Сентябрь 1990
Дорогие баба и деда!
Мы с мамой ужасно огорчились когда узнали что вы звонили буквально за минуту до того как мы пришли. Теперь я подробно отвечу на все вопросы:
Мама конечно готовит сама, она готовит тоже что и в Москве. У нас пока не только не холодно, но даже жарко — 25–30 гр. Всё же если даже Алька не сможет с кем нибудь перешли содержимое чёрной сумки.
Бабушка Сусана похоронена на Востряковском кладбище.
Я пошла в школу вот как:
Занятия здесь начинаются в 8:00. Мы с мамой встали в 7:00. Я почти не волновалась. Мы поели, я одела свои шорты и майку (в школу здесь ходят без формы). Школа очень близко, слышен звонок. Звонок здесь очень смешной, в Союзе «Подмосковные вечера», позывные, так здесь такой же звонок, только мелодия немножко другая.
Я вошла в класс немножко неуверенно. В классе кроме меня есть ещё два эммигранта их здесь называют олим хадашим — дословно вновь поднявшиеся.
Эти олимы уже учились в ульпане — в ульпане учат иврит. А я ещё не училась. Сначала я ничего не понимала, но потом учительница стала всё подробно объяснять и я стала даже отвечать на уроках, особенно на Танахе, там изучают Тору, Пятикнижее Моисеево. Отметок здесь не ставят, но меня всё время хвалят. У мня уже появились подружки и олимки и коренные жительницы. Все очень хорошие и меня очень любят.
Теперь я уже немножко знаю иврит и в классе со всеми кое-как говорю, хотя в школу хожу уже полторы недели.
Мне здесь хорошо, но я очень скучаю.
Мы ходим на рынок и закупаем продуктов на всю неделю. На рынке дешевле, чем в магазине.
(орфография оригинала)
***
Я уже писала, что отношения с одноклассниками-«израильтянами» у меня были не слишком радужными. Отношения с моим товарищами по несчастью — олимами и олимками — тоже безоблачностью не отличались.
Не помню поводов, но хорошо помню, что оба раза, когда мне в Израиле приходилось драться со сверстниками, — точнее, оба раза, когда я решалась на бой, — противниками были именно русские репатрианты. Один раз мы сцепились с моей одноклассницей, другой — с мальчиком, с которым я ходила в музыкальную школу на сольфеджио. Поединок с израильтянином был для меня немыслим. Силы были столь несоизмеримы (по крайней мере так мне казалось), что перед израильтянами я всегда отступала или, во всяком случае, старалась избежать физического столкновения. Короче — типичная девочка для битья. С олимами было по-другому. Тут я ощущала себя равной среди равных и поэтому могла за себя постоять, а то и просто выместить накопившиеся обиды. Была у меня и коронная тактика: я крепко вцеплялась в волосы противника и не ослабляла хватки ни при каких обстоятельствах. В двух памятных мне боях тактика себя оправдала. Я одержала сокрушительную победу: в обоих случаях противники отступили и разревелись.
Ощущения, запомнившиеся от встреч с братьями-олимами в первые годы в Израиле, — это зачастую разочарование и обида за предательство. Конечно, эти ощущения были далеко не единственными, и я не стану утверждать, что они адекватно отражали действительность, но они мне запомнились. Помню большую девочку Надю, учившуюся на класс старше в моей первой израильской школе. Она, шестиклассница, частенько навещала нас, пятиклассников. Насколько я помню, визиты проходили не в очень дружественной атмосфере. Надя нависала над моим столом и делала мне внушения, сводящиеся к тому, что она превосходит меня во всех отношениях. Надя ушла из нашей школы до конца учебного года: «Переезжаем в Сдерот», — гордо объявила она. Не знаю, как сложилась Надина судьба, но выбор места жительства, который сделала ее семья, трудно назвать удачным: Сдерот обрел прочную славу безнадежного израильского захолустья, к тому же еще и обстреливаемого из Газы.
Я очень быстро поняла, что двое моих одноклассников-олимов — мальчик и та самая девочка, с которой я в конце концов подралась, — не станут моими союзниками. Мы можем поддерживать какие-то отношения, иногда разговаривать, даже встречаться после школы, но в классе мы конкуренты, борющиеся за дефицитный ресурс: симпатию израильтян. Известно, что так было не во всех школах. Бывали случаи, когда репатрианты составляли единый и даже грозный фронт «против изеров». Но в моих школах — и в первой, и во второй, и в третьей — олимы и олимки были небольшой, слабой и разобщенной группой, неспособной противостоять враждебной среде.
Спустя два-три года недоумение и разочарование сменились настороженностью и даже некоторым недоверием по отношению к олимам, встречавшимся на моем школьном пути. Открыто проявлять симпатию, стремиться к общению, просто заводить разговор — значило рисковать и даже подставлятся. Потребность в дружбе и поддержке — признак слабости, а прямое стремление к общению может трактоваться как подлизывание. Смутно припоминаю, что даже в толерантнейшей из иерусалимских школ, «Экспериментальной», куда я в результате попала, мы с моими «русскими» одноклассниками долго ходили вокруг да около, прежде чем осмелились сблизиться. Настоящей школьной дружбы у нас так и не получилось.
На протяжении всей своей израильской юности я вела «двойную жизнь» — в школе я была аутсайдером, а после школы, с детьми друзей родителей и со своими друзьями из «русских» кружков, — эдакой «девочкой без комплексов», претендентом на звание души компании. Между этими двумя мирами — школьным и послешкольным — проходила почти непроницаемая граница. Дети-олимы, бывшие частью моего сурового школьного мира, лишь изредко и, как правило, не по моей воле допускались на мою «вотчину». И наоборот: дети, с которыми я дружила после школы, редко видели меня в школьной жизни. Если бы граница стерлась, могло случиться страшное — мои настоящие друзья узнали бы о моем жалком школьном статусе, а одноклассники того и гляди подняли бы на смех мою «настоящую» жизнь.
Это раздвоение на «мир израильтян» и «мир русских» осталось в моей жизни и по сей день. Эти заметки, в оригинале печатающиеся на иврите, — попытка разбить стену (или стеклянный потолок), разделяющий два этих мира. Еще одна попытка перестать стесняться говорить по-русски на людях.
