседями. Или захотел купить вместо квартиры яхту.
Этого пожелал мой приятель, оригинал и воинствующий сионист, но в первую очередь все-таки оригинал. Неженатый, бездетный и полностью бессемейный.
— Мне, — объяснял он, — как одиночке предлагают комнату в общежитии. Представляешь: длинный коридор, в который выходит двадцать дверей! А я вроде как, наконец, с печи сверзился после тридцати лет коммунальной спячки. Во мне молодецкая сила играет. Я хочу, не таясь, водить к себе красивых женщин. И потом, в самый ответственный момент, желаю слышать не гогот соседки, а рокот волн. Все!
Было это еще в беэр-шевской олимовке. То есть в олимовке были мы, а наш приятель, назовем его Боря, жил уже на вольных университетских хлебах, обеспеченных защищенной еще в СССР диссертацией по одной из фундаментальных наук.
Как научный работник, Боря мог рассчитывать не на комнату в общежитии, а на отдельную квартиру. Но прежде научный совет должен был решить, полагается ли Боре постоянная штатная должность. То есть не было сомнений в том, что он ее получит, но возникли вполне обоснованные сомнения, успеет ли он получить ставку звание до комнаты в общежитии, обменять которую затем на отдельную квартиру было бы делом не менее хлопотным, чем в прежней жизни добиться путевки на международный конгресс, числясь невыездным. Вот тогда и появилась идея яхты.
И мы решили идти в бой. В конце концов не зря же мы с Борей вместе воевали с советской властью и победили! Неужто не сможем одолеть идиота-чиновника?
И вот в чиновничий кабинет ввалилось семь бывших активистов алии, а активисты бывшими не бывают. И семь глоток с одним на всех неудовлетворительным ивритом потребовали объяснений. Почему? Нельзя? На олимовскую ссуду? Взять? Не квартиру? А? Яхту?!
— Не полагается.
— Почему?
— А если он потом захочет еще и квартиру? А если скажет в суде, что писал отказ от квартиры в бессознательном состоянии? А если продаст яхту и деньги пропьет?
Для того чтобы понять, что за ерунду несет чиновник, и справиться с ивритом понадобилось немало времени. Смысл ответа состоял в том, что ученый, которому уже доверили преподавать израильской молодежи, является достаточно ответственным гражданином, чтобы не совершать всех тех подлостей, гадостей и дуростей, какие ему заведомо приписывают. К тому же будущий профессор — человек непьющий.
— Яхта может утонуть! — объявил чиновник и встал, показывая, что встреча окончена.
Боре пришлось перекантоваться у друзей, потом он получил профессуру, за ней — квартиру, затем на него свалились американские гранты, за ними — место в одном из американских университетов, что наконец-то позволило ему купить там яхту, на которой он каждый год с тех пор собирается пересечь океан, чтобы вернуться на историческую родину победителем.
До сих пор этого не произошло, но Боря здоров, собирается на пенсию и обещает наконец-то совершить задуманное. Мы предпочитаем встречаться с ним на нейтральных землях. Он всегда уговаривает нас не отдавать ни пяди еврейской земли и не церемониться с арабами, но при этом не терять человеческого лица. Мы согласны. Большинство из нас уже не пьет алкогольных напитков, а Боря в США к ним как раз пристрастился. И мы считаем, что нельзя отпускать его одного в море, потому что водить яхту в нетрезвом состоянии не менее опасно, чем гробить в этом состоянии автомобиль.
Правда, когда происходили описываемые события, мы еще не читали в будущем, как в открытой книге. Это приходит с годами. А тогда Боря скрывался от социальных работников, не желая подписываться под вердиктом, отправляющим его в общежитие, а я — параллельно — должна была решить, покупать ли выданную мне квартиру. Дело в том, что меня взяли на работу в известную тель-авивскую больницу, которая занимала часть территории Тель Литвински, в переводе — Холм Литвинского. Так вот, на свободном от больницы пространстве холма, которое покрывали колючки вперемешку с арахисом, стали строить виллы.
Кроме колючек на холме росли кипарисы, эвкалипты и почему-то северного вида сосны, потевшие на тридцатиградусной жаре пахучей смолой. Мысль о том, что можно будет, как в какой-нибудь Паланге, проснуться в комнате, пропахшей сосновым потом, заставляла сердце биться то медленнее, то быстрее. Стоила вилла площадью в 180 квадратных метров плюс три сотки земли для сада – почти столько же, сколько и моя крохотная квартирка в олимовке.
Боря, куда лучше меня разбиравшийся в математике, пытался вычислить, сколько кладет себе в карман тот, кто сравнял цену на мой курятник с ценой роскошной виллы? Я же хотела понять, кто стоит за этим безобразием: Сохнут, министерство абсорбции, частные лица или жертвующее на нужды Еврейского государства американское еврейство? А мои новые сослуживцы столь сложными вопросами не задавались. Они были готовы одолжить мне совсем небольшую сумму, составлявшую разницу в цене между виллой и курятником, то есть тремя закутками, объединенными кухонькой, в которой любой третий был конкретно лишним, поскольку физически там не помещался. С точки зрения этих сотрудников, было бы полным идиотизмом распорядиться иначе льготами, которые положены — увы! — только возвысившимся. Между тем ровно в тот день мне в праве перенести эти льготы с курятника на виллу отказали.
— Почему?
