Первая часть воспоминаний здесь, вторая — здесь.

В начальной школе была девочка, Целли Тот, я с ней дружила, у ее папы был трактир. Мы ходили во второй или третий класс, наш класс участвовал в каком-то концерте, где надо было танцевать венгерские танцы в народном костюме. У меня его не было, потому что папу к тому времени занесли в черный список, и у нас не было денег. И эта добрая Целли Тот, которая сама заболела, отдала мне свой костюм, чтобы я в нем танцевала. Я расплакалась, мне казалось унизительным, что я буду выступать в платье Целли. Брат меня сфотографировал. Потом было миропомазание, они были католиками, а мы — греко-католиками, поэтому у нас оно было на неделю позже. И я снова была в платье Целли Тот.

Потом приняли закон о евреях, всем пришлось надеть желтую звезду, и моя лучшая подруга Иренке Папп перестала со мной разговаривать и даже смотреть в мою сторону. А Целли Тот подошла ко мне и поцеловала. Тогда мы уже носили желтые звезды (закон приняли 31 марта 1944 г.), и занятий в школе не было. Учебный год быстро завершился. Из-за закона о евреях мне нельзя было ходить в гимназию. Стали думать, что со мной делать. Была одна милая, очень бедная дама, которая ходила к нам заниматься с братом английским. Она стала учить меня немецкому.

Папина семья была очень либеральной, полностью ассимилированной и не соблюдала религиозных иудейских обрядов. Я ни разу не видела в папиной семье зажжения свечей или чего-то другого. В маминой семье кое-что было. Если мы приходили в пятницу, то видели, как бабушка с сыновьями собирается в храм. Мы хотели эмигрировать в Новую Зеландию, и папа говорил, что не стоит везти с собой еврейские традиции, религия его не интересовала. У него была коллега, греко-католичка, они много разговаривали, папе понравилось, что священникам можно жениться, иметь детей, что они живут в бедности — эта религия казалась папе человечной.

Я очень хорошо помню свое крещение, я была растрогана, мне очень понравился священник, он посадил меня на колени и произнес «Отче наш», Pater noster. Мой брат стал очень набожным. Он прекрасно учился и сильно страдал из-за дискриминации — желтой звезды, которую нельзя было снять. Денег у нас совсем не было, папу внесли в черный список, мы топили только в одной комнате, и брат все время молился в холодной комнате.

Я во всем следовала примеру брата. В 1944 г. меня не приняли в школу, хотя я должна была идти в гимназию. Брат говорил, мол, ничего, у него остались учебники, будем заниматься по ним. Он учил меня всему, как в школе, всему, что проходили в первом классе гимназии.

Мама была невероятно привязана к своей семье. Мы ходили к бабушке почти каждый день. Поэтому то, что папы не было дома, нас не расстраивало — нас ведь тоже не было. Мы ходили с мамой встречать брата к гимназии. Заходили к бабушке, обедали, а вечером шли домой. Мама экономила, поэтому на трамвае не ездили, ходили пешком. По дороге заворачивали в Городскую рощу — там были качели и горка; в Зугло детских площадок не было. С бабушкой могла говорить только мама, она умела читать по ее губам и громко говорить, потому что бабушка была почти совсем глухой. Я играла, рисовала, когда подросла — читала. Дядя Имре, врач, очень меня любил и, когда был дома, рассказывал мне сказки, пока его не угнали на принудительные работы.

В детстве я засыпала под выступления Гитлера, которого слушал папа. Евреям полагалось сдать радиоприемники. У нас был маленький «народный радиоприемник», который мы сдали, и был еще один, посолиднее. Муж тети Като, инженер-разработчик компании Tungsram, собрал нам нестандартный аппарат, который стоял за шкафом в спальне. Поздними вечерами папа доставал его, и я слышала сигнал Би-Би-Си.

