Эта история — о непонимании и об обретении понимания. О том, как часто люди, руководствуясь самыми добрыми намерениями, причиняют друг другу боль. И, конечно, о том, как часто образ Иного оказывается полезен для обнаружения и выявления распространенных стереотипов.

Нужный нам сегодня рассказ появляется в антологии мидраша на книгу Левит, называемой Ваикра Рабба (32:7) и составленной в Галилее в VI веке, — в контексте обсуждения проблемы мамзера.

Обычно «мамзер» переводится как «незаконнорожденный», однако закон, определяющий легитимность ребенка, формулируется не вполне так, как мы привыкли. Скажем, ребенок, рожденный незамужней женщиной вне брака — отнюдь не мамзер, хотя для европейца он вполне себе незаконнорожденный. Мамзер — это плод запретной связи; так именуют ребенка, рожденного еврейкой в результате кровосмесительной связи или измены мужу с другим мужчиной. Будучи без вины виноватым, такое дитя всю жизнь (да даже и дольше) имеет дело с последствиями проступка его родителей. Мамзер упоминается в Торе лишь однажды, но это упоминание весьма радикально: «Да не войдет мамзер в общество Господне, и поколение десятое его не войдет в общество Господне» (Втор. 23:3). На основании этого предписания Галаха запрещает родниться с мамзерами и их потомками (Иев. 8:3). Мамзеру следует жениться лишь на женщине сходного происхождения.

В самом начале параграфа уже знакомый нам с вами рабби Зеира, только прибыв в Страну Обетованную (какое неслучайное стечение обстоятельств!), слышит, как обитатели страны Израиля, нимало не стесняясь, именуют кого-то мамзером. Наивно полагая, что сыны Страны Обетованной никого не будут обзывать таким ужасным словом, не проверив все факты, рабби Зеира удивлен: учили его в Вавилонии, что новорожденный мамзер более 30 дней не живет.
Нам, с высоты нашего опыта, представляется, что утверждение это, скорее всего, имело целью предотвратить пересуды относительно новорожденного, за мамой которого подозревались грехи. Мол, пережил тридцать дней — значит, скорее всего, не мамзер, следует оставить беднягу в покое. Однако наш герой понимает науку буквально, и он в этом не одинок. Отвечает ему другой вавилонянин, в Стране Израиля уже давно проживающий, что умирает по истечении тридцатидневного срока только тайный мамзер, — видимо, специально, чтобы не попортить родословную своей будущей супруге (или супругу) и всем своим потомкам до десятого колена. Мамзер же явный живет столько, сколько ему живется. Затем рассказывается наша история, в коей эти галахические реалии обыгрываются несколько иначе.

Ваикра Рабба 32:7
В дни рабби Берехии пришел сюда один вавилонянин, и знал он, что тот мамзер. Пришел тот к нему и сказал: Сделай мне милость!
Сказал ему рабби Берехия: Ступай и приходи, и мы соберем тебе пожертвования в общине.
На другой день он пришел и нашел рабби Берехию восседающим в собрании и произносящим толкование. Он ждал, пока тот кончил, и когда рабби Берехия закончил свою проповедь, то подошел к нему.
Рабби Берехия обратился к ним: Братья наши! Совершите милость этому человеку, ведь он мамзер! И тогда они собрали ему пожертвование. А когда они уходили, то он сказал рабби Берехии: Рабби, я ведь просил у тебя жизни сиюминутной, а ты мою жизнь оборвал!
Тот ответил: Жизнью твоей клянусь! Я дал тебе жизнь! Ведь так нас учили Раба и рав Хуна от имени Рава: мамзер не живет более 30 дней. Но когда? Когда он неизвестен, а когда его происхождение известно, то он продолжает жить.

Итак, наш безымянный вавилонянин принимает решение (как и многие другие герои рассказов мудрецов страны Израиля) — переселиться из далекой Вавилонии в Землю Обетованную. Однако рассказчик дает понять, что помимо обычной религиозно-патриотической мотивации у нашего героя есть и добавочный, шкурный интерес: в Стране Израиля он сможет начать новую жизнь. В родной Вавилонии постыдные обстоятельства его рождения известны всем, и там он всегда будет Иным среди своих. В его новой стране обитания печальные подробности будут скрыты, а инаковость станет обычной инаковостью, такой же, как у любого другого эмигранта в среде новых сограждан. В новой общине он по-прежнему будет ограничен Законом — скажем, не сможет посвататься к запретной для него женщине. Зато помимо этого ничто не будет напоминать ему о том, что он так хочет забыть, — что он мамзер.

