На далекой Амазонке
Не бывал я никогда.
Только «Дон» и «Магдалина» –
Быстроходные суда –
Только «Дон» и «Магдалина»
Ходят по морю туда.
Из Ливерпульской гавани
Всегда по четвергам
Суда уходят в плаванье
К далеким берегам.
Р. Киплинг, «На далекой Амазонке», перевод С. Маршака
Кто-нибудь представляет себе путешествие на Амазонку романтичным?
Яркие бабочки, а колибри еще ярче порхают в снопах солнечного света, пробивающегося через темную зелень? Ягуары рычат из зарослей, кайманы поднимают страшные морды из воды? Пираньи набрасываются на случайно опущенную в воду руку? Тапиры меланхолично водят носами? Броненосцы нежно стучат панцирями друг о друга?
И потом до самых внуков рассказы, рассказы, рассказы…
Как бы не так.
Амазонка — это очень жарко и очень сыро. И очень темно. А пасмурным днем не видно никаких животных. Ночью, может, они и выползают, а днем — нет. Но, в общем, и не до животных.
Рубашка и джинсы — все мокрое насквозь. До острого желания снять их и крепко выжать. И ты не снимаешь и не выжимаешь одежду только потому, что это совершенно бесполезно. Через пять, ну десять минут она из влажной после отжима превратится опять в невыносимо мокрую.
Сигареты не курятся, табак промок насквозь и не горит. Книга не читается — у нее разбухли страницы, они склеились и рвутся при попытке их расклеить и перевернуть. А впрочем, тут и не до чтения.
Кожа не просто липкая, она еще и мокрая. От этого постоянное ощущение озноба. Волосы тоже мокрые. Пот катится по лбу постоянно, а вытереть его можно только очень мокрым рукавом. И то не вытереть, а так, размазать…
Ночью подушка оказывается полной воды. Она не просто мокрая, как когда у тебя жар. Она сырая насквозь. Вода просто сочится из нее. То же самое происходит с простыней, засунутой в спальник. Сырая, как будто ее только что вытащили из старой стиральной машины без центрифуги.
Теперь про дневных животных: они, конечно, есть. И их много. Но они — животные, в том смысле, что не растения. Это — комары. Разноразмерные комары всех видов и типов. Нет, их не много… Это в Карелии их много. А на Амазонке их тучи. Светлые, серые, нервно-гудящие, гулкие, прозрачные тучи комаров. Да, они кусаются. Нет, репелленты не помогают. Потому что ты мокрый, как мышь, и репеллент стекает с кожи за десять минут, а потом и вовсе кончается, потому что баллончик придуман не для Амазонки.
Потом — муравьи. Подул ветерок, задрожала ветка — или ты ее неосторожно коснулся, — и все: несколько десятков муравьев свалилось тебе за шиворот. И, разумеется, принялись со страху изо всех сил тебя кусать. Их надо давить прямо под рубашкой.
Потом запахи. Джунгли — это бурный, бесчинствующий рост всего живого. Но ведь джунгли не захватывают в этом бурном росте нашу планету. По одной простой причине — сколько всего живого вырастает, столько же и умирает. А умирая, вся эта бесконечная коричнево-зеленая биомасса начинает гнить. И вонять. Гнить и вонять.
Такой вот Киплинг. Вместо boots boots boots — влага влага влага. И конечно, грязь. Везде грязь. Резиновые сапоги — в грязи по самое колено, до верху. От колена грязь уже на джинсах.
И с каким бы боевым и праздничным настроением ты ни прибыл на Амазонку, через пару дней жизни в мокрой и грязной палатке оно радикально меняется. Даже если ни дизентерия, ни малярия, ни желтая лихорадка еще не начались, а только ждут тебя впереди.
Возможно, амазонской зимой, в июне, тут все по-другому. Возможно, весь этот кошмар длится только в сезон дождей. То есть амазонским летом. С ноября по март. Но что мне до этого? Я попал туда летом.
А как я туда попал?
