— Беседовал ли ты с кем-нибудь о предметах веры, и кто они такие были, и когда, и где?
— Говорил кое с кем, но в шутку, а с кем и когда и где, не помню, хоть убей.
— Как это ты шутил о предметах веры? Разве допустимо о них шутить? Да и что, по-твоему, значит «шутить»?
— Ну… я говорил всякие нелепицы.
— Что за нелепицы? Выражайся яснее!
— Я не помню.
На дворе 1599 год. Дело происходит во Фриули, во владениях Венецианской республики. Вопросы задает генеральный инквизитор Джероламо Астео. Отвечает Доменико Сканделла по прозвищу Меноккио — мельник из селения Монтереале: разговорчивый вольнодумец, самоучка, охочий до книг, любитель «раздумывать о высоком» и стихийный материалист. В беседах с приятелями, случайными знакомцами, а потом на судебных допросах он говорил, что любить ближнего — более важная заповедь, чем любить Бога; что в богохульстве нет никакого греха, потому, что оно причиняет зло только тебе самому, а не ближнему; что ад со всеми муками — это просто поповская выдумка; что христиане, магометане и иудеи убеждены, что их вера лучшая, а кто из них прав, узнать и нельзя; и что Христос был вовсе не сыном Божьим, а сыном Иосифа, так как никто не видывал, чтобы девственницы рожали. В 1976 г. итальянский историк Карло Гинзбург, подняв материалы двух инквизиционных процессов над Меноккио, сохранившиеся в архиве архиепископской курии в Удине, выпустил о нем книгу «Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI веке».
Взгляды мельника, нонконформиста и антиклерикала, совсем не похожего на стереотипного суеверного «простеца», изумили не только инквизиторов, но и современных исследователей. Многие его построения были настолько необычны, что вновь подняли споры о том, насколько в Раннее Новое время в Европе был распространен религиозный скептицизм и из каких источников он питался. А заодно о том, как работать с инквизиционными протоколами и стоит ли принимать показания, данные инквизитору, за чистосердечную исповедь. Всегда ли историк, «услышав» в инквизиционном деле голос обвиняемого («Я верю, что…»), может ставить эти слова в кавычки и толковать их так, словно это прямая речь «информанта», которую он сам только что записал?
Антрополог с пристрастием
Карло Гинзбург как-то сравнил инквизитора с антропологом. Стремясь выявить и искоренить любые религиозные девиации, инквизитор с пристрастием — в прямом и в переносном смысле — расспрашивает своих «информантов» об их верованиях, взглядах на мир, религиозных практиках, повседневных жестах, отношениях внутри семьи, вражде и дружбе; заставляет обвиняемого всматриваться в самого себя, вспоминать слова, которые он говорил порой за много лет до того, как попал в застенок, и объяснять мотивы своих поступков.
В 1318 г. крестьянка Од Форе из Мервьеля, деревушки на французских склонах Пиренеев, представ перед трибуналом епископа Жака Фурнье, показала, что за три года до того перестала верить, что во время мессы гостия действительно пресуществляется в тело Христово, и обрела эту веру вновь, лишь когда ее вызвали к отцу-инквизитору. Всего за семь лет Фурнье, стремившийся искоренить все следы ереси катаров, успел допросить больше сотни человек. На материалах его «регистра» французский историк Эмманюэль Ле Руа Ладюри в 1975 г. выпустил книгу «Монтайю, окситанская деревня (1294–1324)», в которой как никто до него сумел описать средневековый крестьянский социум на всех его «этажах»: власть и собственность, земледельцы и пастухи, дружба и секс; католики и еретики, магия и «отношения» с умершими. Без инквизиционных досье этот мир никогда бы не стал нам известен.
Без инквизиционных досье было бы гораздо труднее, а часто и вовсе невозможно, услышать голоса обывателей из низов. Те, будь они грамотны или нет, не оставили после себя ни строчки и в истории фигурируют лишь как анонимные типажи: крестьянин, торговка, ремесленник и т. д. То же — и с голосами тех, кто не вписывался в религиозный или культурный стандарт эпохи и кому приходилось таить свои взгляды и не высовываться. Речь, например, об испанских и португальских «новых христианах» — потомках иудеев, многие из которых втайне хранили верность закону предков, демонстрируя на людях верность католицизму и критикуя навязанную им веру среди своих, а то и смеясь над ней. Одна из таких бедолаг — Марина Гонсалес, жена торговца специями из Сьюдад-Реаль, которую в 1494 г. сожгли за то, что она (якобы) не ела свинину, не работала по субботам и не держала дома христианских образов, а значит, отпала от истинной веры, в которой была крещена, в иудаизм.
