В талмудической литературе нередки истории о мудреце в его смертный час: как правило, герой отдает последние распоряжения живым и сообщает последние поучения. В ситуации последнего урока, преподаваемого в последнюю минуту жизни, каждое слово особенно значимо. Подобные рассказы — наследники древней нарративной традиции, корни которой — на Древнем Востоке; примеры ее — завещания библейских патриархов в Пятикнижии и завещания премудрого Ахикара. Талмудические рассказы такого рода гораздо лаконичнее, а рассказ о смерти рабана Йоханана бен Заккая звучит весьма актуально… Недаром на нашей улице каждое утро трубят в шофар, призывая задуматься. Живому всегда неуютно, когда речь идет о смерти. Однако не беспокойся, читатель. Это будет крайне жизнеутверждающий рассказ.
Но сначала представим нашего героя.
Рабан Йоханан бен Заккай, танай первого поколения, был выдающимся мудрецом последних лет существования Храма и начала эпохи Явне. Самый молодой из учеников Ѓилеля, наследник его учения, он был известен уже в Храмовый период, полемизировал с саддукеями и занимал умеренную позицию по отношению к римским властям. Во время осады Иерусалима римлянами в ходе Великого восстания (Иудейская война) бен Заккай был вынесен из города учениками в гробу под видом покойника, и, согласно талмудической традиции, представ перед Веспасианом, предсказал ему грядущее воцарение на римском престоле. После разрушения Храма бен Заккай основал центр в Явне, стал главой мудрецов (рабаном) и занялся реорганизацией еврейской религиозной жизни, установив ряд норм, замещающих храмовый ритуал. Незадолго до смерти мудрец удалился от дел и стал жить в одиночестве в небольшом городке.
А теперь перейдем к изображению последних мгновений этой непростой жизни, согласно Вавилонскому Талмуду, Брахот 25б:
Когда заболел рабби Йоханан бен Заккай, пришли его ученики навестить его.
Как увидел их — начал плакать.
Сказали ему его ученики: Светильник Израиля, столп правый, молот могучий, отчего ты плачешь?
Сказал им: Если бы к царю из плоти и крови бы вели меня, который сегодня жив, а завтра — в могиле, и если бы он гневался на меня, то гнев его бы не был вечен, а ежели бы заковал бы меня, то и заключение не было бы вечным, а если бы он умертвил бы меня — то его казнь не приводит к вечной смерти, и его можно ублажить словами и подкупить деньгами — то все равно бы я плакал! А сейчас, когда ведут меня к Царю властному над царями царей, Святому, благословенен Он, которые жив и пребывает во веки веков, и я не могу ни ублажить его словами, ни подкупить деньгами.
И более того — предо мной две дороги: одна ведет в Геенну, а другая в Эденский сад. И я не знаю, по какой из них меня поведут. Как не заплакать?
Сказали ему: Учитель наш, благослови нас!
Сказал им: Да будет воля (Божия) на то, чтобы ваша богобоязненность уподобилась боязни человека.
Сказали ему: И только?!
Сказал им: О, если бы… Знайте: когда человек грешит, что он говорит? «О, только бы меня не увидел бы какой-то человек…»
А умирая, им сказал: вынесите утварь — от нечистоты, и приготовьте стул для царя иудейского Хизкиягу, который пришел.
Учитель заболел, и ученики пришли его навестить. Навещать больного есть добродетель универсальная, но также и предписанная галахой. Считается, что, приходя навещать больного, тем самым умаляют некую толику его страданий. Создается впечатление, будто, придя навестить больного учителя, ученики еще не подозревают о фатальности болезни. Однако его вид и слезы не оставляют сомнений в том, что эта встреча с ним будет последней. Грустная ситуация, которая вполне может быть истолкована с точки зрения человеческих эмоций, — грусть по поводу близкого конца, предчувствие разлуки.
