Этим рассказом завершается короткий цикл историй, в которых рабби Иегошуа бен Ханания беседует с римским императором — и в рамках этих диалогов немножко нелепые просьбы Иного проливают свет на теологические проблемы Своего. В двух предыдущих рассказах Свой встречал Чужого, и на стыке этой встречи озвучивались вещи, важные скорее для первого, чем для второго. На повестке дня всегда стоит волнующая проблема: насколько Бог Израиля вмешивается в то, что происходит в сотворенном мире, и насколько возможен двусторонний характер этих отношений? Может ли смертный участник диалога привлечь к себе внимание Патрона и следует ли это делать? И какова роль мудреца во всем этом?
ВТ Хуллин 60а
Сказала дочь Кесаря рабби Иегошуа бен Ханания: Ваш Бог, плотник Он! Ведь сказано: вышние чертоги Свои возвел на воде (Пс. 104:3). Скажи-ка Ему, пусть сделает мне веретено!
Сказал ей: Жизнью клянусь!
Помолился. Поразила ее проказа. Усадили ее на улице Рима и принесли ей веретено. Ибо так было принято в Риме с прокаженными, что давали им веретено и усаживали их на рынке, и те сучили нити, чтобы увидели их люди и помолились за них (как то сказано «Нечист, нечист он должен провозгласить» (Лев 13:45), — он должен сделать свою беду известной многим, чтобы многие могли помолиться за него).
Однажды проходил там рабби Иегошуа. Сидела она и сучила пряжу на римской улице.
Сказал ей: Прекрасное веретено сделал тебе мой Бог!
Ответила ему: Скажи Богу твоему, чтобы взял назад то, что дал!
Сказал ей: Бог наш то, что дает — дает, а назад не берет.
Рассказ этот несколько сложнее предыдущих и не все его детали объяснимы. Иной участник диалога — не сам кесарь, но его дочь. С дочерью кесаря наш герой беседует и в другом рассказе, не входящем в этот цикл, — вероятно, это свидетельствует о том, что персонажи полюбились рассказчикам. Своим происхождением дочь кесаря весьма возвышена, не уступая Иному предыдущих рассказов, но своей гендерной принадлежностью, согласно реалиями классического мира, андроцентричного по своей природе, она еще более Иная. Вероятно, именно этим следует объяснять некоторую дерзость ее слов. Женственность героини необходима рассказчику и будет обыграна в рассказе.
Диалог их начинается словно с середины. Казалось бы, его следует предварить типичным теологическим вопросом, на который, по сути дела, отвечает дочь кесаря: «Каков он, Бог Израиля?» Из предыдущих рассказов мы узнали, что ему подвластны небесные львы и все природные стихии, но нам все еще непонятно, чем он занимается там — в своем небесном мире.
Но вернемся к нашему рассказу. Стих из Псалма, уже известный дочери кесаря, говорит о том, что Бог возводит чертоги среди высших вод. Стало быть, он строитель или плотник. Тогда, замечает дочь кесаря, почему бы Ему не изготовить веретено для царской дочери. Предложение это звучит невыносимо дерзко. Для того, чтобы изготовить веретено, в общем-то, и дипломированным плотником быть не нужно. Короткую деревяшку, на которую удобно наматывать пряжу, может сделать любой подмастерье. Но, по мнению принцессы, ежели Бог занят лишь постройкой собственных дворцов, то почему бы ему не поинтересоваться тем, что происходит в мире. И, например, не сделать для нее что- то полезное — скажем, веретено.
Как мне думается, в этом пожелании содержится некий символический смысл. Веретено — очень женский символ, неотъемлемый атрибут как римской матроны, так и важной дамы Востока. Благонравная мать семейства, не расстающаяся с веретеном — топос траурных элегий и образ, украшающий усыпальницы римских матрон, пальмирских дам и мавзолеи древнего Вавилона. Веретено как таковое дочери царя не нужно, но, видимо, она полагает, что ей пора уже обзаводиться семьей и заодно веретеном в руках — для полного благообразия. Тем самым она несколько, быть может, пародирует вышеупомянутый известный рассказ из Берешит Рабба, где мудрец объясняет матроне, что Бог (с тех пор, как сотворил мир) только тем и занят, что связывает пары супружескими узами, подбирая достойных друг другу. Возможно, что дочь кесаря иронизирует над столь тривиальной деятельностью, приписываемой Богу. С точки зрения, которую рассказчик приписывает Иному, Бог, сотворив мир, достойно удалился от него и более не вмешивается в управление, предоставив это людям. Если же Бог действительно занимается людскими мелочами, то пусть позаботится и о том, чтобы дочь кесаря обрела веретено, метафорическое обозначение ее будущего статуса матроны.
