Я здесь уже неоднократно говорил, что одна из важных особенностей разбираемых нами рассказов из талмудической литературы состоит в прочерчивании границ. Границы, как мы знаем из нашего политического опыта, прочертить сложно: особенности географии, истории и политики делают их весьма извилистыми и проблематичными. Так и в культуре, которая вечно занята определением границ, прочерчивание прямых и четких линий невозможно. Но как же все-таки провести границу между своим и чужим? Как понять, что следует ассимилировать, а что оставить извне? Особенно если иное выглядит привлекательным?
ВТ Брахот 58а
Рав Шешет был «великий свет». Однажды, когда весь мир шел лицезреть царя, встал и пошел за ними и рав Шешет. Случился там один отступник и так ему говорил: С таким кувшином (идут) ли к реке? Сказал ему: Пойдем со мной, и увидишь, что я знаю больше тебя. Прошел первый отряд и на их шум сказал тот отступник: Пришел царь! Сказал ему рав Шешет: Не пришел. Прошел второй отряд. На их шум сказал тот отступник: Теперь пришел царь! Сказал рав Шешет: Не пришел царь. Прошел третий отряд. И когда наступила тишина, сказал рав Шешет: Теперь наверняка пришел царь.
Сказал тот отступник: Откуда тебе известно? Сказал ему: Ведь земное царство подобно небесному царству, как сказано: «И сказал: выйди и стань на горе пред лицем Господним, и вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь; после землетрясения огонь, но не в огне Господь; после огня веяние тихого ветра, [и там Господь]».
А когда пришел царь, то стал рав Шешет благословлять его. И сказал ему тот отступник: Того, что ты не видишь, как ты можешь благословлять? И что же стало с тем отступником? Есть, которые говорят, что повредились его глаза. А есть, которые говорят, что устремил на него рав Шешет взор свой и сделал его грудой костей.
Слепота всегда была недугом пугающим и одновременно притягательным. От древних культур к современному кинематографу передается сюжет: слепец указывает зрячему на нечто им незамеченное. Слепец везде и повсюду вызывает недоумение у зрячих. Казалось, вот человек, который полностью лишен информации, получаемой через зрение. Очевидно, такой человек должен быть априори ограничен и несчастен, но тем не менее он не лишен при этом здравого смысла и может удивить зрячего неожиданным замечанием о чем-то таком, что зрячий просмотрел. В мишнаитском иврите антоним «слепцу», как правило, «разумный» («пикеах»), что явно свидетельствует о том, что слепец считается изначально ограниченным в познании. Вместе с тем иногда в агадических рассказах «слепец» появляется как фигура укора и нарекания зрячему. Несмотря на то, что он лишен возможности оценивать окружающий мир, он может «увидеть» в нем нечто такое, что зрячий не удосужился разглядеть.
Герой нашего рассказа рав Шешет был известным законоучителем в третьем поколении вавилонских амораев (на рубеже III–IV вв.). Он был почитаем мудрецами-современниками, вхож в дом экзиларха («реш галута», букв. «главы изгнанных», титул руководителя вавилонских евреев. — Прим. ред.), был также прославлен своими острыми высказываниями. Возможно, он не был рожден слепым, но как и когда он потерял зрение, нам неизвестно.
Надо полагать, что свои обширные познания он приобрел до того, как ослеп. Рассказчик представляет нам его двусмысленной фразой — «великий свет» («саги негор»). Это эвфемизм используется для обозначения незрячего, но здесь явно предлагается понимать этот эвфемизм буквально — человек был слеп, но свет его был велик.
Прослышав о визите царя, персидского шахиншаха, вероятно Ездиграда 1 или Варахрана 4, мудрец решает воздать ему почести. По дороге он встречает трудноотождествляемого «иного», называемого здесь «отступником» («мина»). Термин этот собирательный и может означать любого, кто так или иначе не следует по принятому среди мудрецов пути, не отрицая при этом, однако, господство библейского Творца. То есть это может быть и христианин, и манихей, и свой брат иудей, не очень послушный воле законоучителей. Отступник, проблематичный инсайдер, хватаясь за принятые среди мудрецов суждения, доводит их до абсурда, выявляя тем самым их проблематичность. Так, уже в его первой фразе есть ироничная парафраза учения мудрецов. Знаменитая максима из трактата «Авот» гласит, что следует заглядывать в кувшин, а не судить о содержимом по его внешнему виду (Авот, 4:20). Это своего рода притча, иносказательная сентенция. Она являет взору зрелище простака, прельщенного изящной оболочкой кувшина, не подозревающего о том, что она ничего не говорит о качестве вина, его наполняющего. Речь идет о том, что не следует обольщаться внешним, но познавать внутреннее содержание, поскольку внешнее, как правило, обманчиво. Понятно, что это нелегкая задача, ведь внутреннее сокрыто взору, да и как познать содержимое запечатанного кувшина до того, как его приобрели? А по какому признаку остается выбирать желаемый кувшин, если не по внешней привлекательности?
