Мой дорогой,

в Европе осталось не так много мест, путешествуя по которым пытливый странник как-то автоматически, сам того, наверное, не понимая и не ощущая — до поры до времени — переносится во времена иные, к другим берегам. Такие места остались, быть может, в глубинных районах Шотландии, на севере Иберийского полуострова, да еще здесь.

Сюда ни в коем случае не надо ехать летом — выжженные равнины изнемогают под африканским ветром, который, перебираясь через Средиземноморье, не теряет ни грана своей пустынной мощи. Море лениво накатывает на песчаные пляжи, серые громады отелей кондиционируют толпы отпускников, из кебабных тянет горьким дымом, обгоревшие туристы с отвращением тянут теплое пиво. Стоит ли ради этого покидать пустынную, зеленую, влажную столицу одной шестой суши?

Нет, приезжай к нам зимой. Остров расцветает в почти полном одиночестве, темно-золотые листья гранатовых деревьев плавают в лужах, оставшихся после стремительных ночных гроз, сталкивающихся над двумя хребтами, что зажали меж собой столицу. Но о столице позже.

Если мы с тобой поднимемся вверх, от бетонных джунглей побережья, оттуда, где перед мощным фортом рыцарской кладки Ричард венчался со своей Беренгарией, то перед глазами откроется совсем другая картина. Ты помнишь, наверное, что корабль Беренгарии, плывшей к Ричарду в Палестину, выбросило штормом на здешний берег. Тогдашний византийский наместник острова Исаак Комнин, когда Беренгария пришла к нему за помощью, прилюдно оскорбил ее, не поверив, что у известного всей Европе красотой и мужественностью Ричарда может быть такая простенькая невеста. Ричард, получив известия о том, что его суженая загибается тут на побережье без денег, немедленно примчался вызволять ее. Комнина он, из уважения к статусу, заковал в серебряные кандалы, а остров у Византии отобрал.

Так он и стал разменной монетой европейской истории — крестоносцы, тамплиеры, венецианцы, турки, англичане. Отсюда невероятное, будоражащее воображение смешение лиц – белокожие красавицы с волосами тициановой бронзы, голубоглазые широкоплечие мальчики, волосы прямые, кудрявые, локоны, спускающиеся по прямым спинам, африканские шевелюры, глаза черные, карие, серые, зеленые, как горные леса зимой.

Так вот, дорогой, мы сворачиваем направо и вверх, в те самые горы. Собственно, это еще предгорья — то, что называется Commandaria region — еще минут сорок карабкаться по узким дорогам, среди белых, с проплешинами зеленого, серебристого и серого холмов. В небе в этот момент происходит борьба темно-серого и нежно-голубого, серые выигрывают, и начинает накрапывать дождь.

Рыжие виноградники, желтый боярышник, почти облетевший миндаль — за ветки цепляются орехи, каждый в своей коробочке, покрытой нежной коричневой шерсткой.

Вокруг винодельни — здесь этим занимаются еще со времен крестоносцев — мокнут под дождем печальные фермерские пикапы: урожай собран, деревни медленно погружаются в зимнюю тьму. С высоких гор, с севера дует крутой, холодный ветер.

Ослики — цвета корицы, цвета шампанского, цвета горького шоколада, цвета сливок — прядают ушами, цокают аккуратными копытцами, кладут нежную мордочку на плечо. Мы с тобой едем дальше, а они остаются — в наползающем вечере, в сумерках холмов, где одинокими огоньками перекликаются друг с другом засыпающие деревни.

Кажется, что сейчас из-за поворота выедет эскорт на благородных скакунах — латы, плюмажи, знамена, и среди них, на белом иноходце, - последняя венецианская правительница острова, Катерина Корнаро. С тех времен здесь почти ничего не изменилось.

Тот же путь вверх — дорога идет среди низких, округлых, тосканских холмов; бежевая трава, серебристые оливы, ржавчина виноградников, белый известняк, кое-где – черные, шоколадные, пестрые – пятна овец, все это – под небом нежнейшей, ангельской голубизны с рваной, ванильной дымкой облаков, постепенно окрашивающихся брусничной краской заката.

Очередная деревня – тот же известняк, красные черепичные крыши, золото и багрянец гранатовых деревьев. Кажется, вокруг одни гранаты, отцветающие каштаны, темно-зеленые стрелы кипарисов, тишина, совершенно венецианская колокольня на холме. Нет никого, вообще ни одного человека, только небо, деревья и камень. Больше ничего и не надо.