Не находя другого способа поправить свое положение, он отправляется к значимой общественной фигуре, рабби Берехии, ожидая, что тот ему поможет. Трудно сказать, чего именно он ждет — персональной помощи от рабби или мобилизации общественности на сие благое деяние. Рабби же предпочитает призвать свою общину к акту милосердия и назначает бедному изгою время встречи. В назначенный час незаконнорожденный вавилонянин оказывается в публичном месте, то ли в синагоге, то ли в доме учения, и слушает проповедь рабби Берехии. Исправно дослушав до конца, он пробирается к оратору, и тут его персона становится центром внимания присутствующих. Мудрец обращается к общине, называя людей «братья наши» и тем самым мягко, но настойчиво проводя границу между тем, кто стоит подле него, и теми, к кому он обращается. Они — братья, свои, он — иной. Рабби просит общину дать денег стоящему подле него человеку, но не потому что тот беден, голоден или болен, а потому что он мамзер.

Инаковость пришельца — достаточно грустное обстоятельство, чтобы община сочла себя обязанной как-то скомпенсировать его положение, не уточняя, на что, собственно, он потратит полученные деньги. Есть в этом поступке рабби Берехии нечто полезное с дидактической точки зрения. Он учит: дайте денег страдающему, страдание которого вы никак не сможете понять или разделить, и не спрашивайте, для чего они ему, ведь это то немногое, что вы для него сможете сделать. Слова мудреца падают на благодатную почву, и люди охотно оделяют пришельца деньгами. Тот же ждет, когда окажется с оратором наедине, — и тут выясняется, что у дидактики рабби Берехии есть обратная сторона: она причиняет немало боли пришельцу. Укоряя мудреца за бестактное обнажение его позора, наш мамзер говорит, что полученное денежное довольствие дало бы ему «сиюминутную жизнь» — пусть и краткую, поскольку деньги когда-нибудь кончатся. Однако слова мудреца сделали эту жизнь и вовсе бесполезной, поскольку ее владелец уже не видит в ней надобности. Наш пришелец мечтал начать новую страницу своей биографии, не затененную событиями, предшествующими его рождению, — а с момента его публичного обличения перед общиной все стало точно таким же, как было раньше, в Вавилонии.

Мудрец пытается утешить несчастного, пользуясь уже знакомыми нам галахическими сентенциями вавилонских мудрецов. Следует-де сообщить всем о том, что некто — мамзер, ибо мамзер тайный не живет более 30 дней, а явный может удостоиться долголетия. Аргумент этот слаб. Ведь наш мамзер явно уже прожил в Вавилонии более 30 дней, раз приехал в Землю Обетованную взрослым человеком. Разве приезд в Страну подобен рождению, что теперь ему следует опасаться умереть через 30 дней, если никто не узнает правды о его происхождении? Может быть, именно на это намекает рабби Берехия, — но логичнее предположить, что он просто наспех придумал некое объяснение, внезапно обнаружив, что даже не задумался о страданиях Иного. Рабби видел в пришельце лишь средство, удобный повод для проповеди, удачно подвернувшийся под руку снаряд, на котором будет оттачиваться милосердие членов его общины.

Очередная история про вавилонянина вновь оказалась свидетельством тому, как талмудическая культура прочерчивает границы, определяя, кто внутри и кто снаружи. Чужой, стоя у ворот, всегда маркирует (и даже представляет собой) ситуацию испытания. Его можно и должно ввести в дом, несмотря на всевозможные сопутствующие этому выбору опасности, и тем самым поразмыслить над тем, кому вообще в доме место. Но невозможно оставить его у ворот: даже пребывая там, он все равно уже оказывается внутри мысленной границы. Его присутствие призывает к переосмыслению старых норм — и обретению новых смыслов.