Святотатство и квартирный вопрос. Эта пара звучит так же странно, как, скажем, примусы и эмпириокритицизм. Но на самом деле этот абсурд мнимый. Квартирный вопрос в советском изводе — это прежде всего вопрос коммунальный: общие кухни и общие склоки, пространство свое и пространство чужое. В конечном счете, речь о границах. Святотатство, о котором вновь заговорили чуть ли не как об уголовном преступлении, тоже субстанция пограничная: какие слова, жесты и изображения допустимы, а какие — нет; что допустимо в одном пространстве и недопустимо в другом; какие чувства «более равны», чем другие; где священное, а где мирское? Эти рубежи подвижны, а если общество разделено, стороны чертят их совершенно по-разному и часто пытаются передвинуть. А уж когда вопрос о границах сакрального и квартирный вопрос сходятся в одной точке, то жди беды. В Средние века и Раннее Новое время это опасное соседство изрядно подпортило и без того напряженные иудео-христианские отношения.
Чудеса раздора
В XIII в. хронист Рихер Сенонский поведал о том, как в Кельне некий ткач-христианин снял мастерскую на улице, где жили иудеи. Соседство для него было не из приятных, да еще в шаговой доступности церквей не было. Чтобы утолить свой духовный голод, он нанял художника, и тот написал у него на стене (но в нише, за занавеской — вдали от посторонних взглядов) два образа: Распятие и Деву Марию с Иоанном Евангелистом, — которым ткач стал усердно молиться. Вскоре, однако, он сумел съехать, фрески было не унести с собой, и соседи их обнаружили в опустевшей комнате.
Как только иудеи увидели фигуру Распятого, рассказывает Рихер, тотчас же собрались толпой, и женщины принялись на него плевать и царапать его ногтями, а один из мужчин, взяв нож, ударил нарисованного Иисуса в бок — туда, куда некогда римский сотник, стоявший у подножия креста, ударил копьем: «и тотчас истекла кровь и вода». Так и здесь тотчас же случилось чудо: из «раны» на фреске потекла кровь, потрясенные свидетели заголосили, прибежали соседи-христиане, в городе начались волнения. Часть святотатцев и их единоверцев приняла крещение — остальные иудеи были либо изгнаны, либо казнены. Дом снесли, а на его месте воздвигли церковь в память о чуде.
Таких историй в средневековой Европе не счесть. Иудеев — главных внутренних чужаков — век за веком подозревали и обвиняли в том, что они — из ненависти к Христу и христианам — не только истязают христианских младенцев «кровавый навет») и втыкают ножи в гостии (пресные хлебцы, которые, по учению католической церкви, в таинстве евхаристии пресуществляются в тело Христово), но и покушаются на христианские изображения — прежде всего Распятия.
За этими обвинениями стояла вера в то, что иудеи, потомки богоубийц, повторяют над телом Христа, вырезанным из дерева или камня, отлитым из воска или металла, написанным на стене или на доске, те же мучения, которые он претерпел на кресте по вине их предков. Бесчисленные истории об истязании христианских образов чаще всего ведут к чуду — обычно статуя, фреска или икона, как и в рассказе Рихера, начинает кровоточить. Чудо требуется как доказательство преступления, демонстрация силы христианских святынь и посрамление для святотатцев. Почти всегда за чудом следует либо обращение заблудших, которые, ужаснувшись содеянному, принимают христианство, либо их наказание — земное (их линчует толпа или казнят по приговору властей) или небесное (внезапная смерть или другая посланная свыше кара). Ради такого финала, демонстрировавшего торжество христианского света над иудейской тьмой, хронисты и проповедники так ценили истории о святотатствах.
В позднесредневековом городе, где до создания первых гетто христиане и иудеи — господствующее большинство и терпимое (до поры до времени) меньшинство — часто жили бок о бок, христианские образы встречались на каждом шагу, и не только внутри церквей или на их фасадах. Статуи святых в нишах на углу домов, распятия на площадях, маленькие часовенки, святые, написанные на стенах зданий, гравюры, прибитые к дверям… Сегодня такую концентрацию сакрального еще можно увидеть, скажем, в городах Южной Италии.
Иудеи регулярно сталкивались с чужими святынями, которые требовали от прохожих демонстративного почтения, а христиане косо поглядывали на иноверных соседей, которых подозревали в святотатственных замыслах. Несмотря на взаимное отчуждение, иудеи регулярно снимали жилье или лавки у соседей-христиан, и в этих домах тоже время от времени оказывались один на один с Христом, Девой Марией и святыми. Эти встречи были привычны, но потенциально опасны.