Леонардо был здесь и увез для миланского Дуомо напрестольную пелену из здешних кружев, просвечивающих на солнце, кажущихся созданием не рук человеческих, но делом существ из горнего мира.

Здесь гостиница серого камня с лавандовыми ставнями. В одну сторону – бесконечное пространство холмов, упирающееся в горы вдали, в другую – конечное пространство крыш и колоколен, заканчивающееся теми же холмами. Моря отсюда не видно, но знаешь, что оно есть, оно везде — на севере и юге, на востоке и западе, оно ревет, зимнее, бурное, неласковое, холодное пространство серо-зеленой воды.

Даже на вершинах гор, там, где уже выпал снег и лежит на крышах, там, где над зимней рекой, на мосту, в кафе топят камин сосновыми дровами и приносят кофе с корицей и яблочный пирог — янтарный, сладкий, с миндалем и ванилью, чувствуешь, что море — здесь. Оно внутри каждого из нас, оно там, за холмами, за равниной, за хребтом, в каком-то получасе езды от столицы, куда мы сейчас и направимся.

Здешняя столица не сбивает с ног, не оглушает — она заползает в душу сладким ядом, кружащим голову ароматом магнолий, каштанами на венецианской брусчатке узких улиц, расклеванными птицами гранатами на ветках, витым кружевом балконов, зелеными, фиолетовыми, охряными дверями, за каждой из которых — тайна, шуршание вееров и юбок, глаза из-под вуали, звон шпаг в полночной тишине.

Это последнее место в Европе, а может быть, и в мире, где, делая шаг, ты оказываешься в другой реальности. Южное Средневековье сменяется северным базаром, и мы идем, лавируя между лавочными зазывалами, запахами кебаба и жареной рыбы из забегаловок, разноцветными холеными кошками.

Одна такая, роскошно, избыточно черная, вывела на солнце своих детей и сейчас лежит, подставляя теплу то один, то другой бок, лениво следя за карабкающимися друг на друга котятами: угольно-черный, черепаховый и любимчик – серый в тигровую полоску, длинноногий, длиннолицый, остроухий.

Напротив пансиона – рынок, с развалами овощей и фруктов всех цветов радуги: горы помидоров, баклажан и тыкв блестят в рассеянных лучах зимнего утра, проникающих сквозь запыленную стеклянную крышу пассажа.

Время мы будем отсчитывать по призывам муэдзина, доносящимся со стоявшей наискосок от гостиницы мечети: к изящнейшему готическому телу собора, к надгробьям франкских и лузиньянских вельмож кое-как прилеплен новодел — два бетонных минарета.

За углом от мечети — антикварная лавка, где я когда-то купила бронзовую трехногую тарелочку с инкрустацией бирюзой. Половина камней пропала, половина потеряла свой исконный, темно-лазурный цвет, но все равно в ней было что-то завораживающее — осколок прошлой жизни, выброшенный на берег мощной волной.

По пыльным дорогам севера мы доберемся до таких же осколков — поля под Фамагустой, на плоском восточном побережье, где стояли после войны бараки еврейских лагерей. Сюда англичане отправляли тех, кто пытался добраться до земли Израиля — на старых, еле ползущих через Средиземноморье кораблях. Марсель, Сплит, Генуя, Салоники — оттуда отплывали набитые до отказа суда, в которых выжившие в Катастрофе видели свое спасение.

Британский военный флот эскортировал их сюда, в красивейшую гавань, под сень башни Отелло, в построенные из фанеры и жести временные обиталища. Из Израиля приезжают уроженцы этих лагерей и пытаются по видимым только им следам отыскать места, где стояли их дома.

Если отсюда взять еще круче к северу, то за колючей проволокой военизированной зоны — почему все самые интересные места непременно находятся за колючей проволокой? —возникнет мираж, видение, морок. Ровные ряды надгробных плит с надписями на иврите. Марго, единственная еврейская сельскохозяйственная колония на острове, просуществовала почти пятьдесят лет. Понемногу колонисты — восточноевропейские евреи — умирали или уезжали в Палестину. Остались только постепенно разрушающиеся дома да эти камни — укутанные пылью и забвением, в мягком свете заходящего за горы солнца.

А потом мы вернемся в город, где с гор уже наползли сумерки, где светят редкие фонари, где запирают лавки торговцы, и уйдем на юг – так же, как и пришли сюда утром, по отдельности, не оборачиваясь, не прощаясь, не глядя друг другу вслед.