* * *
Я пришел к Якову (он же Яша для своих и Джек, если за глаза) в гости по его твердому и уверенному приглашению. Предстоящий разговор был не телефонный и даже не ресторанный (в самом деле, из-за кабаков совсем можно в гости разучиться ходить).
— Будет интересно, — сказал Яков.
— Ладно, — сказал я. — Давно ничем не интересовался.
Мы забили на восемь, и ровно в 20.24 с бутылкой «Талискера» я звонил в его домофон.
— Я не буду спрашивать тебя, голоден ли ты и как дела, — несколько отстраненно проговорил Яков, не успели мы открыть бутылку и разлить по первой. — Еды у меня нет, хотя, если хочешь, можем что-то заказать. Смотри сюда.
Он поставил передо мной на стол барабан. Размером с большую кастрюлю, старый, очень сильно пользованный, можно сказать, раздолбанный барабан с каким-то непонятным национальным уклоном.
Я взял его в руки. Повертел. На барабанной поверхности просматривался какой-то рисунок. Обод был серо-коричнево-черно-полосатый. По нему шел орнамент.
— Ну, — сказал я, — давай палочки. Иначе непонятно.
— Ему четыреста лет, — тем же странным голосом произнес Яков.
— Хорошая вещь, — согласился я на всякий случай. — Древняя.
— Его Пиджин привез. Помнишь Пиджина?
Я, конечно, помнил Пиджина, хотя очень его не любил. Дешевый гешефтмахер. Толстый и противный. Может продать тебе собственную мать. Может и купить, если ты продаешь. Интересуется всем на свете, особенно если это к деньгам. Такие персонажи уже к концу девяностых повывелись, но этот как-то уцелел. Зачем он Якову? Зачем ему Яков?
— А что это он так проставился?
— Ему от меня кое-что нужно. Пара звонков моим мидовским знакомым насчет концессии на золотые прииски в Перу. Но это неважно. Он его купил в Лиме, в антикварном магазине.
— Он — жулик.
— Я знаю. Но барабан настоящий. И ему четыреста лет.
— Ну? В чем прикол?
— Прикол в том, что на нем карта Антарктиды. Вот.
Я посмотрел: контуры рисунка на барабанной части очень напоминали Антарктиду.
— Плохие новости. Тогда ему не четыреста лет. А дай Б-г, чтоб пятьдесят. Или полгода. Просто состаренная туристическая подделка. Антарктиду открыли Беллинсгаузен и Лазарев в 1820 году. Там же льды. Туда даже великий Кук, перед тем как его съели, не смог доплыть. И пообещал, что никто не сможет, поэтому ему поверили и сорок пять лет вообще не было южнополярных экспедиций. Какие четыреста лет, Яша? Я тебе говорю, Пиджин — жулик. И ничего хорошего от него не может быть в принципе.
— Да-да, я в курсе. Но Пиджин понятия не имел, что на барабане нарисовано. Просто купил мне в подарок, зная, что я люблю всякие этноприколы. Теперь прочитай вот это. Точно не подделка.
Я взял бумагу. Бланк Лаборатории криминалистической и судебной экспертизы при ГУВД РФ.
Заключение, туда-сюда.
Сухим официальным языком (я не поленился посмотреть — дата стояла сегодняшняя), черным по белому было объявлено, что мир сошел с ума: по данным радиоуглеродного анализа, коже барабана четыреста плюс-минус пятьдесят лет, краске столько же, ну, все дела. Кожа вроде бы обезьяны, краска — хна и прочее и прочее.
Мать твою.
Я еще раз взял барабан в руки. Посмотрел на рисунок внимательнее. Ну да. Антарктида.
Пири-реис. Карта мира. Библиотека Музея дворца Топкапы. 1513 годЯков дал вместо атласа два листа: один — яркая контрастная фотокопия рисунка на барабане, второй — карта Антарктиды в том же масштабе. Один в один. Так не бывает.
— Так не бывает, — сказал я и уверенно поднял голову.
— Я знаю, — сказал Яков. — Но это так.
Я выпил виски, молча прошелся по комнате, сел и налил себе еще. Яков тоже молчал.
— Надо бы в Интернете покопаться, — довольно беспомощно предложил я.