— Не положено. Все могут захотеть виллу. А квартиры для возвысившихся строили на деньги американских евреев. Поэтому их необходимо выкупить, иначе поднимется скандал. Но никто не позволит некоторым зарвавшимся персонам порочить Еврейское государство перед лицом мировой общественности!
— А если она потонет? — добавила я, разумеется, не имея в виду мировую общественность, и вышла, не дожидаясь, когда чиновник встанет.
Мне показалось, что мои новые сослуживцы вдохнули полной грудью, когда оказалось, что возвысившимся не позволено жить в виллах. Но они все же куда-то звонили и пробовали за меня заступиться. Из этого ничего не вышло, и я пересекла шоссе, пролегавшее между олимовкой и Римоном. Мне было необходимо почувствовать себя полноценной. О том, что, не имея на банковском счету ни гроша, к такому состоянию лучше даже не примеряться, я не подумала.
Мара внесла некоторые коррективы в состояние моих мозгов, но мыслительное пространство бывшего советского человека, состоявшее, в основном, из белых пятен, нельзя было наполнить здравым смыслом за один вечер. И я вернулась из Савиона в олимовку, не поумнев ни на йоту. А на лестничной площадке уже разыгрывался скандал. О том, что он происходит, я догадалась по оттопыренному заду дочери, тогда как верхняя часть ее туловища была скрыта соседской дверью. Что означала эта поза, я знала. И старалась подавить подступивший смех, совершенно неуместный в данной ситуации.
Все началось с того, что научная лаборатория больницы подарила мне отработанного хомячка. Он был контрольный, его ничем не заражали, но эксперимент закрыли и списали даже контрольных. Вообще-то лабораторных животных после эксперимента полагается ликвидировать, но Оги (на иврите хомячок называется «огер») повезло. Он очутился в кармане моего врачебного халата, в котором провел ночь дежурства, затем перешел в карман сумки, где был забыт до вечера, и, наконец, уже полуживой, попал в руки моей дочери, которая затискала его окончательно.
Однако нет на свете более крепкой натуры, чем лабораторный хомяк. Трудно даже представить себе, сколько раз в этой лаборатории его забывали накормить и напоить. А он выжил. Вот и после первых травматических событий в новой семье Оги поправился и подружился со своей новой хозяйкой. Более того, они стали неразлучны. А то, что у дочери есть задатки Бугримовой, я знала и раньше. Ей уже приходилось жестко и с непременным успехом дрессировать родителей, родственников, нянек, воспитательниц в детсадике и соседских мальчишек. Но то, что она ухитрилась сделать с Оги, не поддается объяснению. Хомяк приходил на ее свист и танцевал по ее велению на столе, смешно приседая, кланяясь и разводя передними лапами. Более того, он воровал для нее из вазы абрикосы, как бы нечаянно скидывая их на пол, и всю ночь до утра столбиком стоял над дочкиной головой, заботливо посвистывая. То ли призывал приятные утренние сны, то ли отгонял ночные кошмары.
Но главный трюк заключался вот в чем. На одной с нами лестничной клетке жила семья из Сухуми. Мать семейства, Гулико, была милейшей женщиной и прекрасной стряпухой. Зная мою любовь к аджарскому хачапури, она готовила это блюдо чаще, чем ей самой хотелось, потому что «соседи — это даже ближе, чем родственники». Гулико была отважна и необорима. Ее бы не напугала сама Медуза Горгона. Но мышей Гулико боялась до истерики, как и полагается бесстрашной кавказской женщине. А разницы между хомяком и мышью она не понимала. Сто раз мы объясняли Гулико, что Оги не есть мышь, но соседка отказывалась в это верить.
Осознав, какие преимущества таит в себе этот факт, моя дочь время от времени подносила Оги к дырочке в балконной перегородке между нашими так называемыми лоджиями и свистом велела ему отправляться в путь. Оги обегал соседскую квартиру, отыскивал в ней Гулико, где бы она ни находилась, и загонял ее на обеденный стол. Там она и гарцевала, заливаясь криком. А моя паршивка, заслышав знакомые стенания на непонятном грузинском языке, выскакивала на лестничную клетку, засовывала нос за никогда не запиравшуюся дверь («соседи как родные, зачем ты дверь запираешь, обидеть можешь») и, описываясь от сдерживаемого смеха, наблюдала за этой картиной. И только насладившись вдоволь, издавала короткий свист, после чего Оги неспешно перемещался либо за входную дверь, либо к дырке в балконной перегородке.
Вот и на сей раз из соседской квартиры раздавались душераздирающие стенания. Я не могла отказать себе в удовольствии заглянуть за дверь и полюбоваться на гарцующую по столу на кончиках пальцев Гулико. Только после этого ухо дочери оказалось в моей ладони. И тут раздался дикий рев, спасительный для Гулико свист и материнский шлепок по детской попе. Нет, я не сомневалась в том, что наказывать ребенка в этой ситуации несправедливо. Но шлепок предназначался вовсе не ей, а Гулико. В качестве сатисфакции за аджарские хачапури. Ей же предназначалась фраза о том, что я выкину Оги к чертовой бабушке, если не... На Гулико был рассчитан и безмерный детский вой в ответ на эти слова.
А вот очередное сообщение соседки о том, что «дезинфикатор придет еще до субботы», было рассчитано на нас. И я планировала сделать эту фразу названием второго варианта «Олимовки», написать который, впрочем, так и не удосужилась.
