Антал Серб принадлежит к числу ярковыраженных постмодернистов, живших и писавших задолго до возникновения постмодернизма или, по крайней мере, до того как Жан-Франсуа Лиотар, проснувшись однажды утром, заметил, что настала эпоха «постмодерна». Теоретики, впрочем, всегда отстают от поэтов. Ролан Барт объявил о смерти автора в 1967 году, почти на полвека позже, чем Луиджи Пиранделло отправил шестерых своих персонажей на поиски автора. Ницше заметил, что Бог мертв, в 1881-м, но не менее чем за четыре-пять тысячелетий до него древнеегипетский аноним из Абидоса, наделенный безграничным поэтическим воображением, не только оплакал убиенного Осириса, но и провозгласил его вечное возрождение.

Остро ощущавший наряду с этими смертями также и третью, важнейшую в некрополе постмодерна, смерть человеческой личности как непреложного единства (его любимцы Фрейд и Пиранделло прекрасно понимали, что личность множественна), Серб, однако, ни за что бы не поверил в смерть культуры и литературы в частности. Он писал:

Я всегда ждал чего-то от литературы, назовем это моим спасением, поскольку спасение каждого скроено на индивидуальный лад, и мое должно прийти от литературы. Оно не пришло, но, тем не менее, всю свою молодость я провел в счастливом чистилище, постоянно ощущая, что с минуты на минуту я пойму то, чего не понимал прежде, и тогда Беатриче сбросит свою вуаль и мне откроется вечный град Иерусалим.

Современные попытки похоронить постмодернизм при помощи разнообразных, иногда совершенно противоположных, стратегий и тактик никак не увенчиваются успехом, поскольку постмодерн — отнюдь не эпоха, а состояние души. В особенности еврейской души, способной искренне ждать прихода Мессии с минуты на минуту, одновременно с тем прекрасно сознавая, что он (никогда?) не придет, и заменившей кровавые жертвоприношения модернизма постмодернистским радением над текстами.

Модернистское «окончательное решение вопроса», с непременными раем и адом, вряд ли возможно, а если, чисто теоретически, и возможно, то малопривлекательно. B то же время, полное ожиданий и рефлексии чистилище — это и есть вечная жизнь, жизнь после смерти всех авторитетов и всех надежд. Мне трудно поверить, что почти одинаковое звучание рost modern и рost mortem — лишь случайность.

Но довольно теории. Читатель, конечно же, хочет больше узнать о личности замечательного венгерского писателя и ученого и о его жизни. Но тут возникает серьезная проблема. Биография Серба выглядит достаточно заурядно для еврейского интеллектуала в Центральной Европе первой половины ХХ века (родился, учился, удостоился, написал, погиб в Холокосте), но, если мы захотим вникнуть в более существенные детали, то скоро убедимся, что самое существенное в этой биографии состоит по большей части из умолчаний, мифов и предположений. И это вполне закономерно для человека, относившегося к самой категории жизни с такой высокой степенью ироничного недоверия.

Для примера достаточно привести три цитаты из его романа «Оливер VII», вышедшего в свет в 1943 году под видом перевода с английского:

//-- Жизнь многому научила меня. <…> Клодия, дорогая моя, тебе следовало бы узнать, какова она на самом деле.

— Ни к чему хорошему это не приведет. Жизнь — это для слуг. Пусть они делают это за меня.
…………………

— Я должен был узнать жизнь. Жизнь научила меня столь многому. И самое главное — тому, что все это совсем не так интересно. Вся эта жизнь…
…………………

— Нет ничего более увлекательного, чем когда ты кто-то один, но также и кто-то другой… и ты видишь, насколько эти двое несхожи.//