— Уже.
— И что? Какие новости?
— Смешные. У нашего барабана есть конкуренты.
— ???
— Карта Пири-реиса. Набери в Гугле piri reis map. Можешь даже по-русски в Яндексе.
— Ладно, потом посмотрю, расскажи пока так.
Яков пожал плечами. Вид у него был совершенно офигевающий.
— Турецкий адмирал. Известный. Боевой. Воевал с венецианцами при Лепанто. Ну и еще там много с кем. С египтянами, генуэзцами. Воевал в Персидском заливе с португальцами. Кончил плохо: губернатор Басры публично отрубил ему голову, не то за поражение, не то за отказ воевать. Адмиралу было уже, между прочим, под девяносто. Вот нравы-то были…
— Ладно про турецкие нравы мне рассказывать. Я, когда был на экскурсии в Топкапы, услышал чудесный рассказ: султаны при вступлении на престол казнили всех своих братьев, чтоб не было проблем с престолонаследием. Причем это была официальная традиция, узаконенная тем самым Мехмедом II, который брал Константинополь. Он так и написал: «Ради благополучия государства один из моих сыновей, которому Бог дарует султанат, может приговорить братьев к смерти. Это право имеет одобрение большинства юристов». Их душили специальным царским кушаком, чтобы не проливать царской крови. То есть шарфом. И когда Мехмед IV убивал последнего, девятнадцатого брата, которому было всего десять лет, тот заплакал и попросил, чтобы перед смертью ему дали доесть пахлаву… Но это все лирика. При чем тут карта Антарктиды?
— Так вот. Пири-реис ее нарисовал. Собственной рукой. На пергаменте. И откомментировал. Указал на источники: восемь карт Птолемея (очевидно, из Александрийской библиотеки они попали в Константинополь), четыре португальские, одна арабская и одна карта Колумба. Он отдал ее султану, в чьих, собственно, бумагах она и хранилась до 1939 года. Тогда ее с кучей других бумаг раскопали и чуть не продали на аукционе за 50 долларов. Не как карту Антарктиды, а просто как старую турецкую навигационную карту. Кусок пергамента с линиями и примечаниями по-турецки, арабским шрифтом, разумеется. Но не продали — разобрались. Она оказалась легкой сенсацией: первая карта мира как-никак. Сейчас она в музее Топкапы, где до сих пор и лежит, являясь гордостью турецкого народа. Смешно, но миллионы туристов видели эту карту, причем не по одному разу, потому что с 1999-го по 2005 год она была рисунком банкноты в десять тысяч лир, а сейчас, соответственно, на десятилировой бумажке…
А настоящая сенсация могла бы случиться, когда этой картой в 1952 году случайно заинтересовался профессор Спрингфилд-колледжа Чарльз Хэпгуд. Он вел какой-то дурацкий курс по черт знает какой географии, картографии или истории Великих открытий. Студенты Хэпгуда сообразили, что на карте Антарктида. Офигели, естественно. Начали разбираться.
Карта мира, выполненная придворным французским картографом Оронцием Финеусом в 1531–1532 годахХотя, работая над книгой, Хэпгуд не поленился залезть в другие карты того времени и обнаружил еще одну очень точную карту Антарктиды у французского географа-картографа Оронция Финеуса. Не такую точную, как у Пири-реиса, но все равно будь здоров для начала XVII века, когда до открытия Антарктиды было еще двести лет с лишним. Абсолютно точная. Чуть меньше деталей, чем у Пири-реиса, но не меньше, чем на моем барабане. Зато эта карта не рукописная, как карта Пири-реиса, а типографская. И слова о подделке быть не может. Атлас Оронция Финеуса с этой картой во всех старых университетских библиотеках есть.
И с тех пор весь XVII-й и половину XVIII века Антарктида печаталась на картах, хотя в самых разных формах.
А с середины XVIII века Антарктида стала на картах медленно пропадать. Наступило Просвещение, и людям стало как-то неудобно рисовать на картах то, чего явно никто не видел. А потом Беллинсгаузен и Лазарев ее увидели, а Амундсен со Скоттом добрались до Южного полюса и все дела. Полноценная настоящая карта Антарктиды появилась буквально после войны и сделана была, естественно, не моряками, а военными летчиками-картографами, аэрофотосъемкой.