Архивы инквизиции хранят голоса диссидентов, вольнодумцев и безбожников всех мастей, которых во времена религиозных войн и «всеобщей веры» было явно намного больше, чем это принято думать. Один из них — живший в Венеции неаполитанский юрист Джулио Басалу. В 1555 г. он по собственной инициативе явился в инквизицию, чтобы раскрыть перед ней идеологические карты и получить обещанное за самодонос прощение. Басалу сообщил, что, оказавшись в кружке еретиков, усомнился во всех столпах католицизма: перестал верить в заступничество святых, чистилище, силу исповеди, а потом и в бессмертие души и саму божественность Христа.
Спустя четверть века, в 1580 г., инквизитору Феличе де Монтефалько из той же Фриули, откуда был родом Меннокио, пришлось услышать вещи еще более удивительные. Некий Баттиста Модуко, глашатай из Чивидале, поведал ему, что он один из тех, кого зовут «бенанданти». Четыре раза в году они по ночам, покуда их тела спят, «в духе» отправляются на ночную битву с колдунами и ведьмами. Ведьмы и колдуны, которые служат дьяволу, сражаются побегами сорго, а добрые бенанданти, слуги Христовы, — стеблями фенхеля. Если победят бенанданти, урожай будет добрым, если прислужники сатаны — жди недорода. Так инквизиция столкнулась со странной группой, члены которой считали себя борцами за урожай, но на церковный взгляд слишком смахивали на колдунов, а историк Карло Гинзбург, который почти 400 лет спустя нашел эти дела в архивах, — с древним аграрным культом, который, несмотря на столетия христианизации, сумел сохраниться до Нового времени.
Опасная асимметрия
Красивые метафоры часто врут: инквизитор все же не антрополог. И дело не только в том, что его цель — не исследовать, а «отбраковать» ересь. Важнее то, что прямая речь обвиняемого, которая сохранилась в инквизиционных досье, — это не ответ на анкету, не исповедь священнику, не монолог на кушетке у психоаналитика и не исповедальная автобиография, а попытка выпутаться из смертельно опасной ситуации. Инквизитор спрашивает. Обвиняемый отвечает. Но их диалог (а это всегда диалог, даже там, где голос инквизитора в тексте не «слышен») опасно асимметричен. Инквизитор не только задает вопросы (антрополог ведь тоже расспрашивает и направляет) — он решает судьбу своего «информанта», и «информант» этого не может не понимать.
Их диалог — столкновение двух стратегий. Стратегии инквизитора, который (движимый волей к истине, как он ее понимает) стремится разоблачить еретика и привести его к признанию. Стратегии обвиняемого, который, конечно, порой тотчас кается или, ничуть не таясь, бросает инквизитору свою правду как вызов, — но чаще старается что-то скрыть, увести показания с опасной дорожки, выставить какие-то факты в более выгодном для себя свете, смягчить смысл своих слов либо перенести ответственность на других. Даже там, где не применялась пытка, а ответы обвиняемого — из страха или чтобы не сказануть лишнего — не вторили вопросам следователя, инквизиционные монологи — явно исповедь с умолчанием.
Ересь, которую искали инквизиционные трибуналы, была преступлением специфическим и субъективным. Отступление от истинной (с точки зрения инквизитора) веры не всегда было сопряжено с активными действиями: участием в группе еретиков, отправлением ритуалов, хранением еретических сочинений или укрывательством других еретиков. Ересь — это мыслепреступление. Ее внешние проявления: неверные слова и жесты либо отсутствие тех слов и жестов, которые требовались, — лишь следствия. В XVI в. испанский юрист Диего Симанкас, цитируя Августина, писал, что «еретик — это не тот, кто дурно живет, а тот, кто дурно верует».
Цель инквизиционного трибунала — не только разоблачить еретика с помощью свидетельских показаний, но и добиться от него probatio plena, исчерпывающего признания вины. Именно оно открывает дорогу к примирению с Церковью и спасению души через покаяние в грехах, отречение от заблуждений и принятое наказание. На костер обычно отправляли еретиков, не желающих каяться, или тех, кто повторно впал в ересь. Того же Меноккио судили дважды, и в первый раз приговорили к отречению от всех ересей (за то, что он «выказывал неподатливость духа своего», «изрыгал кощунственные и гнусные речи» и «изрыгал хулу»), к вечному ношению покаянной накидки с вышитым крестом и пожизненному заключению на содержании у сыновей, но потом отпустили.
