Геде Зиманенко сто лет. «Я — старшая из оставшихся в живых, – пишет она, — и потому мне вспоминать». Воспоминания Геды записал ее внук Марк Розин. Получилась книга — остросюжетная, драматическая, трогательная и поучительная. Мы публикуем фрагмент, рассказывающий о военном времени: муж Геды Марк в армии, она уезжает в эвакуацию, надолго расстается с детьми-дошкольниками и работает на заводе. Про жизнь детей и остальных родственников она узнает из нечасто приходящих писем.

В 2013 году «Мой век» будет опубликован полностью. Переписка Геды и Марка будет издана в третьем выпуске сборника «Сохрани мои письма… Сборник писем и дневников евреев периода Великой Отечественной войны».

Едем в эвакуацию

До Куйбышева доехали без приключений. Прибыли уже вечером и пошли ждать пригородный поезд в Безымянку, где находился мой завод. На дворе декабрь, на улице холодно и ветрено. К пригородным поездам вел подземный туннель. Там же на полу все ждали поездов. А вверх вела лестница в здание офицерского состава. Когда я с детьми спустилась в туннель, был жуткий пронизывающий ветер. Все закрытые местечки у стены были заняты. Толя лег на чемодан и заснул, а Вадик капризничает, не спит. В это время спустились офицеры-летчики, спрашивают меня: «Вы на какой поезд? И мы на него. Можно возле вас чемоданы оставить? А мы вашего мальчика в офицерскую возьмем, пусть греется». — «Ну давайте». Офицер взял Вадима на руки и унес. Толя спит. Тут женщина рядом со мной говорит: «Ваш ребенок замерзнет во сне». Я Толю растормошила и стала с ним бегать по туннелю. Побегаем, посидим, холодно — опять бегать начинаем. Слышу, наш поезд объявляют. Жду; еще жду, а офицеров все нет, и Вадика нет. Я нервничаю: где офицерская комната? куда бежать? как с чемоданами быть? Уже посадка заканчивается — тут офицеры бегут ко мне, говорят, что им жалко было мальчика на холод выводить и они тянули до последнего, хватают чемоданы и мчатся на поезд, не слушая моих благодарностей.

Приехали в Безымянку. Оставила чемоданы на вокзале, попросила присмотреть и пошла на завод в местком. «Как же так, с детьми приехали, вызова не дождались?» Показали мне двухэтажный барак, в котором до войны жили заключенные. Их куда-то перевели, а в барак рабочих поселили. В центре барака столбы стоят, и к ним доски прибиты — нары. Одну доску мне с детьми дали. В первую же ночь, только спать легли, Вадик концерт завел: «Папа, где папа, папа, иди». Он его уже полгода не видел — с тех пор, как уехал в детский сад в июне 41 года. Мне стали шикать: «Тут двести человек, женщина, уймите ребенка». А ему уже пятый год, он тяжелый, у меня язва, врач меня предупреждал: тяжести не поднимайте. Но что делать — взяла на руки и пошла с ним тамбур. В тамбуре холодно. Толя уже знал, что маме нельзя Вадика на руки брать, и он начал его отвлекать, игры придумывал, только чтобы на руки не просился. А Вадик опять плачет: папа, папа, иди. Я в тамбуре качаю его, смотрю, а у него голова какими-то язвочками покрылась. Думаю: от холода — не знала, что это офицер, который его на руки брал, чесоткой заразил. Я опять в барак. Так полночи промаялись, пока дети наконец заснули. Места на доске не осталось, да я их и трогать боялась. Села на краешек и задремала.
Утром опять иду в местком, говорю: «Дайте мне направление в детский сад, ребенок в бараке капризничает, мешает, люди не высыпаются, а им работать нужно». Мне отвечают: «Мы спишемся с детским садом, если у них есть место, мы дадим вам направление».

Десять дней продолжалось ожидание. Я — без сна, дай бог, чтобы дети не капризничали, а уж сидя спать — дело привычное. Один раз баню устроили — холодно, страшно детей простудить, но и грязными оставлять нельзя. В местком хожу каждый день, узнать, не пришел ли ответ из детского сада. Наконец, славу богу, детский сад ответил: места есть. Меня послали во врачебную комиссию. Вадик — в порядке, чесотку врачи не заметили, а у Толи — авитаминоз, питается плохо. Но в сад ехать разрешили. Выхожу из медпункта и встречаю свою Надю Кац, с которой я работала в Москве. Она говорит: «Гедочка, там от станции 40 километров, машины не ходят, вы же там не выживете, детей загубите». Я говорю: «У меня выхода нет, мне работать надо, питаться, в бараке жить с детьми невозможно. Лучше уж один раз перемучаемся».