Какой-то там полковник, руководитель всей американской географической службы, кстати, выступил у Хэпгуда экспертом. Он тоже протащился и подтвердил, что да, на карте Пири-реиса явно Антарктида.
— Ну подожди! А как вело себя научное сообщество? Это же пахнет Нобелевскими премиями?
— Никак не вело. Сделало вид, что не заметило. Не считая старика Альберта, конечно. Но тот вскоре умер. Нобеля за географию не дают, ну и, кроме того, его принято выписывать не за постановку проблемы, а за ее решение. А решения никакого Хэпгуд толком не предложил.
Оронций Финеус. Гравюра с портрета, выполненного придворным портретистом Франции Жаном Клюэ в 1530 году— А ты, я смотрю, хорошо подготовился к разговору. Как же так? Ты же только сегодня заключение про барабан получил.
— Да я сразу понял, что он настоящий. Как в руки взял. Заключение нужно было только для профилактики. Тебе, ну и вообще никому говорить не хотел, пока сам не пойму, в чем дело, или не уткнусь в неразрешимую фигню. И вот — уткнулся.
— Ладно. Согласен, интересно. Если не подделка и если миллионы лет мерзлота, то… это все пахнет… черт знает чем… инопланетянами?
— Запах экзотический. Но Пири-реис и Оронций Финеус…
— Стоп! Получается тогда, твой барабан не такая уж сенсация. Просто еще одно лыко в строку.
— Не скажи. Во-первых, лыко в такую строку — это будь здоров какая новость! Во-вторых, барабан прямо указывает на южноамериканский источник. Индейский, кстати, а не испанский.
— Индейский?
— Да. Я переснял весь барабан с его узорами и отправил фотки на все этнографические кафедры ведущих университетов. Штук пятьдесят писем. Задолбался всех их искать.
— И?
— Кое-кто ответил. Всего тринадцать ответов. Один указал на Австралию, один на Африку, один на Якутию, два на Центральную Америку, все остальные на Южную. В основном на бассейн Амазонки. Один чудик, хоть и указал на Перу, но нашел в орнаменте древнеизраильские мотивы.
— Но это нормально…
— Да, это нормально.
— Восемь — пять в пользу Южной?
— Да. Кое-кто из них прислал мне похожие фотки — все более-менее сходится на бассейне Амазонки, на ее верховьях.
Так. Я, кажется, начал понимать, что Яков задумал…
— И что? «Бразильский бы выучил только за то, что надо куда-нибудь ехать»?
— Именно. Но только не в Бразилию, а в Перу. И я зову тебя с собой.
— Яша, это несерьезно.
— Что такое? Старость не радость? Маразм не оргазм?
— Ну при чем тут старость? Работа, ну и…
* * *
Словом, я решил вопрос с работой, семьей и прочими обязанностями. Но я не верил в успех ни одну секунду. Нам нужно было найти черт знает что. Какое-то племя, живущее в такой глуши, что добраться до нее можно было только на лодке, племя, производившее четыреста лет назад какие-то странные барабаны.
Сначала все шло отлично. Мы прилетели в Лиму. Тихий океан, отличный отель прямо на берегу. Закат с балкона.
Еще в Лиме я робко предложил зафрахтовать вертолет, но номер не прошел. Причем не из-за цены. Во-первых, в джунглях нет площадки для того, чтобы он сел. Во-вторых, место, куда нам предположительно надо было добраться, находилось за пределами дальности вертолета, километрах в трехстах-четырехстах от ближайшего населенного пункта, тем более что нам надо было не просто долететь и вернуться, но и еще и полетать над джунглями в поисках племени. В-третьих, вертолет мог распугать диких индейцев, а такой задачи не было. В-четвертых, с вертолета стоянку этого племени не так просто заметить. А в-пятых, все-таки деньги.