В соответствии с римским правом доказательством виновности должны были быть показания двух свидетелей или признание самого обвиняемого. Но в случае ереси признание приобретало особую роль — чтобы избавиться от заблуждений, виновный должен был их проговорить.
Чистосердечное запирательство
Чтобы привести еретика к признанию, инквизитор, который был одновременно и следователем, и судьей, должен был найти к обвиняемому подход. Пытка, которая в судах Позднего Средневековья и раннего Нового времени была рутинной процедурой, вовсе не применялась к каждому арестованному и не была решением на все случаи жизни (скажем, она использовалась, когда показания и улики явно доказывали вину, но подозреваемый все равно отказывался признаваться). Помимо силового давления, требовалась психологическая отмычка, и тут инквизиторы могли опереться на опыт предшественников. Их рецепты активно используются следователями до сих пор.
Ни у средневековых инквизиторов, ни у испанской, португальской или римской инквизиций раннего Нового времени никогда не было единого процессуального кодекса или официального следственного «мануала». Однако было множество инструкций и «наставлений», которые обладали бо́льшим или меньшим авторитетом и использовались в разных концах католического мира. Один из самых известных компендиумов такого рода — «Руководство для инквизиторов» (Directorium inquisitorum), составленное около 1376 г. каталонским доминиканцем и инквизитором-практиком Николасом Эймериком (1320–1399). Именно его труд, первым из инквизиционных пособий, был напечатан типографским способом (Барселона, 1503 г.). В 1578 г. он был переиздан в Риме с комментариями испанского доминиканца Франсиско Пеньи. Этот update был нужен, чтобы адаптировать средневековый текст к новым реалиям и задачам, вставшим перед учрежденной в 1542 году Римской инквизицией.
Эймерик описывает допрос (потенциального) еретика как поединок —причем не только с обвиняемым (ведь в природе еретика — уклоняться от правды и изворотливо лгать), но и с самим «отцом лжи», сатаной, который стоит у истоков любой ереси. Потому инквизитор, дабы сломить все уловки еретика, тоже должен быть изворотлив. Эймерик перечисляет десять хитростей, которыми еретики пользуются, чтобы уйти от опасных вопросов и не разоружаться перед Церковью, и предлагает десять приемов, которыми может воспользоваться инквизитор, чтобы выявить заблуждения еретика и принудить его к саморазоблачению.
Первая уловка еретика состоит в том, чтобы прикрыться двусмысленностью. Инквизитор спрашивает обвиняемого: «Веришь ли ты, что крещение — это таинство, без которого нет спасения?» Тот отвечает: «Верую» (но подразумевает лишь то, что у него есть своя вера и что он верует, но не в то, о чем его спрашивают, а во что-то другое). Ему задают вопрос: «Веруешь ли ты в единую и святую католическую церковь?» И он отвечает: «Я верую в единую церковь» (но подразумевает общину еретиков, которую называет «церковью», а не римскую церковь, о которой говорит инквизитор). Задача инквизитора — вернуть словам обвиняемого единственно верный смысл. Если еретик упоминает «церковь» или «папу», нужно немедленно выяснить, о какой «церкви» и о каком «папе» идет речь.
Вторая уловка состоит в том, чтобы к ответу добавить условие. Инквизитор спрашивает обвиняемого: «Веришь ли ты в воскрешение плоти?» Тот отвечает: «Конечно, если то Богу угодно» (подразумевая, что Бог в это веровать не велит).
Третья уловка заключается в том, что обвиняемый повторяет вопрос инквизитора или отвечает вопросом на вопрос. Его спрашивают: «Веришь ли ты в то, что ростовщичество — это грех?» Он отвечает: «И во что, по вашему мнению, следует веровать по этому поводу?» Инквизитор говорит: «Мы веруем, что всякий католик должен веровать в то, что ростовщичество — это грех». Еретик подводит итог: «Я тоже верую в это» (подразумевая: «я верю в то, что вы так верите»).
Четвертая уловка — притворное изумление. Инквизитор спрашивает: «Веришь ли ты в то, что Сын Господень воплотился в девственном чреве Марии?» Обвиняемый в удивлении восклицает: «Боже мой, почему вы меня спрашиваете? Вы что думаете, что я иудей? Я христианин! Знайте же, что я верую во все, во что должен веровать добрый христианин» (подразумевая, что добрый христианин в это верить не должен).