И все же упомянем несколько фактов, насчет которых существует, как принято ныне говорить, широкий консенсус или полное единодушие. Антал Серб, первый ребенок в семье Кароя Серба, директора будапештского отделения туристической компании Globetrotter, и Эльзы Херцфельд, родился в первый год ХХ века в Будапеште и погиб в трудовом лагере Балф, не дожив трех месяцев до окончания Второй мировой войны. Он был крещен по католическому обряду и учился в будапештской гимназии ордена Пиаристов. Мнения биографов о религиозности Серба расходятся в диапазоне от «истового католика», через «искреннего, хотя и весьма свободомыслящего христианина» до человека, чьей «единственной религией была литература, а храмом — библиотека». Во всяком случае, в одном из центральных персонажей автобиографического романа «Путешествие в лунном свете» — в еврее Эрвине, крестившемся в юности и ставшем монахом-аскетом, содержится не более одной пятой автора. (Ибо ностальгическое ядро романа составляет союз пятерых друзей юности.)

За гимназией последовал Будапештский университет, в котором он в 1924 году защитил докторскую диссертацию, затем длительное пребывание в Италии, Франции и Англии, избрание президентом Венгерского общества литературных исследований (в возрасте 32 лет) и в 1938-м — женитьба на Кларе Балинт, дочери венгерско-еврейского писателя и журналиста Аладара Балинта. Наследие Серба-филолога составляют двухтомная история венгерской литературы (1934) и трехтомная — мировой (1941), а также книга «Банальность и чудеса» (1936), посвященная проблемам современного романа. Зимой 1943–44 годов, уже лишенный, в соответствии с расовыми законами, всех гражданских прав, он составил антологию мировой поэзии в переводах венгерских поэтов «Сто стихотворений». В конце 1944-го Серб был отправлен на рытье противотанковых рвов в Балф на западной границе Венгрии. По одной версии, он умер от истощения, по другой — был застрелен венгерской охраной, по третьей — забит насмерть местным гражданским населением. Легенды приписывают Сербу постоянный отказ от любых вариантов спасения. В 1944 году он якобы отказался уехать из Венгрии, хотя в Америке его ожидала университетская кафедра, а впоследствии высокопоставленные офицеры венгерской армии несколько раз пытались вызволить Серба из лагеря, но он упорно отказывался от всех предложений, пока в лагере оставались его брат и друзья-литераторы Дьердь Саркози и Габор Халас. Дошедшие до нас письма к жене не содержат упоминаний обо всем этом, но свидетельствуют о том, что Серб до самого конца ждал чуда. При раскопке братской могилы, произведенной в Балфе в 1960 году, в кармане куртки на одном из трупов были найдены очки и несколько листов из антологии «Сто стихотворений».

Вот, собственно, и все. Но, к счастью, существует автор, растворенный в собственных текстах, подобно Богу Спинозы, растворенному в творении. Писатель и ученый, живший литературой так, как другие, наделенные иными дарами, живут жизнью, написал о себе: «Это началось… или, на самом деле, это никогда не начиналось, потому что я всегда читал и писал, почти с самого момента своего рождения (я был младенцем-очкариком)…»

В статье «Человек, веривший в чудеса» (одной из немногих, что существуют за непроницаемыми для большинства человечества кордонами венгерской речи) Дьердь Послер пишет: «Он был ученым среди писателей и писателем среди ученых, что делало его лучшим ученым и лучшим писателем. Литература была для него не предметом изучения, но образом жизни и мышления. Он верил в литературу, но относился к своей вере иронично. Он верил в ученость, но сомневался в собственных достижениях. Серб был мягким человеком с постоянной скептической улыбкой на устах».

Человек, веривший в чудеса, вспоминал: «Однажды в детстве, стоя на мосту Андраши, я представлял себе, что в Буде перед моими глазами вырастает новый холм… Я постоянно ожидал чего-то подобного. В своем лондонском одиночестве, предаваясь размышлениям после нескольких кружек пива, я чувствовал, что соответствующий момент, возможно, уже наступил. Теперь люди, наконец, поймут, что чудеса — неотъемлемая часть жизни, даже более существенная, чем хлеб наш насущный».