Поэтому вместо вертолета у нас появилась судно, названное нами еще до того, как мы его увидели, в честь Киплинга «Доном» (как потом выяснилось, местное название у судна напрочь отсутствовало).
Кстати, забавно, что у Маршака: «Из Ливерпульской гавани / Всегда по четвергам...» А у Киплинга: «Yes, weekly from Southampton, / Great steamers white and gold...»
Но это я так… Придираюсь.
«Дон» оказался длинной, метров пятнадцать, и очень узкой лодкой со слабеньким корейским мотором. Зато на ней был тент. Половину «Дона» занимали канистры с бензином, еще половину наши рюкзаки и палатки, в оставшихся щелях сидели мы.
Мы — это мы с Яковом, наш проводник Хулио — бывший индеец, в том смысле, что его отец — побочный сын вождя — вышел из джунглей лет сорок назад с самой красивой девушкой племени, которую он отбил у брата. Они приобщились к цивилизации и даже отдали сына в колледж в Лиме, где он стал экспертом по индейским племенам Верхней Амазонки. Молодец, выучил, кстати, английский.
Ну и четвертым был наш капитан, он же владелец «Дона», гордый житель Пуэрто-Мальдонадо — последнего оплота цивилизации, куда раз в день летают самолеты из Лимы. Он не говорил по-английски, и как его звали, я так и не узнал. Он назывался просто Капитан.
Схема путешествия была такой: сначала плывем по одному из притоков Амазонки речке с поэтичным названием Мадре-де-Диос (Богородица). Потом начинаем делать вылазки в поисках нужного нам племени. Индейцы обычно не живут на большой реке. Они предпочитают болота, сформированные ее притоками. И вообще, джунгли Амазонки — это обычно не лес. Это полулес, полуболото. У индейцев боязнь открытых пространств — агорафобия.
А вообще — в целом они классные ребята. Отрицают цивилизацию as is. У них нет: а) одежды, тканей и обуви (только пальмовые листья на бедрах, и то не всегда); б) металлов (ну само собой); в) каменных орудий (камни в этой местности не водятся, одна глина; г) посуды, даже глиняной, тоже нет — жарят мясо на деревянных шампурах, пекут дикие бананы в золе, заворачивая их в пальмовые листья; д) лодок тоже нет, есть плоты — перевязанные лианами бревна.
Вопрос, а что тогда есть?
Есть огонь, есть лук и стрелы, есть жилища из веток и пальмовых листьев, есть какие-то костяные инструменты — ножи, шила, крючки, гарпуны, копья.
Причем, что очень трогательно, — главный источник костей для инструментов — человек. В смысле покойник, потому что других крупных животных в окрестности не водится. Ягуары редки, а из большой бедренной кости человека можно сделать отличное мачете. Да и бедренная кость у человека больше, чем у ягуара.
На мой скромный вопрос, не каннибалы ли они, ответ был простой и, в общем, естественный. Если нет голода — то нет, не каннибалы. Но если, извините, обезьяны в джунглях разбежались (главная пища), а рыба из Амазонки уплыла или не ловится, то… Ну, словом… А так — нет, не каннибалы.
«А покойников они съедают прежде, чем забрать кости в промышленное производство?» — не выдержал я еще в первые дни путешествия.
«Ну, кто как, — хмурясь ответил бывший индеец. — Разные племена по-разному». Племен, оказалось несколько сотен, у каждого свой язык или диалект.
Больше того, толком про индейцев никто ничего не знает, потому что они, абсолютно как неуловимый индеец Джо, на хрен никому не сдались, кроме небольшой группы энтузиастов-антропологов-этнографов, живущих на скудные американские гранты, и теперь вот нас с Яшей.
Да и энтузиастам добраться до них, мягко выражаясь, непросто. А жестко выражаясь — Полюс недоступности в Антарктиде (самая удаленная от океана точка на континенте) показался мне значительно более туристическим, привлекательным и милым местом, если одеться потеплее: ни жары, ни духоты, ни комаров. И солнце там светит чаще, я уверен.
