В антологии толкований на Песнь Песней, называемой Шир га Ширим Рабба (гл. 1) — сочинении малоизученном и, видимо, подвергшемся редактуре в конце талмудической эпохи, веке примерно в VI–VII, — содержится рассказ, довольно короткий, но весьма поучительный и даже не лишенный актуальности. Рассказ этот вплетен в блок толкований, которые он иллюстрирует — то есть, чтобы определиться с контекстом, следует прежде понять сами эти толкования.
Рассказчик, искусно сочетая разные библейские стихи, обрисовывает образ двух пророков — Исайи и Илии (Элиягу). Помните полные противоречивых чувств слова Исайи: Горе мне, погиб я! ибо я человек с нечистыми устами, и живу я среди народа с нечистыми устами (Ис. 6:5)? И ответствовал ему Г-дь что-то вроде такого — Исайя! Имей совесть! О себе ты можешь сказать «я человек с нечистыми устами», но не «живу я среди народа с нечистыми устами»! Именно это определяет для толкователя все сказанное в Книге Исайи далее — в последующих стихах.
Далее толкователи обращаются к пророку Элиягу, который жалуется Б-гу на поведение народа Израиля, говоря, что не может более наблюдать, как народ оставляет завет своего Б-га, разбивает Его жертвенники, убивает Его пророков и уходит служить другим богам (см. Первую книгу Царств, 19:10). Согласно толкованию, Б-г отвечает на это с суровой последовательностью школьного учителя, говоря, что это ведь Его завет, Его жертвенники, Его пророки, а вовсе не Илии; и не пророческое это дело — ругать народ Израиля. В свете этого понимаются и последующие события (там же, стих 6): пророк, нашедший убежище в безлюдной пустоши, готов уже умереть, но, утомленный, засыпает под деревом. Он пробуждаем ангелом, который указывает ему на еду. Еда — простой хлеб, испеченный на углях, — называется угат-рцафим. Толкователи усматривают близость между этим словом и словом «уголь» (рицпа) из рассказа об Исайе — и отмечают: тут есть намек на то, что рты поносящих Израиль следует закрывать. И только после этого появляется наш рассказ.
Рабби Абагу и рабби Шимон бен Лакиш входили в тот город, что в Кесарии.
Сказал рабби Абагу рабби Шимону бен Лакишу: Как следует поступать? Мы входим в город поругания и проклятия.
Слез рабби Шимон бен Лакиш с осла, собрал песка и наполнил им рот (рабби Абагу.) Сказал тот: Так следует поступать?
Сказал ему: Святой, благословенен Он, не желает того, кто говорит дурное об Израиле.
Итак, два мудреца отправляются по каким-то (нам неизвестным) делам в Кесарию, что на южном берегу Средиземного моря. В современном нашим героям мире это главный город провинции, там расположены дворец наместника и основные институты римской власти. Оба мудреца живут в IV веке, когда христианство уже стало основной религией Римской империи. Шимон бен Лакиш — галилеянин, то есть, живет далеко от Кесарии, на севере, тогда как рабби Абагу — житель Кесарии, по каким-то причинам часто бывающий на севере и нередко упоминаемый галилеянами. Судя по всему, входят они не в сам город, а в какой-то из его сателлитов или обособленных кварталов. Рабби Абагу находит нужным предварить это действие словами, которые приведут к весьма неожиданным для него последствиям. Он спрашивает, нарочито формулируя свои слова как галахический вопрос — мол, как следует нам поступать, ведь сейчас мы входим в город людей, которые нам не чета?
Рабби Абагу называет поселение «городом поругания и проклятия», используя устойчивый эвфемизм «проклятия и ругань», обозначающий молитву Иных, в данном случае, скорее всего, христиан. Обозначив город как «город поругания», он как бы назначает его городом грешников, городом, подлежащим разрушению. Есть в его словах и предупреждение галилейскому собрату (мол, тут ты благочестивых людей не найдешь), и некое отстранение, отмежевание от своих земляков, оставивших веру предков и резво перебежавших в лоно государственной религии. Ответ рабби Шимона (не вербальный, но выраженный действием) — иронический и весьма исчерпывающий, однако рабби Абагу, выплюнув весь набившийся в рот песок, повторяет: «Так ли следует поступать?» Вопрос его касается деликатной проблемы: как следует поступать исполнителям Закона, ведущим себя достойно, когда они входят на улицы, набитые евреями, оставившими Закон и сидящими в иных собраниях? Следует ли выразить горе? Отвращение? Протест?
Энергичный ответ рабби Шимона касается не самого вопроса коллеги, но формы, в которую тот позволил себе его облечь. Скорее всего, рабби Шимон считал, что, входя на улицы новых христиан, не следует выражать ничего по отношению к ним. Так будет хотя бы вежливо. Однако хулить их явно запрещено: хулящий оказывается преступником в рамках Закона, и рот его следует заполнить песком, реальным или метафорическим, — как поступил Святой, благословенен Он, с гневливыми пророками. То, что жители Кесарии стали христианами, с точки зрения раби Шимона, не делает их не-Израилем. Они подобны израильтянам, подвластным царю Ахаву: служат всяким Ваалам, но остаются народом Израиля, и Б-г по-прежнему считает их таковыми, несмотря на недоумение пророка — что Исайи, что Элиягу.
Итак, один из мудрецов в нашем рассказе взял на себя роль порицающего пророка, что позволило его коллеге сыграть роль Б-жественного правосудия, напомнив коллеге, что народ, избранный Б-гом, остается таковым даже когда истово служит иным богам. Проступками народа Израиля будет заниматься его Г-сподин, а у Него, по всей видимости, имеются свои собственные критерии оценки, недоступные простым смертным. Способ напомнить об этом, избранный рабби Шимоном, был, прямо скажем, довольно болезненным, — но теперь, когда он стал частью рассказа, всякому достаточно подумать о вкусе кесарийского песка до того, как с уст его сойдут слова хулы народу Израиля.
