ВТ Шаббат 127 б
Так учили мудрецы. Однажды понадобилось нечто ученикам мудрецов от одной матроны, у которой бывали все великие люди Рима.
Сказали: Кто пойдет?
Сказал р.Иегошуа: Я пойду.
Отправились к ней рабби Иегошуа и его ученики. Как только подошли на расстояние четырех шагов к порогу ее дома, снял р. Иегошу тфилин. А когда вошел, то закрыл дверь перед ними (своими учениками). А как только вышел, пошел омываться. И сел обучать учеников.
Сказал им: В ту минуту, когда я снял тфилин, в чем вы меня заподозрили?
Ответили: Мы думали, что рабби полагает, что не следует вносить предметы святости в места возможно нечистые.
В тот час, когда я закрыл дверь перед вами в чем вы меня заподозрили?
Ответили: Может быть секретный разговор государственной важности между вами.
А в тот час, что я вышел и отправился омываться, в чем вы меня заподозрили?
Сказали: Может во время разговора капелька слюны изо рта ее упала на твои одежды.
Сказал им: Служением храмовым клянусь, так оно и было! И как вы судили меня добром, так и Вездесущий будет судить вас добром!

Р.Иегошуа был известен своими частыми путешествиями в Рим встречами с римскими вельможами. Однако здесь рассказ о визите к вельможной даме служит только фоном для истории весьма дидактической и очень характерной для этических позиций Вавилонского Талмуда. Предполагается, что поведение ближнего, сколь бы оно ни казалось подозрительным, следует объяснять, исходя из мысли о его абсолютной порядочности.
Ситуация, в которой оказываются герои рассказа, вполне типична для вавилонского рассказчика. Герой ее — древний палестинский мудрец, который находится в Риме, городе от рассказчика далеком, но потому не менее привлекательном, исполненном соблазнами и опасностями. Он занимается там чем-то весьма типичным для талмудического мудреца в Риме, настолько типичным, что рассказчик даже не утруждает себя уточнить, чем именно. Очевидно, рассказчик отправляет своего героя в Рим только для того, чтобы в очередной раз прочертить грань между приемлемым и неприемлемым поведением, между моралью своей и чужой.
Рассказчик, не раскрывая цели визита к матроне, сообщает лишь одну подробность: никто к ней в гости особенно не стремился. Лишь один мудрец отозвался на предложение выполнить некую неизвестную деликатную миссию. Отчего от этого отказывались остальные? Видимо, они боялись соблазнов или вреда своей репутации.
Учитель и ученики идут в Рим, город соблазнов и испытаний, где учитель встречается с римской вельможной женщиной, т. е. с существом, максимально иным по отношению к мудрецам. Он совершает вполне двусмысленные поступки и ничуть не затрудняет себя объяснить их ученикам, т. е., казалось бы, избегает своей непосредственной функции — обучать. Те безмолвствуют, но явно как-то для себя его действия истолковывают.
Я только что определил поступки учителя как двусмысленные, но попробуем взглянуть на них с точки зрения «иного», а именно обычного здраво рассуждающего среднестатистического индивидуума, хотя бы отчасти знакомого с галахическими реалиями. Тфилин, то бишь филактерии, в те далекие времена были не молитвенной принадлежностью, а отличительным атрибутом ученого человека, который никогда не расстается со словами Торы. Не следовало, однако, входить с ними в нечистое место, как-то уборную, баню или грязные проулки. Однако салон римской матроны к таковым явно не относится. Чем же столь далеким от Торы хочет заняться ученый муж с римской матроной, которая уже поджидает его в тиши своего дома, для чего он расстается с тфилином, который остается в руках молчащих учеников. А те, в свою очередь, вынуждены ожидать снаружи дома, да еще и перед закрытой дверью. А каждый читатель галахической литературы знает, что Закон запрещает уединяться с женщиной и что учителю следовало бы оставить дверь открытой. Т. е. любому читателю Талмуда ясно, что учитель уединяется с римской женщиной ради близости. Тем более что тотчас после встречи он отправился омываться. Вполне естественно ученикам было бы предположить, что это омовение, предписанное 15 главой книги Левит после семяизвержения.
Казалось бы, все три поступка с легкостью могут дискредитировать учителя в глазах учеников, но те по-прежнему молчаливо сопровождают его к месту омовения и терпеливо ждут, пока он выйдет и, облаченный в атрибуты учености, даст им должный урок, в коем найдутся ответы на все их немые вопросы. Однако он не спешит начать свое повествование, предлагая ученикам самим потрудиться над поиском достойных решений. И ученики, послушные воле учителя, их находят.
Ученики предполагают, что тфилин нужно было снять перед входом, потому что в доме могли быть лары и пенаты, т. е. источник нечистоты. Закрытые двери объясняются правилами конспирации во время важной встречи между посланником палестинских иудеев и вельможной дамой. Ученики предполагают также, что спешное омовение после уединения с матроной было следствием того, что экспансивная римлянка уронила капельку слюны на одежды мудреца. Однако, согласно талмудической галахе, слюна не относится к оскверняющим жидкостям тела. Но ученикам, видимо, знаком рассказ из Тосефты, в коем первосвященник перед службой вышел из храмового придела навстречу римскому послу, который во время разговора уронил капельку слюны на мантию первосвященника, и тот не вернулся к своим жертвоприношениям, полагая себя оскверненным. Этот курьез исследователи считают рудиментом древней галахи священников, согласно которой все жидкости тела способны осквернить. Ученики же полагают, что их учитель внезапно решил устрожить закон ритуальной чистоты. То, что непосвященному любителю дедукции показалось бы симптомами сомнительного поведения, учениками было понято как признаки неожиданной религиозной экзальтации.
Гипотезы учеников получают энергичное подтверждение из уст учителя, их благословляющего. Эти слова играют роль отсутствующего моралите нашего рассказа, преподающего важный урок об этической доктрине мудрецов, вновь прочерчивающий грань между своим и чужим. Свой не может и не должен предполагать за членом сообщества никаких преступных или сомнительных соображений и поступков. Ближнего следует «судить добром», даже тогда, когда вероятность его благонравного поведения сомнительна. Как только объясняющий поведение близкого позволит себе это сделать не благонравно, а полагая за ним известные огрехи человеческой природы, ближний станет дальним и между ними окажется разделяющая пропасть, они попросту перестанут быть частями одного сообщества. Подобный этический максимализм имеет теологическую подоплеку. Оказывается, и Бог руководствуется подобными соображениями, и, полагая за поступками ближнего благонравную мотивацию, человек совершает своего рода imitatio Dei. Тем самым благонравная интерпретация поведения ближнего есть реализация своего божественного подобия и достаточно практический поступок, привлекающий к себе божественное милосердие.
Выбирающий подобный путь вынужден оставить попытки найти истину, что, впрочем, не так страшно, поскольку истина категория божественная, а не человеческая, а если Бог может предпочесть судить добром, то человек и подавно. И хотя раздраженному современному читателю блогов и интернет-ресурсов трудно достигнуть такого безмятежного добродушия, которое продемонстрировали ученики р.Иегошуа, возможно, все же стоит к этому стремиться.