Я хотел бы рассказать два коротких анекдота из Иерусалимского Талмуда. Оба они полны юмора, но связаны еще и общей метафорой, общим уроком. Ошибочное отождествление героя — распространенный прием комедийного действа. Служанка становится графиней, красавица — ученым адвокатом, шалопай превращается в государственного чиновника; главное, все простецы на сцене до последней минуты не догадываются об истинной сущности героя, что и веселит зрителей. Нечто подобное происходит и в талмудическом фрагменте, но в наших рассказах, помимо намерения вызвать улыбку, есть приглашение поразмыслить о том, что делает человека поистине счастливым, заставляя его лицо светиться.
Иерусалимский Талмуд. Трактат Шаббат 8:1 11а
Увидела одна матрона, что лик у рабби Йоны светел.
Сказала ему: Старец, старец, одно из трех верно о тебе: либо ты пьешь вино, либо даешь деньги в рост, либо выращиваешь свиней.
Ответил ей: Испусти дух, женщина! Ни одного из этих трех нет у меня! Тора освещает лик мой, как сказано: «Мудрость человека просветляет лице его» (Эккл. 8:1).
Рабби Йона, аморай четвертого поколения, какое-то время был главой академии в Тиберии. Помимо академической деятельности, он занимался виноторговлей. К слову сказать, чуть выше по тексту о р. Йоне говорится, что когда тот старался исполнить заповедь пития четырех чаш вина на пасхальной трапезе, то потом страдал головной болью до самого праздника Шавуот, то есть 50 дней. Так вот, этот человек, обладающий столь тонкой конституцией, встречает на улице некую матрону, то есть важную женщину, скорее всего — римлянку, которую привлекает необычное выражение лица ученого мужа: «лик его светел». На нем запечатлено умиротворение и довольство, редко встречающееся на лицах жителей Палестины, озабоченных повседневными тяготами. Это благодушие, граничащее с блаженством, должно быть как-то истолковано, решает наша любознательная героиня, практиковавшая дедукцию задолго до того, как два холостяка поселились на Бейкер-стрит. А потому матрона, чуждая миру мудрецов, но не чуждая мудрости, с помощью физиогномики пытается определить социальную принадлежность иноверца. Ведь кто в наши дни, думает дама, может быть столь самодоволен и весел? Только тот, кто пьет вино, удовлетворен вне зависимости от рода деятельности и состояния финансов. Если же прохожий относится к категории людей, которых от винопития удерживает природа или обстоятельства, то его довольство может происходить лишь от материального благополучия, которое обеспечивается трудом необременительным и прибыточным, как ростовщичество или свиноводство.
В параллельном нашему рассказу отрывке из Псикта де рав Кагана (4:4) в тот же сюжет вовлекаются уже другие герои (феномен, хорошо известный в талмудической литературе). Рабби Йегуда бар Илай, заподозренный в тех же жизнеутверждающих обстоятельствах иностранцем вполне уже мужеского пола, восклицает: «Испусти дух, человек! Не ростовщик я, ибо Тора запретила мне давать деньги в рост: „иноземцу отдавай в рост, а брату твоему не отдавай в рост“ (Втор 23:20); не свиноводец я, ибо запретно человеку из Израиля учением мудрецов: „Да не будет выращивать израильтянин свиней где бы то ни было“; и не пьяница я, ибо от четырех чаш пасхальной трапезы страдаю я головной болью до самого Шавуота!»
Кстати, из вышесказанного отнюдь не следует, что евреи не выращивали свиней для продажи римским легионерам и не давали чужеземцам денег в рост, но в качестве этиологического объяснения безмятежного лика еврейского интеллектуала подобные догадки явно не годятся.
Другой, будь то матрона или римлянин, ошибается, глядя на еврейского мудреца. Если чужое лицо — это текст, заслуживающий прочтения и истолкования, то прочтение было верным, но истолкование ошибочным. Лик мудреца светел, т.е. выражает умиротворение, не потому, что труд его легок и прибылен, не потому, что вино помогает создать необходимую иллюзию благополучия, но потому только, что Тора, не изменяя видимым образом его капитала, делает мудреца благополучным. Только Тора, лишенная алкогольных или иных транквилизирующих веществ, моделирует настроение мудреца, помогая ему выглядеть счастливым. Деньги и вино здесь ни при чем. Сияния лица, согласно стиху из Экклезиаста, человек может достичь, лишь обретая мудрость. Тора — поэзия мудрецов, в ней нет практической выгоды, но есть свет.
Этот юмористический эпизод порождает достаточно серьезный вопрос: возможно ли что-то сказать о человеке, глядя на его лицо? Чужой ошибся, но он не знаком с конвенцией о культурных ценностях героев. А как быть со своими?
