В этих двух коротких историях, продолжающих начатый в прошлый раз цикл, наш старый знакомый рабби Иегошуа бен Ханания продолжает свои беседы с римским правителем. Как и раньше, мудрец будет приводить зримые аргументы, вовлекающие в разговор силы природы, а мы будем всматриваться в то, что скрывается за хитросплетениями сюжета.
По моему мнению, в забавных коллизиях этих историй скрываются теологические раздумья рассказчика.
ВТ Хуллин 59б
Сказал Кесарь раби Иегошуа бен Ханании: Я хочу увидеть вашего Бога!
Ответил ему: Ты не сможешь увидеть его.
Сказал ему: Несомненно (я увижу)!
Пошел и предстал пред ним в наидлиннейший день месяца Тамуза. Сказал ему, (указав на солнце): Посмотри на него!
Сказал ему: Не могу!
Сказал ему: Солнце, которое одно из слуг его что предстоит пред Святым благословен Он, ты говоришь «не могу взглянуть»! Шхина — не тем более ли?
Сказал Кесарь раби Иегошуа бен Ханании: Хочу подать хлеб вашему Богу!
Ответил ему: Не сможешь!
Сказал: Почему?
Ответил: Силы Его велики!
Сказал ему: Несомненно, (что поднесу)!
Cказал ему: Пойди преподнеси на берегу моря, и пусть разбогатеет мир.
Трудились над этим шесть теплых месяцев — пришел ветер и унес все в море. Трудились над этим шесть холодных месяцев — пришел дождь и смыл все в море.
Сказал ему: Почему это так?
Ответил: То были лишь подметальщики и опрыскиватели Его!
Сказал: Ежели так, то не смогу.
Взволнованный и пораженный несостоявшейся встречей со львом из небесных обиталищ правитель развивает свой интерес к религии иудеев. Впрочем, интерес этот скорее личный: царя интересует Бог Израиля собственной персоной. Он не видит никакой причины не узреть божество, восклицая: «Несомненно!».
За теософскими устремлениями Иного наш рассказчик не предполагает особой глубины. Царь хочет увидеть Бога воочию, и желание его понятно в свете того недоумения, которое нееврейские авторы античности, как правило, выражали относительно Бога Израиля. Однако желание императора находится в той же плоскости, в которой находится желание Псалмопевца: «Когда я приду и пред Богом предстану?» (Пс. 42 (41):2).
Попросту говоря, если у человека есть бог, то человеку хочется узреть его или по меньшей мере представить себе. Понятно также, что обычно человеку хочется знать, как примерно выглядит бог Иного. Тут помогают изображения, которые в той или иной степени отражают атрибуты божества — его гендерную принадлежность, облачения, даже его характер и формы проявления. Иудеи были странны в глазах Иных в том числе и тем, что у них изображений Бога не водилось — не было их ни в культовых сооружениях, ни в религиозных практиках. Все это, скорее всего, уже было известно царю, но он полагает, что тот, кто с легкостью низводит с небес и возвращает назад огромного льва (так, впрочем, правителем и не увиденного), сможет продемонстрировать и нечто, свидетельствующее о параметрах божества. Мудрец, не желая отказать или будучи не вправе это сделать, старается по мере сил пояснить царю некоторые визуальные характеристики Бога Израиля. Он приглашает правителя взглянуть на солнце тогда, когда жар его наиболее силен — в день летнего солнцестояния. Естественным образом глаза монарха не выдерживают солнечного света, что дает мудрецу возможность объяснить: дневное светило, которое у многих народов принято называть богом (Гелиос или Митра, например), есть не более чем слуга Творца. Ежели пристальное созерцание их лиц невозможно, то не следует и пытаться увидеть лицо Бога Израиля.
Следует отметить, что это все еще весьма далеко от категорического заявления Маймонида о том, что у Бога нет ни облика, ни формы, и ничто в человеческих способах выражения не способно его передать. Рабби Иегошуа, сравнивая Бога с солнцем, не отрицает, что теоретически Бог может подлежать визуализации. Просто, согласно его объяснению, Бог гипервизуален, и потому узреть его практически невозможно. Вместе с тем, аналогия с солнцем намекает на то, что рассказчик воспринимает божественную природу как свет, или огонь, или энергию.
В отличие от кесаря, рассказчик и рабби Иегошуа живут в мире, где нет ни места, в коем обитает Бог, ни культовых объектов, связанных с его образом — ни Храма, ни статуй. Это особенная ситуация, в коей тогда находились только иудеи. Для того чтобы оценить и демаркировать эту ситуацию, рассказчику нужен Иной. Этот Иной, придя из своего, весьма инакового, пространства, задает вопрос, который помогает инсайдеру понять параметры собственного мира и в известной мере визуализировать того, кого никогда нельзя увидеть. Так диалог с Иным становится средством понимания, если не конструирования, внутренней теологической концепции.