Пятая уловка состоит в перестановке смысловых акцентов вопроса. Инквизитор спрашивает: «Веришь ли ты, что греховно приносить клятву?» Обвиняемый отвечает: «Я верю, что тот, кто говорит правду, не грешит». Этим он отвечает про правду, а не про клятву, о которой его спрашивали.
Шестая уловка — уход от темы. Инквизитор спрашивает: «Веришь ли ты, что после смерти Христос спустился в преисподнюю?» Обвиняемый говорит: «Сеньор инквизитор, сколь глубокая тема для размышления — смерть Христа! Я, простой грешник, никогда и не думал об этом… Бедняк во Христе, я вынужден просить милостыню, чтобы прожить…» И так он уходит от вопроса и принимается говорить о своей бедности и бедности Христа.
Седьмая уловка заключается в самоумалении. Инквизитор спрашивает еретика об одной из истин веры, а тот отвечает: «Но сеньор инквизитор, я человек простой и неграмотный, я служу Господу в простоте и не знаю ничего о таких вопросах и прочих тонкостях! Не спрашивайте меня о них, чтобы не поколебать мою веру и не ввести меня в заблуждение».
Восьмая уловка состоит в том, что обвиняемый симулирует внезапную телесную слабость. После многих вопросов о вере он понимает, что ему не удастся выскользнуть из ловушки допроса и придется признаться в ереси. Тогда он внезапно восклицает: «У меня болит голова, я больше не могу, умоляю вас, дайте мне немного передохнуть, ради Господа». Обвиняемые так говорят, когда видят, что их будут пытать: они сказываются больными, говорят, что под пыткой умрут, а женщины ссылаются на то, что у них месячные.
Девятая уловка — притворное тупоумие или безумие. Обвиняемый отвечает смеясь, примешивает к ответам множество потешных и бессмысленных слов и тем стремится скрыть собственные заблуждения.
Десятая уловка заключается в том, что обвиняемый напускает на себя вид святости. Еретики отличаются от прочих людей нравами, внешним обликом и манерой говорить. Они почти всегда ходят босиком или в простых сандалиях и одеваются в скромные одежды и подпоясываются веревкой. Одни ходят, уткнувшись взглядом в землю, другие воздевают взор к небесам. Их уста полны слов смирения и мнимой святости, словно побеленные и позолоченные надгробия, скрывающие смрадные трупы. Внутри же они полны гордыни, похоти, обжорства, зависти и тщеславия.
«Знаешь, мне тебя жаль»
Основа основ инквизиционного процесса — это тайна. Ни оказавшись в инквизиционной тюрьме, ни впервые представ перед инквизитором, обвиняемый не должен был знать, почему его задержали и в чем обвиняют. Единственное, что ему оставалось, — это гадать, в чем он мог провиниться (если он правда не знал за собой никакой вины) или чем себя выдал и кто мог на него донести (если он понимал, чем заинтересовал инквизиторов).
На протяжении всего процесса обвиняемый не мог узнать, кто дает против него показания. Когда ему зачитывали изобличающие его сведения, там не только не указывали имена свидетелей, но и вымарывали все детали (место, время, конкретные обстоятельства), которые бы могли ему подсказать, о ком идет речь. Поэтому, скажем, если обвиняемый действительно был оклеветан и хотел опровергнуть навет, ему приходилось гадать, кто мог его оболгать и за что. Для этого он перечислял всех своих недоброжелателей и завистников, вспоминал все ссоры, в которые был вовлечен: от кровавой вражды до перепалки в таверне (например, Франсиско де Толедо из Сьюдад-Реаль, муж Марины Гонсалес, которую в 1494 г. обвинили в отпадении от христианства и соблюдении иудейских обрядов, утверждал, что его жену из злобы оговорили их бывшие служанки, которые им должны были денег или сбежали со службы, жена одного родственника, которую Марина обвинила в распутстве, и одна бедная женщина, которая привыкла в их доме всегда получать какое-то вспоможение и, как-то оставшись без подарков, пригрозила поквитаться за обиду). Для историков это бесценный источник, позволяющий увидеть социальную жизнь того времени в действии. Для самих обвиняемых анонимность свидетелей — бесконечный источник сомнений и страхов: кто из родных, друзей и соседей их предал, кто будет свидетельствовать за них, а кто — против?
Обвиняемый, если знал за собой какое-то «мыслепреступление» и действительно стремился его утаить, был заинтересован в том, чтобы преуменьшить свою осведомленность. Инквизитор — в том, чтобы, напротив, ее преувеличить. Обвиняемые сетовали на слабость памяти, ссылались на то, что в духовных материях не сильны, списывали свои опасные слова на минутный гнев, на дьявольское наущение или пытались перевести их в шутку. Когда-то это была истинная правда, когда-то — вынужденное притворство.
