Белорусское местечко Копысь, известное как центр гончарного ремесла (копысские изразцы), в конце XVIII — начале XIX века служило резиденцией цадиков Шнеерсонов. К этому знаменитому роду причислял себя и Яков Сум, отец наших героев. Один из его сыновей, Абрам Сум (1865–1930), после хедера уехал в Москву и, преодолев неимоверные трудности, получил диплом учителя. Учительствовал он в разных городах Украины и помогал открывать там еврейские училища. В 1897 году Абрам Сум присоединился к сионистскому кружку и принял предложение движения Ховевей-Цион (палестинофилов) занять место учителя в школе колонии Гедера, что в Эрец-Исраэль.
Его сестра Анна, следуя примеру брата, тоже распорядилась собой самостоятельно: еще будучи гимназисткой, решила посвятить себя освобождению народа — не еврейского, который, по ее мнению, вообще не народ или какой-то странный народ, но русского. Изучив программы разных партий, она выбрала РСДРП. После долгих поисков Авраам нашел сестру в Одесском тюремном замке, и они начали переписываться. Их письма хранятся в Сионистском архиве в Иерусалиме (Central Zionist Archives. Jerusalem. F30 1042).
1 из 3
В тюрьме, среди товарищей, Анна бодра и оптимистична: все вокруг бурлит, стачки, демонстрации, Манифест, Дума. «Раз в три года посидеть в тюрьме, живя в России, — нормально». Вырвавшись из местечка, она любила чувствовать себя в центре политических событий. Анна использовала оба способа переписки: легальный, через прокурорскую проверку, и нелегальный, через знакомых во время свиданий. В первом случае она рисовала позитивную картину, во втором — реальную.
Штамп: просмотрено прокурор. надзором
Одесский тюремный замок 15 февраля [1906]
«Дорогой Абрам! Я полагаю, что ты уже получил мое письмо, в котором я тебе сообщила о моем аресте. Надеюсь, что скоро получу ответ, которого жду с нетерпением, воображаю, как ты был огорчен такой неожиданной вестью, ну ничего не поделаешь! Меня страшно беспокоит твое здоровье, при таком состоянии здоровья, как твое, потрясение не может не отразиться плохо, одна эта мысль не дает мне покоя, и поэтому мне было очень тяжело писать из тюрьмы. Я несколько недель не могла решиться написать тебе, но решила, как я уже писала в предыдущем письме, что хотя и печальное известие, лучше, нежели неизвестность. Прошу тебя убедительно — не огорчаться.
Живу я неплохо, и настроение довольно хорошее и бодрое, ни в чем не нуждаюсь, только одного не достает — «свободы». Свобода хотя великое слово, но ничего не поделаешь! Надеюсь, что скоро буду на свободе, ибо мы люди порядочные, и нет оснований держать нас в тюрьме. Я уверена, что это скоро выяснится, недели две тому назад нам объявили, что мы градоначальником на основании усиленной охраны арестованы на месяц, этот месяц прошел уже, еще 2 февраля кончился. Теперь мы, вероятно, отсиживаем не знаю кому и за что, ничего пока не предъявили, по всей вероятности, скоро объявят, что будет дальше. Читаю много, понемногу занимаюсь, вообще время очень быстро уходит в тюрьме, впечатлений никаких не остается от прожитого дня, недели, месяца.
Адрес моей настоящей квартиры, надеюсь, тебе известен. Жму руку. Будь здоров и не беспокойся».
Предназначенные для тайной передачи письма не просто адекватны реальности — Анна в них открыта, трогательна, боится потеряться в мире и в то же время как будто находится на сцене.
«Дорогой Абрам! На днях получила твое письмо. Так как я его получила накануне 6 мая, и мы были в ожидании амнистии, поэтому я тебе не сейчас ответила и думала писать уже с воли, но, увы, напрасно мы старались уверить себя, что амнистия будет, ее нет как нет и, по-видимому, не скоро, а если и будет, так такая куцая, и едва ли это коснется нас. Чувствую себя хорошо, от города и мира не оторвана совсем, то есть, имею свидания и получаю сведения из города, затем мы и газеты добываем, хотя это воспрещается, но мы изощряемся и, как бы ни следили, а мы свое дело делаем, но дело в том, что спрашивать это в письме, которое проходит через руки прокурора, немного наивно. Если ты получил письмо, которое я тебе оправила нелегальным путем, то ты должен знать, ибо я там тебе писала условия здешней тюрьмы, а в легальных письмах я тебе об этом не могу писать.
В тюрьме у нас здесь 300 человек, ожидание амнистии все страшно [нрзб] нервы в высшей степени возбуждены. Вообще в последний месяц много пережили, ты, наверное, читал про возмутительный случай, который произошел у нас. Офицер убил двух молодых парней в запертой камере за решеткой, он стрелял в них за что, что кто-то из уголовных крикнул: «Долой самодержавие!», он подошел к этим парням, которые сидели на окне, и спросил, кто кричал, они ответили, что они не кричали, но они присоединяются к этому лозунгу, ибо это желание лучшей части России и что «за это мы в тюрьме сидим». Передать, что мы пережили, невозможно. Затем на этой неделе двух девиц-анархисток приговорили к смертной казни, нервы у нас так притупились, что мы уже начали к этому относиться, как к чему-нибудь привычному, конечно, сравнительно с ужасами, которые происходят у нас на низах. Не то мы еще увидим, Думу, вероятно, разгонят, и тогда буря поднимется, октябрьские дни будут бледнеть перед тем, во что может вылиться теперешнее возмущение. Погромы у нас готовятся, по слухам телеграммы истинно русских людей организуются весьма энергично. <…>
Меня сильно огорчило то, что тебе придется теперь одному работать, я себе представляю твое здоровье. Теперь за время, что мы не виделись, оно, вероятно, порядочно износилось, а оно ведь и тогда было такое шаткое, жутко становится, как подумаешь! Какой-то жгучей болью сжимается сердце при одном воспоминании, а совесть так и грызет, и говорить-то об этом тяжело. Пиши почаще, прошу тебя убедительно. Вот уже пятый месяц, как в тюрьме сижу, а всего три письма получила от тебя, а я тебе наверно восемь-девять писем отправила.