Мудрец здесь уподобляется кувшину, содержание которого явно превышает своей ценностью его скромную оболочку. Но как быть в случае нашего рав Шешета, чей кувшин поврежден весьма существенно — он слеп? Следует ли и в таком случае прежде всего полагаться на содержание? Согласно строгим галахическим критериям, слепец не совсем равноправен и попадает в категорию «ущербных», которые выведены за рамки некоторых заповедей и церемоний.
Мудрый слепец — это тоже кувшин, о содержимом которого следует задуматься… Стоит ли с таким кувшином идти к реке? Наш отступник сомневается в возможностях слепого старца, но вместе с тем как бы подвергает сомнению систему ценностей того просвещенного класса, к коему принадлежит слепец. Рав Шешет, не без боевого задора, отвечает на вызов и предлагает отступнику последовать за ним. Теперь оба они являются участниками одного события: идут приветствовать царя и ожидают его появления.
Кто увидит царя первым, слепой или зрячий? Поначалу они почти в равных условиях — из-за обилия исправно себя ведущих персидских граждан образовалась такая толпа, что все равно ничего не видно. Впечатленный звуками рогов и бряцанием оружия, зрячий полагает, что царь уже пришел, но слепой знает, что это всего лишь первый отряд и для явления царя еще не время. Похожим образом реагирует зрячий на появление следующего отряда, но истина открыта лишь слепцу. И только после того как наступает тишина, слепец безошибочно определяет приход царя. Правильность его решения не подлежит сомнению. Отступник, который сомневался в «годности кувшина», пристыженно молчит.
Его, однако, занимает то, каким образом слепец смог правильно угадать приход царя в ту самую минуту, когда его присутствие стало явным и для зрячих. Ответ не заставляет себя ждать, и он сформулирован в лучших традициях талмудической схоластики. Он представляет собой аналогию на библейский стих из Первой книги Царей 19:12. Там рассказывается о явлении Бога пророку Илье. Пророк в пещере, потрясенный и взволнованный, получает приказ взойти на гору. Явление Бога описано как череда громких событий, сменяющих друг друга, но все они лишь провозвестие Его появления, которое происходит в тишине. Мысль о том, что между вышним и земными царствами усматривается подобие, очень важна для вавилонских законоучителей. Если явлению Бога предшествует тишина, то и в той инсценировке, свидетелями которой стали зрячий и слепец, тишина будет преддверием царского прихода. Так оказывается, что у царской власти есть божественный патрон. Эта идея разделялась всеми жителями Персидской империи, иудеями и иранцами, но если последние связывали это с существованием определенных посланцев, следующих за царственным избранником по пятам, как патронус за Гарри Поттером, то в мире рав Шешета эту роль играл Бог Израиля, дающий власть шахиншаху. Именно поэтому слепец считает себя обязанным благословить царя, который после минуты тишины открыт восхищенным взорам всех, кроме нашего героя.
Однако в этом-то и усматривает проблему зрячий отступник, который, оказывается, сведущ в галахе. Человек не может благословлять то, чего не видит. Так слепец оказывается несколько дискриминирован галахой, по крайней мере галахой в ее буквальном понимании. Но рав Шешет полагает, что знание тождественно видению, а потому он может благословлять. Так спор становится конфликтом между двумя инсайдерами. И рассказчик деликатно, но настойчиво, проводит демаркационную линию, оставляя одного из них извне. Приверженец буквального понимания галахи именуется отступником, а законоучитель, прочитывая закон творчески и по своему, признается «своим».
Зрячий вновь использует галаху как продолжение своего противоборства со слепцом — он хочет доказать, что кувшин все-таки негоден и ему не место у реки. Поединок, как это водится, разрешается жестоко — победой одного и поражением другого. Согласно одной версии, обидчик наказан потерей зрения, то есть мерой за меру. Согласно другой, он наказан еще более жестоко. Но цель этого рассказа — не описание наказаний. Рассказчик говорит нам о том, сколь важен именно внутренний свет. А нам с вами, напряженно размышляющим о том, где проходят границы, этот рассказ может дать добавочную пищу для понимания относительности наших демаркационных линий.