Во время войны мы с мамой попали в будапештское гетто. С тех пор я никогда не возвращалась ни в тот дом на улице Акацфа, где оно было, ни в тот, что на улице Кирай, откуда нас забрали. Проходя мимо, я останавливаюсь на углу дома. Вот он: тот самый двор, где мы когда-то стояли, где нас разлучили; где нилашисты⁽¹⁾×(1) Члены фашистской Партии скрещенных стрел. кричали, что у нас пять минут на сборы; где были слышны выстрелы на верхних этажах — стреляли в тех, кто спрятался, но был найден. Нет, туда я не могу войти.

В первое время я боролась с неволей и заточением. До гетто дядя Гобби, дедушка Хильды Гобби, был домоуправляющим в том доме, куда нас привезли. Они очень любили меня, и я все время говорила им, что ненавижу пребывание взаперти. Дядя Гобби назначил меня курьером, дал нарукавную повязку с зеленым крестом — желтую звезду можно было снять. Дядя Гобби всегда отправлял меня за чем-нибудь, это означало, что я могла ходить по городу, хотя евреям покидать гетто запрещалось. Дядя Гобби учил меня, что при бомбежке надо прятаться в подворотню. Это было непросто, ведь многие ворота запирались. Когда папа был на трудовой повинности, мы пытались раздобыть для него шоколад или что-нибудь вкусное, но когда нас выпускали из гетто, сладости раскупали за одно мгновение, и, попав в лавку, я уже ничего не могла купить. Однажды, когда выпустили меня одну, я подумала, что сейчас подходящий момент, чтобы зайти в магазин и купить сто граммов шоколада. Продавец посмотрел на меня и спросил: «Девочка, а ты не еврейка?» И я, как заяц, бросила все: деньги и остальное — и убежала, спасая свою жизнь. Я не знала, что придет ему в голову в следующий момент. Позвать нилашистов?

Моя бабушка по отцу (бабушка Паула) тоже была в гетто, но в другом месте, она там и умерла. Когда мы пошли к ней, нам сказали, что она умерла. Мой отец был сильно привязан к матери и вбил себе в голову, что мы непременно должны найти ее. К тому времени двор дома, где находилась миква⁽²⁾×(2) Ритуальный бассейн для омовений., был уже заполнен телами, поэтому мы искали бабушку в помещении магазина, куда тоже стали складывать тела. Они лежали, как дрова в поленнице. Была очень холодная зима, трупы были практически раздеты, ведь одежда была на вес золота. Мы стали перекладывать трупы, чтобы найти бабушку. Один держал окаменевшее от холода, похожее на бревно тело за плечи, второй — за ноги. Ужаса я не чувствовала — трупы были окоченевшими, твердыми, мы как будто доски перекладывали. Через какое-то время мы сдались. Бабушку мы не нашли, и, конечно, ее никто не похоронил.

Папа отбывал принудительную трудовую повинность в Деве (сейчас это Румыния) и Целлдёмёлке, затем в Будапеште на какой-то мельнице. Он был таким худым, но таскал мешки и даже там входил в редакцию газеты. Они создали литературный кружок. Все носили белые нарукавные повязки⁽³⁾×(3) Отличительные знаки для евреев, перешедших в христианство.. В 1943 г. моего брата тоже отправили на принудительные работы. В военизированную юношескую организацию он вступить не мог и был прикреплен к пожарной части. Как только по радио объявляли воздушную тревогу, он сразу же садился на велосипед и мчался в пожарную часть.

Я никогда не видела на отце желтую звезду. Поскольку он перешел в христианство, то носил белую повязку, что ничего по сути не меняло. Отчетливо помню брата с нашитой желтой звездой, стоящим на коленях в церкви. Хорошо помню мамину и свою звезду.