Поэтому опираются эти задохлики-этнографы, эти кабинетные крысы в основном на работы своих предшественников и на рассказы индейцев-ренегатов, вроде нашего проводника Хулио, а сами сидят по кондиционированным офисам. Засранцы. А вот мы сейчас, проливая реки пота, все тут исследуем в лучших традициях Ливингстона и Стэнли, а также Амундсена и Скотта. Хотелось бы, конечно, вернуться в целости и сохранности, как Стэнли и Амундсен, а не наоборот, как Ливингстон и Скотт.
Пока мы добирались до местности, а на это у нас ушло добрых два дня, делать было особенно нечего, поэтому Хулио под верещание мотора баловал нас рассказами про жизнь индейцев. Одна история показалась мне замечательной.
Какое-то племя, даже не соседнее с племенем его родителей, а живущее черт знает где, километрах в двухстах или трехстах (средняя скорость продвижения по джунглям со стальным, а не костяным мачете составляет пятьсот метров в час), живет не как все нормальные индейцы. По крайней мере, об этом рассказывают те, кто видел тех, кто видел тех, кто их видел. То есть совсем по-другому.
Во-первых (мне это сразу понравилось), они не едят людей.
Во-вторых, они выглядят по-другому, кожа светлее, глаза не такие раскосые. Они говорят, что их предки приплыли на длинных лодках с Запада очень давно, перешли через горы (Анды соответственно) и осели тут. Это, кстати, единственное из племен Амазонки, которое вообще знает, что на Западе есть горы.
В-третьих, они значительно цивилизованнее, по рассказам рассказывающих о рассказывавших, они носят одежду (значит, есть ткацкий станок), едят из глиняной посуды, вроде бы даже умеют плавить металл.
В-четвертых, общество у них более справедливое с точки зрения западной цивилизации: стариков и детей они ценят и уважают, живут семьями, а не каждый с кем сегодня захотелось, как все остальные.
В-пятых, у них есть какая-никакая, но религия, а какая, наш Хулио не знает, но они не просто тотемисты, как обычные индейцы.
В-шестых, у них вроде бы есть письменность, по крайней мере, ходят слухи о покрытых мелкими значками сшитых кусках коры какого-то там специального дерева.
В-седьмых и последних, они совершенно изолированы даже от индейцев, местность их окружена непроходимыми болотами со всех сторон, поэтому, собственно, до них толком никто не добирался.
Собственно, к ним-то мы и плывем. Почему к ним? Потому что знаки на барабане как раз указывают на их тип орнамента. Я еще раз всмотрелся в орнамент. (Барабан у нас, разумеется, был с собой — его же предполагалось показывать всем племенам подряд…) В орнаменте, который шел по ободу, явно читалась виноградная лоза. А какой, на хрен, виноград на Амазонке?
— Смотри, Яша, — сказал я. — Все сходится. Они приплыли с Запада, по дороге открыли и картографировали Антарктиду... Так ведь это же евреи! Потерянное колено Израилево! Ассирийцы выгнали их из Шхема, они через Афганистан добрались до Индии, оттуда до Таиланда, оттуда до Индонезии, где-то там научились плавать,— может, меланезийцы какие их научили, может, полинезийцы, — потом добрались до Полинезии, переплыли Тихий океан с остановкой на Таити и острове Пасхи (вот, кстати, откуда мегалиты эти каменные взялись), потом высадились в Перу, пересекли Анды и осели в спокойном месте, где бы их уже никто не трогал. Как тебе идея?
— Немного эскейпично. И очень экстравагантно. Предлагаю дополнить это следующим: у них сохранились от Моисея и праотцев экстрасенсорные способности, именно через них они картографировали не только Антарктиду, но и соседний космос, поэтому 3D-модель Галактики, сделанная из палочек и шишечек, нас ожидает на подходе к их хижинам. Они, разумеется, все знают про нас, но не очень хотят нас видеть, считая, что наша цивилизация пошла по пути несправедливости, войн и убийств, а также у всех у нас вот уже три тысячи лет как обсессия деньгами и собственностью, — поэтому нас они немного презирают, зато умеют лечить неизлечимые болезни, жить сколько захотят — хоть до ста двадцати лет и общаются с Б-гом постоянно и напрямую. Как тебе фильм «Аватар»?