Свободная гражданка конституционной парламентской страны из-за решётки Одесской тюрьмы».
В то же время от брата, наоборот, приходили грустные письма. Первое время Авраам был в восторге от всего увиденного (детей, природы, школы с ее теплой атмосферой) и в 1899 году писал своему другу А.З. Рабиновичу: «От моей работы в школе получаю большое удовольствие» («Этмоль», 1982, 12 июля). Но через несколько лет он пришел в уныние: отсутствует единая программа национального воспитания, учебники и книги на иврите, не прекращаются конфликты между школой и родителями, которые требуют «полезного» образования на французском языке. Анна переживает за брата и пытается понять, что с ним.
Наконец, он пишет подробное письмо.
«Дорогая Анна!
Я тебе уже несколько раз обещал подобное письмо, однако до сих пор не исполнил своего обещания. Проходят дни за днями, и никак не соберешься написать как следует. Работа при здешней сильной жаре до того утомляет, что нет прямо физической возможности засесть ночью в комнате за письмом. Впрочем, все эти оговорки не новы: они тебе довольно известны. Я уже раз начал писать тебе о здешней жизни, но это было давно (чуть ли не целый год прошел с тех пор), так что не помню, на чем я тогда остановился, и не знаю, с чего начать.
А у тебя, насколько я вижу из твоих последних писем, нет, к сожалению, никакого понятия о здешней жизни. Впрочем, даже лица, более интересующиеся палестинским движением, даже многие сионистские деятели, имеют очень превратное представление о том, что здесь делается. Не знаю, из каких источников ты черпаешь сведения, будто колонисты разбегаются и колонии пустеют. Я как старый палестинец, зорко следящий за здешней жизнью и достаточно знакомый с нею, мог бы констатировать факты совершенно противоположного свойства.
Я перенес бы тебя сюда на самое короткое время, обвел бы тебе площадь в 400 кв. метров, занятую скирдами хлеба, показал бы цветущие виноградники, десятки гектаров, усаженных молодыми миндальными деревьями, и ты поняла бы, есть ли от чего убегать. Заметь, это при том, что колония наша не из особенно благоустроенных. Правда, количественно колонизация наша идет чрезвычайно медленно, едва заметными шагами, что наводит иногда на неприятные мысли, но зато горсточка существующих колоний качественно крепнет. Иллюзии рассеяны, недостатки, привитые филантропией, стушевываются и палестинский колонист поставлен лицом к лицу с действительностью. А последняя успела убедить лишь здесь, в Палестине.
Что касается моей личной деятельности в этом направлении, то она, вследствие ограниченности моих физических и духовных сил, всегда была очень мизерна и я никогда не оставался доволен ею: от самообмана, самообольщения я всегда был далек. Я желал более широкой, вернее сказать, более ощущаемой деятельности, и это желание было одной из причин, по которым я принял предложение ехать сюда и занять место учителя при одной из колониальных школ. И действительно, я первое время — впрочем, очень короткое — был доволен своей работой и, если я теперь не удовлетворен ею, как тебе уже известно, то в этом виновато не что иное, как мое собственное бессилие, моя собственная неспособность к жизни. Кто ничего не может брать от жизни, тот ничего и давать ей не в состоянии…»
Воспитанная в понятиях «свержение», «реакция», «борьба», «страдающий пролетариат» и злополучный «центр», Анна предлагает брату свою меру ценностей и не может сменить их на другие.
Когда ты себя чувствуешь плохо, оторванным от всего мира, тебя все-таки поддерживает вера в идею, а меня туда совсем не влечет, никакого желания, кроме того, чтобы видеть тебя.
«Слушай, Абрам, мне кажется, что очень многое способствует твоему духовному разложению, — твоя полная оторванность от реальной живой жизни. Я понимаю, что человеку такому, как ты, должно быть тяжело стоять совершенно в стороне от общественной жизни в такое время, когда жизнь бьет ключом <…> вот говорю, что если бы какая-нибудь возможность, чтобы ты мог выбраться из твоего захолустья и приехать в Россию. Не знаю, может быть, я ошибаюсь и причины твоего страдания, то есть твоего упадка духа, лежат гораздо глубже или в другой плоскости, во всяком случае, прошу тебя написать об этом подробнее, может быть, мы найдем какую-нибудь возможность выйти из этого ужасного положения…»
Похожим образом относятся к Палестине и знакомые Авраама по Полтаве. Его приятельница Роза, тоже революционерка, пишет ему:
«Скажите, дорогой, удовлетворяет ли теперь Вас Ваша работа? Неужели Вам никогда не хочется очутиться вновь в России? Когда я ставлю себя на Ваше место, мне кажется, я бы не могла жить долго вне России, несмотря на то, что здесь жизнь совсем не весела. Впрочем, ведь я люблю ее очень. И оттого вероятно у меня такое ощущение <…>
У нас теперь в России тяжелое время, чувствуешь, что какая-то тяжесть давит тебя; Бог знает, когда полегчает? Хотя бы поскорее все это кончалось. Право, иногда все это приводит в такое уныние, что начинаешь отчаиваться. Хочется ли Вам когда-нибудь в Россию? Я не могу представить, как бы я могла жить всегда вне России. Правда, она дает мало радости, в особенности нам, евреям, но разве любят только за радостное?»
1 из 3