Секретарь партийной организации выписала талоны на шесть буханок хлеба и еще справку напечатала: «Зимоненко Геда Семеновна отвозит в детский сад детей командира действующей армии». Говорит: «Так надежнее будет — говорите, что дети не ваши, а командира армии».
Взяла я детей, два детских чемодана, хлеб, все бумаги: направление, справку медкомиссии, письмо от парторганизации — и поехала на станцию. Добралась до Куйбышева к вечеру. Чернота такая, какую я в жизни не видела. Иду к кассам — громадная очередь. Час стою, два, вроде приближаюсь, тяну руку с документами в окошко, но меня оттесняют. Я — маленькая, а там здоровые мужики. Уже потеряла надежду билеты получить. Думаю, может, завтра еще раз попробую. И вдруг мужчина в тулупе подходит и говорит: «Женщина, вы куда едете?» — «В Абдулино». — «Я вижу, как вас оттирают от кассы, давайте я вам помогу; дайте мне ваши документы; а я на ваши документы еще и своей дочке билет возьму — мне не полагается». Я боюсь: не обманул бы — в военные годы без документов не выжить. А что делать — я до кассы все равно не дотянусь. Решилась, дала ему справки и деньги. Он всех растолкал, руку в кассу протянул и взял билеты. «Вы, говорит, без меня состав не найдете, выходите на улицу в двенадцать ночи».

Вышла в двенадцать. Чернота, фонари не горят, глаз выколи, куда идти… Вижу: мужчина в тулупе стоит и девочку за руку держит. «Держитесь за меня», — говорит. Идем куда-то, один поезд обходим, у другого под вагонами пролезаем. «Куда он нас ведет? Где поезд? Ограбить хочет? А если поезд тронется, когда мы под вагоном лезем?» Наконец находим поезд где-то на запасных путях. Стучим в вагон, а он темный и никто нам не открывает. Насилу достучались.

Поехали: я, Толя, Вадим и девочка. В два ночи выгрузились на станции. Девочка попрощалась с нами и куда-то побежала. Станция темная, мороз. У меня в одной руке чемоданы, Вадик и Толя держат другую руку. Вижу домик рядом со станцией. Подошла, оказалась почта. Я начала стучать, разбудила старичка-сторожа. Стала его просить: «Пустите на одну ночь, дети мерзнут». Он говорит: «Уходите, женщина, вам здесь делать нечего». Пошли по деревне. В каждой руке по чемодану, Вадим на мне виснет, плачет, холодно ему. Стучусь в дом — никто не открывает. Опять стучусь, гонят, не хотят пускать. Тут Толя говорит: смотри, навоз у калитки, постучи сюда, тут корова есть. Постучала — нам открыла пожилая женщина, говорю: «Дети замерзают». — «Заходите». Зашла и вижу, что в доме пять девочек — и одна — та самая, которая с нами в поезде ехала. Девочка говорит: «Мама, это та женщина, которая помогла нам билеты купить». Такое удивительное совпадение. Я отдала им все буханки хлеба, и они оставили нас у себя. Хлеб в деревне большая ценность: картошка своя, молоко — свое, а хлеба негде купить.

Наутро спрашиваю женщину, где детский сад. «А это в бывшей колонии. Сорок километров отсюда — по зиме не дойти. Идите в военную часть, может, машина туда пойдет». Я пошла к военным. Говорят: «Сегодня машины не будет, завтра тоже не будет, ждите, пошлем солдатика за вами». Ждем, живем у женщины, я стараюсь помогать, Толя и Вадик с девочками играют. На третий день вижу, солдатик бежит, кричит: «Женщина, что же вы — машина уезжает». Взяла чемоданы и побежала. Толя и Вадя в кабину сели вместе с водителем, а я в открытый кузов. Полчаса проехали, машина останавливается. «Что такое?» — «Вашего мальчика тошнит». Взяла его в кузов. Мороз, ветер дует. Еще час проехали, водитель говорит: «Вон, видите домик в километре? Это детский сад, дойдете — а я уже спешу».