Придирчиво расспрашивая мирян о том, во что конкретно и как именно они веруют; методично накладывая эталон ортодоксии на все их поступки, реплики, восклицания, проклятия, обмолвки и шутки; требуя от них богословских формулировок; ловя на противоречиях и расспрашивая о духовных материях, о которых им размышлять в голову и не приходило, инквизиторы явно порой не вскрывали ересь, а, загоняя подследственного на самую скользкую почву, скорее «создавали» ее: до того, как арестованному сообщали, что он еретик, сам он этого мог и не подозревать (к Меноккио, правда, это вряд ли относится).
Чтобы «расколоть» упорствующего еретика, Эймерик советует инквизитору сыграть во всепонимание и дать ему почувствовать себя не преступником, а жертвой: «Знаешь, мне ведь жалко тебя. Твоей простотой злоупотребили, и ты погубишь свою душу из-за чужой жестокости. Конечно, ты отчасти виновен! Но тот, кто тебя соблазнил, виновен гораздо больше! Скажи мне правду. Видишь, мне все известно, но открой мне все сам… И тогда я смогу тебя сразу же освободить… Скажи мне, кто ввел тебя (человека невинного!) в заблуждение…»
Если виновность обвиняемого не вызывает сомнений, но показаний свидетелей не хватает, чтобы его осудить, инквизитор может сделать вид, что отпираться уже бессмысленно. Например, можно, перелистывая показания свидетелей, сказать еретику: «Как ты можешь запираться? Разве еще не все ясно?» Затем можно прочесть по бумажке кусок текста, меняя там все, что потребуется. При этом, правда, следует быть осторожным и выражаться максимально расплывчато, чтобы еретик не понял, что на самом деле инквизитору ничего не известно.
Если еретик и дальше не захочет признаваться, инквизитор может направить к нему нескольких добрых верующих, которые убедят его им открыться, а потом посоветуют во всем признаться и заверят, что инквизитор его помилует. Если потребуется, то и сам инквизитор может обещать обвиняемому свою милость. И слово свое он обязан сдержать. Просто все, что делается для спасения души еретика, уже есть милость.
Но может ли инквизитор, дабы привести еретика к признанию, просто врать: обещать помиловать и не сделать это? Комментируя текст Эймерика два века спустя, Франсиско Пенья однозначно говорит: «Нет». Обещать то, что не можешь выполнить, — грех. Но за каждым еретиком тянется множество преступлений и, если хотя бы по одному из них инквизитор, обещавший его помиловать, самым ничтожным образом сократит наказание, слово свое он сдержит.
Нелепицы и костры
На втором процессе против Меноккио в 1599 г. ему припомнили разговор с неким Лунардо Симоной, с которым он познакомился на площади в Удине. Тот донес, что Меноккио его уверял, будто Христос, когда его распинали, не сошел с креста потому, что просто не мог. А еще говорил, что не верит Евангелию, так как его сочинили попы и монахи, которым больше заняться нечем. Мельник пытался защищаться, что «ничего противного вере не хотел сказать» и что в Евангелии содержится истина. Но тут допустил ошибку: «Да, я говорил, что священники и монахи, из тех, что учились, написали Евангелие именем Духа Святого». Инквизитор сразу же стал давить: где и когда он это сказал? Кому? Меноккио приуныл: «Откуда же мне знать, я не знаю». «А почему вы это сказали, раз не знаете?» — «Дьявол иногда подзуживает, и говоришь незнамо что…»
В тюрьме Меноккио написал покаянное письмо, в котором сетовал, что сыновья и дочери от него отвернулись, в отчаянии призывал смерть и просил о примирении с Церковью: «А если у меня и бывали иногда дурные мысли или я говорил какую-нибудь нелепицу, то я никогда ничего не думал и не делал против святой нашей церкви». Неугомонный спорщик, привыкший ставить все под сомнение и испытывать «своим умом», просил об одном: чтобы мучения прекратились. «И я хочу впредь думать и верить лишь так, как учит наша святая церковь, и поступать, как велят мои отцы и начальники». Однако мыслепреступление уже свершилось, и его осудили как повторно впавшего в ересь. В конце 1600 г. или в начале 1601 г. Меноккио был передан светским властям и сожжен. Веровать, как велят отцы и начальники, было поздно.