Дьердь Послер считает, что «чудо — это ключ к жизни и к литературной теории Антала Серба. Ностальгическая надежда на чудеса и насмешливое отрицание их, соединившиеся в образе Дульсинеи. Она — посредница между сном и пробуждением, между чудом и реальностью, между Дон Кихотом и Санчо. Определенности нет, но мы должны притворяться, что она существует. Важнейшие слова здесь: “между” и “притворяться”. Вожделенное перетекание одного мира в другой. Перетекание и метаморфоза — ключевые элементы мировоззрения Серба: он надеется на явление чуда, но смеется и над чудом, и над своей надеждой. Именно об этом его романы и новеллы».

Добавлю от себя, что, если позволить себе обобщение, именно об этом и вся художественная литература Нового (оно же Пост-новое то есть, хорошо забытое Старое) времени в целом. Примерно о том же говорил Милан Кундера в своей речи «Об Иерусалиме, романе и Европе» при получении Премии Иерусалима. Заметим также, что в эпицентр того феномена, который мы называем европейской культурой, он поместил все тот же пресловутый еврейский народ, о не-обходимости которого так много говорили, говорят и будут говорить. Исследователи отмечают увлечение Серба шпенглеровой морфологией культуры, теориями Фрейда и идеями немецкой духовно-исторической школы. Но главные его герои — Блейк и Сервантес. Именно Блейк открыл современному homo literatus мир подсознания с его химерами, чья разрушающая все человеческое сила сдерживаема лишь чудом и точным расчетом творческой мысли. Что же до Сервантеса, то его роман — первое литературное произведение, в котором два мира — исторический мир реальности и романный мир чудес — существуют параллельно. Он был первым, кто воспринимал оба мира одинаково серьезно или, вернее, не воспринимал серьезно ни один из этих миров. С Сервантеса отсчитывает Кундера Новое время — время романа, освященное ироничной улыбкой Творца.

Для Серба первым опытом в этом жанре стала написанная в 1934 году «Легенда Пендрагона» — иронический монтаж, соединяющий три уровня повествования: детективную историю об оспоренном завещании, приводящем к убийству, традиционную ghost story, разворачивающуюся в антураже старинного валлийского замка, и историческое эссе о братстве розенкрейцеров. Добавим к этому ироничный автопортрет в образе героя-повествователя Яноша Батки и не менее язвительный портрет эпохи. В этом сложном, экспериментальном и в то же время крайне легкомысленном сочинении соединены беззаветная любовь ученого ко всем трем жанрам и полнейшее недоверие к ним.

Впрочем, «Легенду Пендрагона» русскоязычный читатель имеет счастливую возможность прочесть и самостоятельно сделать свои выводы. Но у читающих исключительно по-русски может сложиться впечатление о Сербе как об авторе легкого, развлекательного жанра. Он, действительно, высоко ценил артистичную легкость, вернее, иллюзию легкости, за которой, при виртуозном владении техникой, могут таиться бесчисленные слои смыслов:
Можно поднять тяжесть с обычной пластикой циркового атлета, но гораздо элегантнее поднять ее c таким видом, будто это дамский платочек. Одно сослагательное наклонение может создать совершенно иную реальность, неожиданный поворот фразы — открыть путь в бесконечность, позволить разглядеть мир в песчинке…

В то же время подлинный шедевр Серба, ставящий его в ряд европейских классиков, — роман «Путешествие в лунном свете» (1937) — как явствует уже из названия, выдержан в глубоком миноре, пронизан атмосферой декаданса, его ирония носит весьма мрачный характер, это уже не ирония, а сарказм. Его легкость можно уподобить легкости паутины на медленно разрушающемся камне надгробья или, если прибегнуть к сугубо индивидуальным стилистическим аллюзиям, навсегда запомнившейся мне хрупкости разъедаемого временем, уже насквозь проржавевшего чугунного кружева будапештских решеток, в конце минувшего века все еще погруженных в сон о прошлом и не представлявших себе грядущего евроремонта. Это рассказ о человеке, попытавшемся вернуться к своей юности, ставшей легендой, ностальгически тянущемся к эзотерической эротике оставшегося в далеком прошлом странного союза друзей по играм. Где-то там, в прошлом, он не посмел покончить с собой, подобно своему другу Тамашу, который, словно новый Питер Пэн, отказался взрослеть. Атмосфера воспоминаний Михая, героя и антигероя одновременно, напоминает «Ужасных детей» Жана Кокто и в чем-то неуловимом — «Большого Мольна» Алена Фурнье, в то время как положенная в основу пентаграмма (Михай, Тамаш, Янош, Эрвин и Эва) неизбежно вызывает в памяти другой рассказ о юношеской дружбе — «Пятеро» Жаботинского. Автобиографизм романа Серба можно только предполагать, но от его призрака невозможно отрешиться.