— А зачем они все-таки рисуют Антарктиду на барабанах?
— Ну вот доберемся и спросим…
* * *
Все эти шутки кончились, когда мы добрались до той самой области, где следовало искать это племя. По местным протокам и озеркам, а точнее по болотам наш «Дон» идти уже не мог. Мы пересели в крошечную резиновую надувную лодку, названную в честь того же Киплинга «Магдалиной», в которую еле поместились наши рюкзаки, двенадцатидневный запас еды, палатка и уже не поместился Капитан, который остался ждать нас на «Доне», после чего мы сдались на милость комаров. Вот тут и начался тот самый кошмар, попав в который я стал мечтать о Полюсе недоступности Антарктиды.
Не то чтобы мы на «Магдалине» плыли. Больше половины пути мы шли по пояс в воде, перетаскивая ее на относительно чистую воду. Потом еще час на веслах, а потом снова волоком. И сорок градусов. И духота, усугубляемая антикомариным намордником. И комары, забивающиеся прямо в намордник. И пасмурно, а от сумасшедшей растительности еще и темно.
Ну и змеи на клочках суши. За первый день мы прошли не больше двадцати километров. Но если бы «Магдалины» не было и нам нужно было бы рубить лианы, мы не прошли бы и пяти. Впрочем, лиан мы нарубились и так. По полной. Руки мои были расцарапаны в кровь, у Яши, естественно, тоже. Ну и понятно, что никаких людей не было и в помине. Даже их следов. Обезьяны попадались тоже не сказать чтобы в изобилии. А чего-то более эволюционно продвинутого не было, и все.
Готовили мы на примусе, на нем же кипятили воду для питья. Иногда, когда совсем умирали от жажды, пили прямо местную болотную воду, в которую бросали специальные дезинфицирующие таблетки.
Уже к концу понедельника (а стартовали мы в воскресенье) я обратился к Яше:
— Хулио, конечно, классный чувак, но ведь даже он, похоже, не знает, куда мы идем. А ты, Яша, сам-то знаешь? Куда и зачем ведет нас твой барабан?
— У нас есть план. Мы идем до субботы. Осталось четыре дня. Если ничего не находим — возвращаемся.
— Я хочу в Лиму, — жалобно сказал я. — В этот шикарный ресторан на берегу Тихого океана. Там такая еда! Там такой прибой. Такой закат!
— Не в Москву, а в Лиму? — уточнил Яша. — Ну, хорошо. Будем идти до тех пор, пока ты уже не захочешь в Москву.
К концу среды я был согласен и на Москву.
— Яша, — сказал я. — Вот уже четыре дня. Что мы хрен чего найдем, кроме дизентерии, малярии и желтой лихорадки, от которой я, кстати, не привит, — это ясно. А вдруг мы собьемся с дороги и у нас не хватит еды?
— У Хулио есть револьвер. Подстрелим обезьяну. Осталось всего два дня. Не ной!
— И обратно…
— Обратно легче. Мы прорубили почти все проходы. Они не успеют зарасти. И мы не заблудимся. У нас два GPS на троих.
— Они могут сдохнуть в любую секунду от сырости. Оба. Одновременно.
— Ничего, Хулио — индеец, у него ориентация в джунглях заложена генетически. Он же глаза каймана ночью за километр видит.
— Блин…
— Держись. Еще сорок восемь часов на поиски, потом шесть дней обратно, будет легче, вот увидишь, потом два дня круиза на «Дону» с ветерком и без комаров, потом какой-никакой, а все-таки отель с горячей водой в Пуэрто-Мальдонадо, потом два часа полета и шикарный ресторан в Лиме на берегу океана...
— У нас кончается запас виски.
— Пить надо меньше.
— Так это же дезинфекция. Что я, идиот, пить по доброй воле на сорокаградусной жаре?