Наказание без преступления
В 1493 г. еврейский банкир по имени Даниэле да Норса купил в Мантуе дом, на фасаде которого была написана Мадонна с Младенцем в окружении святых. Поскольку христианские символы его взгляд не радовали, он получил у викария епископа письменное разрешение этот образ убрать, что и было сделано. Мантуанский народ, само собой, поворчал, исписал стены дома проклятиями в адрес святотатца и всех его соплеменников, и дело, казалось, было забыто.
Однако два года спустя, в канун Вознесения, участники католической процессии обнаружили на пресловутом доме какие-то богохульные надписи и принялись закидывать его камнями. Власти сперва заверили Норсу, что ему нечего опасаться, ведь Дева Мария была не поругана, а убрана с официального позволения, но потом отозвали «прощение».
Герцог Франческо II Гонзага повелел Норсе восстановить уничтоженную им фреску, а затем изменил и это решение и приказал ему в качестве компенсации заплатить 110 дукатов художнику Андреа Мантенье, чтобы тот написал новый образ Девы Марии — Мадонну Победоносную (Madonna della Vittoria). Дело в том, что незадолго до этого герцог во главе Венецианской лиги разбил французов в битве при Форново. Однако триумф был подмочен потерями, да еще мантуанцы роптали на святотатство, и Франческо решил сразу убить двух зайцев: выступить в роли защитника христианских святынь от зловредного иноверца и прославить свою победу за его святотатственный счет.
В 1496 г. дом Норсы был конфискован и снесен, а на его месте воздвигли церковь Санта-Мария-делла-Витториа, где с тех пор каждый год возносили хвалы Богоматери за победу, которую она даровала сеньору города, а заодно вспоминали о злодействе Норсы. Новый образ, написанный взамен уничтоженного с разрешения церковных властей, стал объектом паломничества, а наказанное, но не совершенное преступление породило патриотический культ.
Как бы чего не вышло
Не все истории про (мнимое) святотатство разворачивались во дворцах и с участием герцогов. В 1627 г. в польский городок Ярослав, лежащий на пути между Краковом и Пшемыслем, по торговым делам прибыл еврей по имени Йокер. Вместе с четырьмя единоверцами он снял комнату у католика Блажея Жуковича, который попросил жившего в ней ювелира Анджея Злотника съехать на время ярмарки. Однако после того как Йокер уже уехал из города, его задержали и обвинили в порче образа Троицы, который Злотник оставил в комнате. Если бы Йокера осудили за святотатство, его бы ждал костер. Он отверг обвинения и заявил, что, должно быть, образ был поврежден самим Злотником, который был зол на то, что ему пришлось покинуть свое жилье из-за евреев и, чтобы им отомстить, подстроил такую пакость. Никаких доказательств вины Йокера не было. Следственная комиссия, созданная герцогиней Анной Острогорской, которой принадлежал город, постановила, что евреи часто останавливаются в христианских домах и тавернах, где висят святые образы, и раньше таких обвинений в тех местах слыхано не было. Так что Йокер в синагоге Пшемысля поклялся в своей невиновности, и дело было закрыто.
Сами евреи прекрасно понимали, насколько опасным может оказаться соседство с христианскими святынями. Живший в XVI в. краковский рабби Моше Иссерлес призывал единоверцев, снимавших жилье у христиан, быть максимально осторожными с «идолами», которые те оставляли в доме.
В 1449 г. некий Абрамо арендовал в Ферраре дом у христианина и в одной из комнат обнаружил изображения святых и пророков, которые из-за времени и влажности пришли в негодное состояние. Опасаясь, как бы его не обвинили в их порче, он сам пригласил нотариуса, чтобы письменно засвидетельствовать находку, а другого нотариуса прислали церковные власти. В итоге было решено, что он должен завесить фрески тканью, а ткань для надежности прибить к стене.
Во многих местах церковь стремилась изолировать евреев от своих святых, а своих святых — от евреев, чтобы защитить образы от покушений, а город — от народных волнений и погромов, которые часто вспыхивали, стоило пронестись новости о святотатстве. В 1607 г. некий Абраам де Сакердоте, снявший в Модене лавку, обнаружил на ее дверях гравюру с изображением Распятия с Иоанном Евангелистом. Не рискуя убрать изображение, он сам отправился к инквизитору фра Серафино Борра, который послал людей, чтобы забрали образ. То же самое, но в большем масштабе, происходило в некоторых итальянских городах, когда те, чтобы оградить христиан от евреев, стали создавать гетто. В Болонье в 1557 г., в Кремоне в 1580 г. или в Мантуе в 1613 г. власти, прежде чем передать один из кварталов города под еврейское поселение, спешили убрать оттуда (унести, смыть, закрасить) все христианские изображения.