Уделим внимание слезам мудреца и удивлению учеников. В греко-римской культуре смерть в слезах недостойна. Светоний в сочинении «Жизнь 12 Цезарей», описывая смерть Нерона, говорит, что тот даже умереть не мог, как подобает: плакал перед тем, как принять смерть, и потому являл собой жалкое зрелище. В классической еврейской культуре не принято скрывать боль, и это находит выражение уже в библейской литературе. Давид в Псалмах часто говорит о боли, о своих страданиях. Боль — вполне легальный элемент человеческого бытия, естественный его элемент, и человеку не следует стесняться слез. Наверное, потому рабан Йоханан бен Заккай не видит в своих слезах ничего постыдного. Но тогда реакция учеников может показаться странной — ведь они его слезам удивляются. Плакать мужчине в раввинистической культуре не зазорно — значит, видимо, они недоумевают о причине слез? Почему праведный человек плачет в преддверии конца жизни?
Следует обратить внимание на те эпитеты, которыми ученики расцвечивают свой вопрос. «Светильник Израиля». Светильник — это глиняный сосуд с маслом, куда кладут фитиль. Уже в библейской литературе этот образ используется как символ человеческой жизни. Так, в Притчах (20:27) говорится: «Светильник Господень — дух человека…» Это не случайный образ: когда выгорает масло в лампаде, остается сосуд без огня (подобно телу после смерти). Здесь у словосочетания «Светильник Израиля» своя смысловая нагрузка, ее использование — аллюзия на 2 Сам 21:17. Там говорится о том, как царь Давид, уже состарившись, отправился на войну и чуть не погиб. Его соратников до того испугала перспектива потерять любимого царя, что они постановили: больше Давид не пойдет на войну во главе войска. Убеждая Давида, соратники говорят: «Чтобы не погас светильник Израиля». Ученики опасаются, что свеча жизни учителя вот-вот погаснет.
Остальные же их метафоры имеют отношение к архитектуре и строительству: столп, колонна, на которой стоит здание, молот, которым эти колонны забивают. Метафоры вытекают из представления о постройке здания жизни, чье разрушение или завершение взволнованным ученикам предстоит свидетельствовать. Этот ряд метафор выражает своего рода замешательство учеников пред близкой смертью учителя и обрамляет робко высказанное недоумение о причине его слез.
Плач, каким бы человеческим он ни был, порожден грустью и страхом. О чем грустит или чего боится тот, чья праведность в глазах учеников несомненна? Слабость учителя, естественная и понятная человеческая слабость в смертный час, становится поводом для последнего урока: истинный учитель, талмудический мудрец, находит возможность извлечь урок из своей слабости. Это напутствие, и в нем учитель поведает ученикам свои последние размышления о том, как следует жить человеку в мире, коим правит Бог. Необычность ситуации придает уроку особенную ценность. В смертный час следует сообщить тому, кто остается жить, нечто поистине важное.
Что же говорит своим ученикам умирающий мудрец? Его поучение делится на три части, последние короче первой, и заключенный в них потенциал к концу рассказа возрастает. Первое поучение мудреца противопоставляет двух царей — земного и небесного. Мудрец, сведущий в обыкновениях сильных мира сего, на своем веку, согласно талмудической агаде, повидавший и царедворцев и царей, со знанием дела свидетельствует о земных царях, поддающихся убеждению, а еще охотнее — подкупу. Но и столь человеческий царь, способный казнить человека, но неспособный погубить его душу (это человеку приходится делать самому), вызывает трепет в сердце того, кто вынужден предстать пред царские очи. Этот страх в чем-то, наверное, сродни любому страху подчиненного перед подчиняющим. Страх силен, хотя может быть рационально объяснен и, казалось бы, преодолен.
Другое дело — страх перед небесным царем. Никакой надежды на подкуп, на переубеждение, на обратимость приговора. Страх перед Богом — страх перед трансцендентным, перед тем, с чем человеческий разум справиться не в состоянии. И не случайно говорится, что герой ведом к царям. Путь, в который он уже отправился, был инициирован не им, завершение пути назначено свыше, и в этом есть пугающая неизвестность, с которой попросту ничего не поделаешь. И далее, в том же первом поучении, мудрец добавляет замечание о двух дорогах, одна из которых ведет в Ад, а другая в Рай.
Эденским садом в Писании называется сад, где Творец поместил человека. Человеку надлежало обрабатывать и охранять сей сад, но так получилось, что пришлось уйти. Сад стал обозначением того места, где праведные люди, покинув бренный мир, пребывают в покое и погружены в ученые беседы. Геенна, или, если транслитерировать правильнее, Гееном — первоначально название долины возле Иерусалима, в глубинах которой предполагалось наличие врат, скрывающих дорогу в преисподнюю, где в ожидании конца времен пребывают те, кто покинул сей мир, но места в Эденском саду не получил. Стоя на развилке, мудрец честно признается, что не знает, по какой дороге ему вот-вот предстоит пройти. Это и есть истинная причина его слез.