Иерусалимский Талмуд. Трактат Шаббат 8:1 11а
Рабби Абагу нисходил в Тиберию (из Кейсарии).
Увидали его ученики рабби Йоханана и заметили, что светел его лик.
Сказали рабби Йоханану: Рабби Абагу клад нашел!
Спросил у них: Почему (вы так думаете)?
Ответили: Лик его светел!
Ответил (р. Йоханан): О, нет! Не иначе, как новое учение он услышал.
И пошел к нему навстречу.
Сказал ему: Что за новое учение ты узнал?!
Ответил ему (р. Абагу): То древняя тосефта.
И сказал о нем (р. Йоханан): «Мудрость человека просветляет лице его» (Экклезиаст 8:1).
Рабби Абагу — аморай третьего поколения, живущий в Земле Израиля, один из учеников и соратников рабби Йоханана. Глава академии и судья в Кейсарии, он был близок к римским властям и довольно богат. Известно также, что он был знатоком греческого языка, коему обучал свою дочь. Рабби Абагу — важный и редкий гость в академии города Тиберии, возглавляемой знаменитым рабби Йохананом. Поэтому его появление здесь, шествие по улице и пребывание на постоялом дворе не проходят незамеченными для студентов академии. Не укрывается от их взора и то, что «лик его светел». Как мы уже обсуждали, выражение его лица исполнено довольства, а может, более того, — оно светится счастьем, как лицо человека, на которого свалился неожиданный подарок судьбы, ну, например, выигрышный лотерейный билет. В том мире не было лотерейных билетов, но кладов, видимо, все еще было достаточно для таких толкований. Ученики рассуждают подобно матроне: материальное благополучие делает человека счастливым. Остается только выяснить, чем же еще был одарен и без того обеспеченный рабби. Но мудрый учитель знает, что у интеллектуалов иные услады. Они тоже не прочь овладеть богатством, но отнюдь не золотом, а знанием.
Что же представляет для них наивысшую ценность? Новизна. Коллега открыл новое учение, неизвестное ранее толкование библейского стиха или схоластическое построение, и потому его лик светел настолько, что это заметно даже ученикам. Невозможно ждать прихода мудреца в бездействии, и р. Йоханан отправляется навстречу собрату, дабы вопросить о том, каково же то самое новшество, которое сделало его столь очевидно счастливым.
Рабби Абагу нисколько не удивлен прозорливостью коллеги и тотчас поясняет, кратко, но исчерпывающе: «То древняя тосефта».
Это достаточно незначительное происшествие демонстрирует существенную коллизию между двумя типами учености. Рабби Йоханан видит истинное счастье мудреца, вершину его деятельности в новациях, в поиске того, чего никто не сказал прежде, чтобы дух захватывало от неожиданности и ощущения новизны, как у знатока джазовых мелодий во время импровизации. Раби Абагу, в отличие от старшего коллеги, сторонник других изысков. Он счастлив тем, что обрел «древнюю тосефту». Обычно, по крайней мере сегодня, под тосефтой — (арам. תוספתא, т.е. «дополнение») понимают сборник поучений таннаев, составленный в структурном и смысловом соответствии с корпусом Мишны, т.е. ее развернутое пояснение. Но здесь имеется в виду нечто иное. Следует сказать, что когда в конце второго века рабби Иегуда га-Наси редактировал Мишну, составляя ее из целого комплекса текстов прото-Мишны, то за рамками созданного им компендиума осталось большое количество толкований, многие из которых все еще передавались изустно во времена наших героев, а иные постепенно забывались. Раби Абагу обнаружил одно из таких древних толкований. Практическая ценность этой тосефты, видимо, была невелика, поэтому она и выпала из ученого обихода академий.
Его чувства можно сравнить с ощущениями современного интеллектуала-библиофила, который нашел утерянный нумер поэтического журнала Серебряного века с первой публикацией знаменитого поэта и в отличном от принятого теперь написания одной из строф ощутил бег времени. Так и наш герой нашел нечто забытое, не очень ценное практически, забытое же оказалось спасенным и теперь будет с ним. Какое-то время, пока он жив. Обретение старинной традиции заставило его бродить по улицам Тиберии, улыбаясь и светясь лицом, что позволило ученикам заподозрить его в неожиданном богатстве, а коллегам — в дерзких новациях.
Рассказчик не пытается разрешить коллизию между «новым учением» и «древней тосефтой», но призывает поразмыслить о том, что скрывается за сияющим ликом человека, который, казалось бы, понятен иным людям, а на самом деле — совершенно непостижим. Лик открыт и сокрыт, как сакральный текст, который всякий объясняет несколько иначе: кто по-новому, а кто по-старому, — но оба высекают из этого текста свет, способный преобразить лицо.