Святые идолы
Однако церковные фобии возникли не на пустом месте. Ведь, как известно, если у вас мания преследования, это не значит, что вас не преследуют. В отличие от «кровавого навета», обвинения в осмеянии или поругании нарисованных на доске или вырезанных из камня христианских святынь, вероятно, не всегда были ложными. Едва ли речь шла о дьявольских ритуалах, которыми католические проповедники так любили стращать свою паству, и едва ли иудеи часто осмеливались поднять руку на христианские святыни — это могло стоить жизни не только самому святотатцу, но и всей местной общине. Тем не менее доносы на иудеев или «новых христиан» с иудейскими корнями, наводнившие в XV–XVII вв. римскую и испанскую инквизицию, пестрят упоминаниями о том, как сыны Моисеевы непочтительно отзывались о христианских «идолах», а порой повреждали изображения Христа, Богоматери и святых.
Хотя многие из этих свидетельств явно были наветами, обвиняемые не всегда могли опровергнуть показания очевидцев, а богохульство (если взглянуть на вещи с католической точки зрения) не только словом, но и делом в те времена редкостью не было. Гораздо чаще, чем иудеи, фигуры святых в разных концах Европы атаковали протестанты-иконоборцы, а также сами католики, которые наказывали «своего» святого или «свою» Богоматерь за то, что те не услышали их молитв, не выручили из беды или позволили проиграться в кости.
Для иудеев христианские распятия, алтари и статуи, перед которыми молились в церквях или дома, представлялись «кумирами», которым Господь запретил поклоняться. Но дело не сводится к теологии. Возможно, важнее то, что для изолированного и преследуемого меньшинства символы господствующего большинства легко превращаются в объект насмешки, а то и ненависти, потому что олицетворяют само господство и часто используются как инструмент принуждения.
В первую очередь это касалось марранов — потомков испанских и португальских иудеев, которые в XIV–XV вв. были (насильно) обращены в христианство или предпочли крещение изгнанию. В самой Испании или в ее бескрайних колониях в Новом свете многие из них хранили тайную верность иудаизму или, как минимум, неприязнь к той вере, которую некогда католическая церковь навязала их предкам, а теперь, силами духовенства, соглядатаев и инквизиции, продолжала навязывать им самим. В 1646 г. в инквизиционном застенке в Мексике некий Хуан де Леон так изложил свое протестное «кредо»: «Чтобы не делать ничего из того, что делают эти обманщики [католики], я поступаю ровно наоборот: в скоромные дни ем рыбу, а в Великий пост — мясо. Почему я должен жить во лжи, как они живут?» Что-то подобное можно явно можно было услышать из уст морисков — крещеных потомков испанских мавров, которых испанская инквизиция тоже подозревала в духовной неверности и тайных мечтах вернуться к магометанству.
Инквизиционные дела XV–XVII вв. пестрят упоминаниями о том, что кто-то из марранов отказывался на улице преклонить колена или снять шляпу перед образами святых; не держал у себя дома христианских изображений или для вида держал, но молился, демонстративно развернувшись к ним спиной; показывал статуям святых фиги и другие неприличные жесты; плевал на них, кидал их в нечистоты или даже на них мочился; принимался их бить или как-то еще увечить. Перечитывая эти обвинения, мы, конечно, зачастую не можем отличить реальность от поклепа. Однако ясно, что многие «новые христиане» не питали теплых чувств к основным символам навязанной их предкам религии, верность которой, под страхом доноса и костра, они были вынуждены демонстрировать.
Зная, что у иудеев и мусульман католические распятия или статуи святых считаются идолами, инквизиция в борьбе за чистоту религиозных рядов «новых христиан» следила за тем, чтобы всякий подданный испанской короны оснастил свой дом священными образами. Домашние алтари, скромные статуэтки или гравюры с ликами небесных заступников служили не только инструментом молитвы, но и свидетельством религиозной благонадежности (или хотя бы покорности), своего рода духовным «пачпортом». Так что слуги или соседи, не говоря уже о профессиональных доносчиках, могли сообщить куда следует, что такой-то живет не по-божески и дома святых образов не держит.
Далекие исторические аналогии всегда хромают, но представим себе человека, который живет при авторитарном режиме, днем ходит на демонстрацию с портретом вождя или проводит весь день у себя на рабочем месте под его вездесущим взором, а ночью, чтобы выместить бессильный гнев, утайкой выкалывает ему глаза на плакате или рвет на мелкие кусочки его фото в газете. Для марранов, внутренних чужаков католицизма, словесные выпады или насмешки в адрес Христа, Девы Марии, святых и таинств или явно случавшиеся гораздо реже физические атаки против христианских образов были тихой формой восстания и разрядкой для страха, а заодно инструментом сплочения.