Мудрец демонстрирует ученикам ошеломительный теологический казус: когда человек приближается к заключительной стадии жизненного пути, критерии праведности и благонравия, коими он руководствовался в жизни, представляются недостаточными для оценки собственной значимости. Прежде, оценивая свои поступки, человек пользовался лишь человеческими критериями — теперь же настало время свершиться божественному правосудию, а его критерии могут оказаться совсем иными. На развилке дорог человек пребывает в неизвестности. Груз былых заслуг и проступков подлежит переоценке, совершаемой не им, а ему самому остается лишь трепетать, ожидая, какая из предуготованных дорог окажется его дорогой. Ну как тут не поплакать?
Казалось бы, странно — чем занимается этот человек в свой смертный час? Он обучает, обучает тем способом, каким обучал всю жизнь: выстраивает загадку, провоцирует вопрос и отвечает на него в хорошо продуманной риторической форме. Поучая, он живет. Так преподается первый предсмертный урок, урок богобоязненности. Но здесь рассказ не заканчивается.
Усвоив урок богобоязненности и понимая близость разлуки, ученики просят у мудреца благословения. Благословение учителя на первый взгляд может показаться скудным: «Да будет воля Его, чтобы вы трепетали перед Ним сами, как вы трепещете перед человеком!» Если абстрагироваться от риторического облачения этого урока, он предписывает бояться Бога в той же мере, в коей принято бояться человека. В формулировке вновь таится дидактический подвох, ловушка, расставленная опытным учителем. Ученики легко в нее попадают. «И только?» — недоумевают они. Следует ли бояться Всевышнего, как человека? Но ведь это противоречит тому, что учитель сказал выше, указав трансцендентную природу Всевышнего, сравнив его с земным царем. Умирающий учитель неспроста формулирует парадоксально, гарантированно вызывая недоуменный вопрос учеников, и тут же дает давно продуманный ответ, построенный в виде казуса. Он приводит в пример человека, который совершает грех, достаточно банальный грех — например, крадет плоды из чужого сада или тайком выбирается оттуда, где ему вообще не полагалось быть, — и, осознавая преступность своих действий, думает про себя: «Ах, только бы меня никто не увидел!» А ведь все это время он открыт взору Того, кто правит этим миром. Человек, зная, что когда-нибудь ему придется ответить за все свои поступки, зная, что над этим миром есть Высший Судья, тем не менее, совершает грехи. Вот он, парадокс человеческой природы, на который так трудно найти ответ и который так занимает учителя. Умирая, он думает о человеческой природе, о природе греха, и хочет помочь ученикам, которые скоро лишатся его поддержки и продолжат жить в мире, полном соблазнов и испытаний. Потому мудрец приготовляет для них некий совет, при помощи которого можно попытаться жить праведно. Излишне говорить, как непросто существовать человеку, ощущая себя открытым Небесам. Но в этом непростом пути умирающий мудрец видит возможность успеха.
Однако и этим уроком не заканчивается наш рассказ.
Третий урок рабби Йоханана бен Заккая, его беспокойство об оставляемом мире, заключены в энигматической финальной фразе. Загадочность финала — нарочитая. Она как бы говорит: «Отгадайте меня!», обращаясь к ученику талмудической академии, которому и следует загадывать подобного рода загадки. В свой смертный час учитель велит ученикам «убрать утварь от нечистоты и подготовить стул царю Хизкиягу, который пришел».