В доме в гетто был подвал, где мы и проводили почти все время из-за непрерывных бомбежек (это был конец 1944 г.). Однажды бомба попала в соседнее здание, прорвало водопроводные трубы. Вода хлынула в подвал. Поднялась невероятная паника, мы побежали наверх, вода прибывала. А ведь это был декабрь. Мы поднялись в квартиру, окна были уже заколочены досками. Через щели пробивались скупые лучи света, в довольно большой комнате собралось человек тридцать. У стены стоял высокий стеклянный шкаф с неимоверным количеством книг. Мне больше ничего и не требовалось. Весь день я читала. Так шло время. На всю комнату у нас был один каравай хлеба. Моя мама, как только услышала, что все стихло (бомбежка прекратилась), выбежала на улицу и получила немного хлеба и шоколада от русских солдат.

Затем мы вышли из гетто и я сказала маме: пойдем обратно на площадь Ференца Листа, в дом, откуда нас увели в гетто. Там остались наши вещи: мебель, постельное белье, посуда. Мы пошли туда, а потом узнали, что в ту комнату, где мы были в гетто, попала бомба, и все, кто там еще оставался, погибли. Как только мама узнала об этом, она стала смотреть на меня как на взрослую. «Юдитка, я всегда буду делать то, что ты говоришь». «Юдитка, в какую партию мне вступить?» «Ну, в социал-демократическую». И мама вступила в партию. Вскоре она снова спросила: «Ох, Юдитка, что мне делать, перейти в коммунистическую партию?» «Не переходи, оставайся, — сказала я, — по слухам, все равно их объединят». Она не вступила в коммунистическую партию, и ее перевели в партийные кандидаты, что пошло на пользу — меньше стали требовать. После 1956 г. она в партию не вернулась, но со старыми товарищами продолжала общаться.

Будучи в гетто, мы ничего не знали об Освенциме и принудительной трудовой повинности. Нам и в голову не приходило, что отца больше нет в живых. Мы ходили на Восточный вокзал и расспрашивали всех приезжающих. Однажды мама нашла человека, с которым отец был в одной роте. Тот вспомнил отца, сказал, что вагон, в котором они ехали, где-то отцепили и отправили в Германию. Потом поезд где-то остановился, дальше все пошли пешком в Заксенхаузен — форсированным маршем. На ночлег остановились на немецком хуторе, в хлеву, на соломе, и у него (того человека, который вернулся) была серьезная рана на ноге, так что идти дальше он просто не мог. Тогда он решил, что рискнет и зароется в солому. Ему повезло — его не нашли. Он ничего не знал о судьбе остальных. Кроме этого человека, мы больше никого не встречали. Вероятнее всего, по пути с этого хутора в Заксенхаузен их всех расстреляли. Но мы надеялись, что просто нет больше вестей, и отец вернется.

О брате тоже долго не было известий, но вскоре мама отыскала юношу, с которым брат отбывал трудовую повинность. Тот парень рассказал, что, когда они приехали зимой в Бухенвальд и высадились из вагонов, их стали спрашивать, у кого какое образование. Мой брат сказал, что он студент.

Тогда в моей маме что-то надломилось. Отца она ждала всю оставшуюся жизнь, до последнего вздоха, не хотела признавать его умершим, поэтому не получала пенсию вдовы, а я — сироты. Брата мама перестала ждать после слов того юноши. К чему ему было врать.

Я обожала отца. Между нами была особая связь, я всегда чувствовала, как он держит меня за руку. С мамой такого не было, забавно — это она во всем спрашивала моего совета. Она привыкла, что обо всем заботился отец, он разбирался в политике и во всем прочем. На короткое время роль отца взял на себя дядя, вернувшийся из плена в 1946 г. Он женился, но нас не оставлял и помогал деньгами. Когда он умер (в 1953 г.), я сама чуть не рассталась с жизнью. Эта утрата так на меня подействовала, что я не могла есть. Дядя был очень умным, интеллигентным, с ним можно было поговорить по душам. Я была глубоко потрясена.

Первая часть воспоминаний здесь.
Вторая — здесь.
Продолжение следует.

«Букник» благодарит Венгерский культурный центр в Москве за возможность опубликовать воспоминания Юдит Кински. Интервью: Дора Шарди / Sárdi Dóra, перевод с венгерского: Виктория Попиней. При содействии Фонда CENTROPA.