Сакрально-пропускной пункт
Когда религиозные символы превращаются в инструменты господства, а за любовью к святыням следит человек с ружьем, это порой заканчивается для святынь самым печальным образом. И тут в Европе Раннего Нового времени самая глубокая пропасть пролегла не между христианами и иудеями, а, внутри самого христианского мира, между протестантами и католиками.
Во Франции второй половины XVI в. «холодное» противостояние между протестантским меньшинством и католическим большинством привело к многолетним Религиозным войнам. Как и прочие радикальные протестанты, французские гугеноты считали молитвы перед бессчетными католическими статуями идолопоклонством и мечтали очистить от него церковь. Некоторые из них под покровом ночи, чтобы не быть пойманными, или, наоборот, днем и в самой толпе, чтобы засвидетельствовать свою веру и принять мученичество, врывались в храмы и увечили или уничтожали католических «идолов». Однако долгое время многие гугеноты осуждали демонстративные акции своих единоверцев и не желали с ними солидаризироваться. Кто-то боялся ответных репрессий со стороны властей, которые их и так жестоко преследовали, и считал, что нечего провоцировать католическое большинство; кто-то осуждал радикалов за волюнтаризм и самоуправство: мол, война с идолами должна протекать только в легальном поле, а партизанщина до добра не доводит.
Иконоборческие атаки со стороны радикалов не могли не ожесточить католиков и заставили их с удвоенной силой сплотиться вокруг своих распятий и статуй, которые превратились для них в знамя борьбы с гугенотами. Поруганные святыни требовали отмщения, и ни о каком компромиссе с еретиками речи быть не могло. Образы святых, населявшие пространство любого тогдашнего города, стали духовной заставой, позволявшей отличить еретика от доброго (на католический взгляд) христианина. Например, в Париже в 1560 г., чтобы выявить «козлищ», затесавшихся среди «агнцев», на перекрестках и на дверях многих домов специально установили образы Богоматери с горящими перед ними свечами. Если прохожий не снимал перед ними шляпу, отказывался преклонить колена или как-то еще их почтить, на него налетали местные активисты и стража, которые его избивали и волокли в застенок.
Чем радикальней одна сторона, тем радикальней другая. Во многих местах, где гугеноты жили бок о бок с католиками, фигуры святых превратились в вечный — хотя далеко не единственный — повод раздора, а среди гугенотов умеренные голоса, некогда осуждавшие радикалов-иконоборцев, стали почти не слышны. Атаки против «идолов» стали происходить все чаще.
Когда в 1561–1562 гг. вспыхнула первая из череды религиозных войн, отряды иконоборцев, взяв какой-нибудь город, часто врывались в храмы, кидали церковную утварь в костры, разбивали алтари, сбрасывали на землю статуи, расстреливали распятия, выкалывали глаза святым на фресках или устраивали пародийные процессии в священнических облачениях. Для них деревянные или каменные фигуры, перед которыми католики молились, ставили свечи, приносили дары, от которых ждали помощи и которым приписывали чудеса, были не только скверной и олицетворением ненавистной им римской церкви, но и символом преследований, через которые они прошли. А с вражескими святынями на войне разговор был короткий. Очищая город от идолов, гугеноты мстили католикам за прежние унижения и демонстрировали, что старый порядок низвергнут. Та же мечта о расплате и радикальном разрыве с прошлым во время политических революций заставляет сбрасывать с пьедесталов статуи низвергнутых вождей и бросать в костры их портреты.
При конфликтном соседстве (например, между христианами и иудеями или католиками и протестантами) святыни, принадлежащие господствующему большинству, естественным образом превращаются в символ самого господства, а порой и в его орудие. Ведь именно тот, кто диктует правила, устанавливает на улицах статуи, требует к ним почтения, определяет, что является святотатством, и карает тех, кто перешел установленную им грань.
Для меньшинства, которое принимает существующий порядок вещей как норму, тихо на него ропщет или открыто бросает ему вызов, отношения к чужим святыням не сводится к богословским догмам, а отношения с ними редко складываются идиллически. В тех европейских городах Позднего Средневековья и Раннего Нового времени, где прямо по улицам проходила религиозная граница, статуи святых, распятия, иконы в нишах или образы, которые выносили из храмов на крестный ход, очерчивали не только сакральную, но и конфликтную географию города.
Пока жизнь шла своим чередом, иудеи или протестанты, жившие среди католиков, оказывали их святыням требуемое почтение, обходили их стороной или просто не замечали. Но стоило пронестись слуху о святотатстве или произойти реальному покушению, как давно копившееся напряжение порой выливалось в погром или кровавое столкновение двух общин. Так что мантуанскому банкиру Даниэле да Норса, расплатившемуся за несовершенное преступление 110 дукатами и особняком, на котором когда-то была изображена Дева Мария, можно считать, еще повезло.