В продолжении этой истории (которое, впрочем, может быть и самостоятельным рассказом) кесарь все еще в процессе постижения необычных особенностей Бога Израиля. Он хочет преподнести ему хлеб, и это странно только на первый взгляд. Хлеб (конкретнее — 12 хлебов по числу колен Израилевых) возносился на специальный золотой стол в Иерусалимском Храме, коего ко времени этого рассказа давно уже нет. От предложения хлебов ничего не возлагалось на жертвенник, они лежали на золотом столе от субботы до субботы, а затем, в канун новой субботы, священник, приходивший зажечь огонь храмового светильника, менял старые хлебы на новые. Отслужившие свое хлебы, как и прочие злаковые приношения, съедали служившие в Храме священники. Согласно сказанному в Книге Левит, только кохенам и только в храмовом приделе можно было есть эти хлебы. В отсутствии Храма посвящение хлеба становится невозможным.
Обычай возлагать хлебы в святилищах на столы перед изображениями богов был широко распространен на древнем Ближнем Востоке. В языческих культах возложение хлебов имело характер настоящей трапезы, в которой участвовали боги и лишь остатки доставались жрецам. Такие хлебы сменялись несколько раз в день, и их было очень много. В еврейской традиции этот обычай носит символический характер, обозначая присутствие двенадцати колен Израилевых при храмовом служении; священники съедают хлеб, который де-факто уже в какой-то мере десакрализован. Приношение от хлеба насущного Богу существует в библейском законе, и лишь по вынужденным обстоятельствам не производится.
Кесарь в нашем рассказе отображает наиболее распространенное и простое понимание этой традиции — он хочет дать Богу достойное приношение, и сколь бы ни велик должен быть этот дар, царь за ценой не постоит. Но для нашего мудреца приношение хлеба не только бессмысленно, но и в известной мере нетактично. Царский хлеб, поднесенный Богу, уже не будет символическим отображением преданности двенадцати колен Богу Израиля, он будет своего рода новым ритуалом, смысл которого представляется мудрецу несколько проблематичным.
Царь предполагает, что Богу Израиля хлеб нужен для поддержания сил, но с точки зрения мудреца силы Бога не нуждаются в подкреплении, на что он и указывают царю: «Силы Его велики». Кесарь, скорее всего, не понимает, почему тот, чьи силы велики, не примет славный хлеб и не готов отказываться от идеи совместной трапезы с Богом Израиля. Тогда мудрец предлагает ему приготовить хлеб, который мог бы покрыть морской берег. Кесарь понимает это как свидетельство о большом аппетите того, кого собираются почтить хлебом. Мудрец же добавляет вскользь, что мир разбогатеет от работ, связанных с выпечкой огромного хлеба, что, видимо, слегка оправдывает практическую бессмысленность поступка. Царь мобилизует армию пекарей и те, исправно получая жалование, трудятся полгода, весь теплый и бездождливый период, а затем возлагают хлеб на морской берег. Однако почти тотчас же летние ветры разносят выпечку и топят ее в море, к вящей радости населяющих его морских тварей, а может, и мореплавателей. Наступает зима, то есть период дождей, и вновь в конце шестимесячного периода хлеб готов, — но вскоре и он будет смыт зимним дождем в море, на потребу рыб и прочих тварей.
Происшедшее вызывает недоумение царя — почему же Бог Израиля отказывается есть царский хлеб? Мудрец же объясняет, что хлеб, в общем-то, и не взошел на стол Бога, лишь его слуги, подметальщики-ветры и опрыскиватели-дожди, занялись этим подношением. Хлеб, достойный божественного стола, должен обладать иными качествами, и теперь кесарю не остается ничего другого, кроме как признать свою ограниченность и неумение вступить в диалог с Высшим Патроном. Бог Израиля позволял возлагать на его стол двенадцать малых хлебов от сынов Израиля как знак их преданности, но и тогда они не покидают пределы сотворенного мира, вкушаемые слугами в Его доме — священниками. Хлеб, преподнесенный Богу в отсутствие Храма, потребляется его слугами, природными стихиями, но преодолеть предел, разграничивающий Бога и человека, невозможно.
На внешнем уровне желание увидеть Бога или разделить с ним трапезу, конечно, суетно и достойно разве что римского Чужака. Но вместе с тем это желание, не без смущения, разделяемо и инсайдером, поскольку для религиозного сознания вопрос, в какой мере Бог вовлечен в жизнь человека, является важным и волнующим. Кажется, что рассказчик привел в свой рассказ Иного, римско-персидского царя, для того чтобы в очередной раз поразмыслить — вмешивается Творец в ход вещей в сотворенном мире или, пребывая где-то там, за пределами, уже не может или не хочет оказаться вовлеченным в мирские события?
Дать ответ на этот вопрос значит оказаться в рамках какой-то теологической школы, а это не входит в задачи рассказчика. Он хочет пригласить читателя поразмыслить над этим вопросом, намекая на то, что попытки преодоления пространства между миром людей и Богом безуспешны. Но значит ли это, что Бог не вмешивается в жизнь людей?
В следующем, заключительном, рассказе цикла о рабби Иегошуа и царе рассказчик сделает еще один шаг в размышлениях на эту тему. Но об этом — потом.