На шестой день Хулио объяснил нам, что обратно мы пойдем другой дорогой. Такой же короткой (как это, интересно?), но другой. Таким образом, вероятность встречи индейцев возрастает вдвое. Никакой вины за то, что они до сих пор не нашлись, он явно не испытывал. Я с ним даже немного повздорил. Но Хулио вел себя уверенно. Мне даже показалось, что несколько вызывающе, но в этом климате раздражительность размножалась, как бактерии в теплом болоте.
В конце этого же дня у нас отрубился спутниковый телефон, являвшийся по совместительству вторым GPS-навигатором. От сырости, видимо.
— Ничего, — сказал бодро Яша, — просохнет — включится.
— Да, — сказал я, — конечно. Не волнуйся! Не пропадут твои три косаря. Сам, главное, не пропади…
* * *
На седьмой день, в субботу, пропал Хулио.
Когда я проснулся в палатке (а я научился спать в этом хлюпающем зловонном аду буквально на вторую ночь — главное устать как следует), его не было. Я подумал, что он готовит завтрак или кипятит воду и выполз наружу. Никакого Хулио. Я умылся и обошел наш мини-островок. Ни фига. Я вернулся и понял, что Хулио исчез вместе со своими вещами, после чего разбудил Яшу.
Яша походил вокруг и сообщил, что Хулио исчез вместе с «Магдалиной». То есть в «Магдалине».
— Помнишь, Яша, — медленно сказал я, — все последние дни Хулио издевался над невыносливостью белых людей и их неспособностью выживать в джунглях. Хотя я считаю, что мы офигенно выносливые. И попробовал бы он сам выжить в Большом Городе…
— Ну…
— Он нам решил отомстить.
— За что?
— Ни за что. За дерьмо всех белых людей. Просто так. Откуда я знаю, как устроена голова индейца? Тем более сына ренегатов. Плывет теперь обратно и улыбается своей загадочной улыбкой.
— Я думаю, он вернется, — не очень уверенно сказал Яша. — Просто отплыл. По делам. Может, заметил какие-то следы племени, не хотел нас будить...
— Да, — сказал я, — по делам… Ага. Не хотел нас будить. Ну-ну…
— А что ты предлагаешь делать?
— Лук и стрелы.
— В смысле?
— Для лука тут деревьев хватает, а на тетиву расплетем одну из растяжек палатки.
— Ё… — дошло до Яши. — В «Магдалине» был весь наш провиант. Хорошо хоть он нам примус оставил. Хотя по фигу примус, бензин-то все равно в лодке. Будем есть обезьян сырыми.
— Ну почему сырыми? У меня есть зажигалка, у тебя есть зажигалка. В любом случае сначала нужно сделать лук и стрелы, а потом думать, как жарить обезьян. Если мы научимся есть, то без лодки вброд мы куда-нибудь да доберемся. Если даже не до нашего лайнера, который, конечно, уплывет, то в километрах трехстах на запад отсюда начинаются бразильские деревни. За пару месяцев мы до них дойдем. Если освоим охоту. И если не кончится газ в зажигалках. Подумаешь, вместо ресторана в Лиме, на Тихом океане, поужинаем в Рио на Атлантическом!
Теперь из нытика я превратился в оптимиста, а Яша сидел несколько оглушенный.
— Черепах еще можно есть, — продолжил я зло и уверенно, — мы покажем им всем, что западный цивилизованный человек способен и не на такую ерунду, как вернуться из джунглей. Западный человек на Луну слетал и вернулся. На Марс скоро полетит.
Я вдруг понял, что Яша не слушает мою патетическую мотивационную речь, а смотрит куда-то в сторону, и оглянулся. Из причалившей «Магдалины» вылезал Хулио, а с ним молодая пара индейцев. В длинных хитонах, вроде бы льняных. Они выбрались на нашу поляну, улыбнулись нам, а Хулио помахал рукой.
— Buenos días! — сказал я им троим абсолютно ангельским голосом.
— Hola! — Поддержал меня Яша.
— Hi, — ответил очень довольный собой и действительностью Хулио.
— Шалом, — сказал молодой индеец.
— Что?! — Не понял я.
— Шабат шалом! — подтвердила молодая индианка. Прехорошенькая, надо сказать.