На первый взгляд, эта фраза содержит неразрешимое противоречие. Первая часть опирается на особенность феномена ритуальной нечистоты, хорошо известную адресату рассказчика. Умирая, человек из живого существа превращается в источник ритуальной нечистоты. Мертвое тело — самый активный источник нечистоты, а все, что окажется с ним в контакте в закрытом пространстве (совсем недавно бывшем домом живого человека), воспримет ритуальную нечистоту. Законы ритуальной нечистоты, сегодня почти упраздненные, соблюдались строго и после разрушения Храма. Проводились церемонии очищения от скверны водой, в которой растворяли немного пепла красной коровы. Мудрец, умирая, беспокоится о людях, которые будут жить в доме после него. Его тело, чье превращение в источник ритуальной нечистоты он уже ощущает, для живых станет причиной хлопот. Похоронив его, они будут вынуждены заняться очищением дома и утвари: только утварь, сделанная руками человека, принимает нечистоту. Посему заботливый старец заблаговременно напоминает вынести утварь, пока жизнь еще теплится в его теле. Это едва ли не самая сильная часть его последнего урока. Даже оставляя мир, следует беспокоиться о нем — о тех, кто станет жить в доме после тебя. В этом же свете следует понимать и вторую часть фразы — вроде бы презрев логику, мудрец велит внести стул, вынося утварь. Речь идет, однако, не просто о предмете меблировки. Во второй половине последнего высказывания мудреца есть парафраза на пророческий стих из Исайи:
И утвердится престол [стул, кисэ] милостью, и воссядет на нем в истине, в шатре Давидовом, судия, ищущий правды и стремящийся к правосудию (Ис 16:5).
В главе, посвященной грядущему падению моавитянского царства, врага Иудеи, пророк провидит ситуацию, когда покой и идиллия придут в землю обетованную и милостью утвердится престол царя из дома Давида. Это, по всей видимости, близкий пророку царь Хизкиягу. Умирающий мудрец бен Заккай использует стих Исайи, привлекая его лексику (тахину кисэ — ухан кисэ). Стих этот толкуется как мессианский, говорящий об отдохновении от войн и начале правления царя Мессии, и не избежал христологических интерпретаций. Радикальные иудейские толкователи говорили, что он повествует о Мессии, грядущем в конце времен (Берешит Раба 97:13), а менее радикальные соотносили его не с грядущим, но с прошлым, с правлением благочестивого Хизкиягу. И здесь следует вспомнить талмудическое высказывание «нет у Израиля Мессии, ибо получили его уже в дни царя Хизкиягу» (ВТ Сангедрин 98б). Смысл этого высказывания, видимо, в том, что Мессия уже приходил к Израилю в прошлом и теперь следует не ожидать персонального Мессию, но уповать на приближение мессианского периода.
Йоханан бен Заккай живет в начале новой эпохи, за его плечами — катастрофа эпохи Разрушения. В свой последний час он размышляет не только о настоящем и о тех, кого он оставляет в мире. Он думает и о грядущем. Отправляясь в последний путь, внутренним взором он созерцает мессию, которого Израиль уже получил в эпоху первого Храма. Мессия не менее реален, чем тот мир, где все еще продолжается жизнь визионера. Потенциально мессия уже пребывает в этом мире и нуждается в престоле, хотя на самом деле неразличим в стремительном течении дней. Однако стул для мессии в сем мире уже должен быть готов, и располагается этот стул в несколько иной плоскости, где нет разницы между нечистым и чистым, а потому можно, заботясь о сохранении чистоты дома, быть готовыми к приему чудесного гостя.
В самом начале сказав, что идет на аудиенцию к Высшему Царю, бен Заккай не встречает Высшего Царя, а встречает царя Хизкиягу. Талмудический мудрец не в состоянии и помыслить о том, что он может узреть Бога: даже в самом мистическом своем видении он может разве что увидеть царя Мессию, идущего навстречу. Царь Хизкиягу появляется своего рода персональным Мессией, избавителем нашего героя, и приход его — выражение надежды. Если мудрец уже видит царя Хизкиягу, значит, его страх перед тем, куда его ведут, — в Ган-Эден или Гееном — преодолен.
Итак, первоначальное недоумение учеников по поводу слез учителя разрешено, и мудрец отправляется в свой путь, оставив ученикам три урока. В них ему удалось рассказать, как следует думать живому о Боге, как следует ему беспокоится о живущих подле него и после него, и о том, что в мире есть место надежде. Немало, верно? Засим мне остается лишь пожелать читателям этих строк доброго года, в коем будет место и тем урокам, что преподал умирающий мудрец.
И другие уроки:
История об ашкелонском язычнике, его камнях и его корове
Три мудреца, две прекрасные женщины, один нищий и тот, чьего имени не произносят
Мудрецы, колдун и путь, ведущий из городской бани ко дну Тивериадского озера