Интересно, что мудрец, который оба предыдущих раза отказался исполнять просьбу кесаря, тотчас же отвечает на требование царской дочери и возносит свою молитву. Но ее последствия оказываются неожиданными. Вместо веретена, называемого там достаточно редким словом «мисорита» (искаженным переписчиками как «мисторита»), принцесса покрывается кожными поражениями, то есть становится прокаженной. Следует отметить, что слово «веретено» в таком обозначении становится созвучным еврейскому «мецораат» в восточном произношении, на арамейский лад. То есть получается игра слов — как если бы Гарри Поттер вместо Diagon Alley был доставлен на Diagonale. Вот и наша героиня оказывается не совсем там, где хотела оказаться. Несколько подпорченную царскую дочь никто замуж не берет, но веретено ей все-таки вручают, ибо, как оказывается, таков обычай в Риме для прокаженных.
Мы знаем довольно много об обычаях Рима, но такого среди них нет. Более того, зная, что кожные поражения бывают заразны, сомнительно, чтобы римляне выдавали прокаженным веретена и сажали их что-то прясть посреди улицы. Римские обычаи в Вавилонском Талмуде — нередко лишь плод фантазии рассказчика или отражение знакомых ему местных, персидских реалий (среди которых, впрочем, тоже не найти ничего подобного). Так что, скорее всего, это выдумка рассказчика, обратившего символ матронского благополучия в символ бескастовой никчемности. Если на надгробиях матрон изображали женщину, сжимающую веретено как символ благополучия, то в плоскости рассказа прокаженные, чья важность тождественна важности мертвеца, сжимают веретена в руках. Веретено как символ женской респектабельности превращается в символ принадлежности к разряду парий, объектов жалости и символ пробуждения мыслей о раскаянии у всех остальных — людей без веретена.
Бог внял молитве мудреца, но, казалось бы, не расслышал или иначе истолковал запрос, идя вслед за фонетическим подобием слов. Дева получила веретено, но оно оказалось не символом благополучия, а символом деклассированности. Теологические сомнения о вовлеченности Бога в мир тоже оказались разрешены. Бог вмешивается в судьбы людей. Правда, каким-то уж очень своеобразным образом, по крайней мере, если следовать правилам человеческой логики. Проблематика нашего юмористического рассказа в известной мере перекликается с проблематикой библейской Книги Иова, как бы предостерегая читателя: стараясь побудить Бога к действиям в этом мире, принимай во внимание, что тем самым весь мир оказывается в опасности, ведь Бог находится в иных системах измерения, где Левиафан — компаньон Его игр.
Новая встреча мудреца и царской дочери не лишена некоторой жестокости. Помня о веретене, заказанном принцессой в первом акте этой драмы, мудрец участливо, но не без насмешливой назидательности, замечает, как хорошо то веретено, что она получила, явно имея в виду его дидактическую значимость. Однако бедная дева желает найти избавление от страданий. Да, теперь она разделяет убеждение мудреца, что Бог вовлечен в происходящее в мире и время от времени неожиданным для человека образом вмешивается в него. Тогда, пожалуй, ему уже пора вмешаться вновь и вернуть кожные покровы царевниного тела к прежней белизне, ведь урок уже усвоен! Но нет, отвечает мудрец, когда Бог вмешивается в ход событий этого мира, привнося в него нечто, он уже не в состоянии что бы то ни было изменить. Вмешательство это подобно установленным Творцом законам природы — установив законы, Он видит Себя связанным ими. Для средневековых рационалистов это была бы невыносимая идея, но для мудрецов Вавилонского Талмуда это становится идеальным объяснением селективного вмешательства Бога в этот мир. Лучше всего, чтобы вмешательство это происходило по уже установленному закону и не нарушало порядок вещей. А спорадические нарушения заведенного порядка следует принимать как природные бедствия — со смирением и надеждой.
Здесь нам придется расстаться и с мудрецом, и с дочерью кесаря в надежде, что со временем ей удалось сменить одно веретено на другое, — может быть, в другой, так и не рассказанной, истории.