Воспоминания остались в Будапеште, но совсем не случайно они с новой силой оживают во время медового месяца в Италии, там, «где призраки выходят из переулков», и первый приступ случается с Михаем в Венеции, в месте, где стирается и без того зыбкая грань между реальностью и иллюзией, между оригиналом и отражением. Призраки, встреченные им в этом путешествии в прошлое, оказываются теми же людьми, которых он помнил, но вместе с тем и совсем иными. Один превращает внешнюю канву прежних игр в жизненный стиль мошенника-профессионала, второй играет настолько фанатично, что умирает от туберкулеза и святости, третий, навсегда оставшийся в их общей юности, окончательно трансформируется в мистико-эротического демона смерти, а любовь всех четырех, Эва, отдаляется все больше и больше. Бунтарь возвращается к своей обычной жизни до женитьбы, а его жена, также предпринявшая отчаянную попытку изменить судьбу, — к своему первому мужу, куда более надежному и основательному спутнику, чем фантазер Михай.

«Оливер VII» — написанный шестью годами позже роман о молодом короле, возглавившем заговор для собственного свержения, чтобы «лучше узнать жизнь», — во многом перекликается с «Путешествием». И здесь попытка перемены судьбы заканчивается возвращением на исходные позиции, и реальность представляется категорией столь иллюзорной (снова Венеция с ее искаженными отражениями отражений!), что истинные ценности постигаются исключительно через игру масок, в которых одни мошенники пытаются одурачить других. Автор снова возвращается к невыносимой легкости, его роман пребывает на грани авантюрной комедии, пестрящей бон-мотами, сделавшими бы честь Оскару Уайльду:
-- Впервые я проявляю нелояльность к своему королю, но бывают ситуации, в которых измена — вернейший признак верности.

Не удивительно, что именно старый жулик и аферист граф Сен-Жермен, не подозревающий, что перед ним истинный король, оказывается способным внушить герою подлинный дух благородной царственности. Причем происходит это прозрение во время репетиции перед сценой надувательства, где король, скрывающийся под именем искателя приключений Оскара, должен изображать самого себя, стараясь обмануть иностранного инвестора. Разве так выглядит король? Чтобы стать королем, необходимо его сфальсифицировать, сыграть, в первую очередь перед самим собой:
— Посмотрите на себя, молодой человек! Стоите ли вы тут, как увенчанная шапкой облаков горная вершина, как король?

Перед нами, дамы и господа, пародия на роман воспитания, представляющая собой самый подлинный, хоть и перевернутый с ног на голову, «путь паломника». Для Оливера, в отличие от Михая, вернувшегося не в романтическую юность, а в рутину обывательского существования, возвращение на трон становится победным возвращением к своему королевскому «я». Но в сущности, это чисто внешнее противопоставление. Так же, как Оливер уже никогда не усомнится, что быть одним вовсе не отрицает возможности быть совсем другим, так и Михай, прошедший инициацию бунтом середины жизни, питаемым бунтом юности, вероятно, станет счастливо пребывать на своем месте в чистилище души, в колебании между ее чудесами и прозой дня.

А что же автор? Автор, со свойственной ему скромностью и мудростью предпочитавший пребывать в тени своих творений, от начала и до конца гениально сыграл роль писателя и интеллектуала, еврея и европейца, ироничного человека ХХ века, раздираемого противоречиями в центрифуге мировой трагедии. Он достоверен в каждой детали созданного о себе самом постмодернистского мифа.