Мы и пошли. Вадик плачет: «У меня ножки замерзают». Я сняла с себя варежки и ему как вторые носки надела — сама в кузове так замерзла, что холода уже не чувствую. Я чемоданы тащу, а Вадик на руки просится. Толя игру затеял — так до домика и дошли.

И вот мы в детском саду. Я отдала направление. Греемся, нам положили сладкой рисовой каши, надеюсь, что кончились наши мучения, хотя бы дети в тепле и накормленные.

Вызвали детей к доктору на осмотр. Толика быстро выпустили, а Вадика не выводят и не выводят. Тут дверь открывается, и доктор начинает на меня кричать: «Как вам не стыдно, детей с чесоткой привезли! Я вас не возьму, езжайте обратно». — «Куда обратно, мы в бараке на одной доске спим, пожалейте детей, мы такую дорогу проделали, назад не довезу». — «Уезжайте, женщина».

Я плакать не умею. Просила, просила, врач смилостивилась и оставила детей на карантине.

Говорят, переночуйте, а завтра пойдете. Утром накормили меня завтраком, я попрощалась с детьми и пошла сорок километров пешком назад. Налегке шла, чемоданы детям оставила, снег на дороге примятый. Утром в темноте вышла, к середине ночи в деревню пришла — по молодости и 40 километров пройти могла. Пришла в ту же избу. Хозяйка узнала, когда поезд, хотела хлеба с собой дать. Я говорю: не надо, у меня на заводе столовая. Я села на поезд в плацкартный вагон и залезла на верхнюю полку. И такая на меня усталость накатила. Не знаю уж, сколько времени прошло, как слышу внизу разговор: «Надо бы женщину проверить — сутки уже без движения лежит, жива ли…» Я повернулась и говорю: жива, жива. Так без хлеба и воды двое суток я провела в поезде, пока до Куйбышева доехала.

На следующий день после приезда вышла на работу.

Годы эвакуации без детей

Мы строили завод. Сразу и проектировали, и строили — все с колес. Котлован роют, а мы фундамент проектируем. Фундамент зальют, настил положат и сразу оборудование ставят — рабочие у станков на морозе трудятся, костры жгут, сами греются и станки греют. Завод под открытым небом работает, а мы корпуса проектируем и вокруг станков начинаем здание возводить.

Работать я начала не в строительном отделе, как в Москве, а в техническом — в строительном не оказалось вакансий. Мой начальник, Иосиф Израилевич, остался в строительном. Сначала я проектировала литейный цех и чувствовала себя довольно уверенно, а потом стали административное здание делать. Это я хуже понимала, и приходилось все время бегать к Иосифу Израилевичу консультироваться. Он покажет мои ошибки и говорит: «Да вы так не расстраивайтесь — представьте, что вы музыку из-за двери слушаете — половина звуков пропадает. Вот и архитектуру вы пока из-за двери слышите». Я чертеж переработаю и опять к Иосифу Израилевичу бегу, он меня с прибаутками поправит, и я снова доделываю.

[…]

Из детского сада я получала письма от воспитательниц — там работали добрые, замечательные люди. Толя выздоровел, а Вадим все болел. Когда Вадим выздоровел, заболел Толя. Так они друг друга заражали и провели в карантине три месяца.

14.1.1942
Здравствуйте, Геда Семеновна! Сообщаю вам, что дети ваши здоровы, чувствуют себя хорошо. Значительно поправились. Но с прискорбием сообщаю, что они еще находятся в изоляторе, так как у меня несколько дней был перерыв с медикаментами. Вот я ездила сама в Абдулино и привезла все то, что нужно для быстрейшего лечения. Прошу вас о них очень не беспокоиться — им у меня в изоляторе неплохо. У меня сейчас вообще никакой инфекции нет, кроме ваших детишек. Живу я вместе с вашими детишками в изоляторе. Толя очень смышленый мальчик, занимается с Вадиком, перед сном Вадик просит Толю рассказать ему сказку. Читала детям ваши письма, первое и второе педагог Глафира Ивановна — они очень довольны, что знают все подробности о своей мамочке. Первое письмо, когда я читала Толе и Ваде, Толя даже немного прослезился. Словом вас прошу не очень беспокоиться, им здесь неплохо, кушают хорошо, тепло. Еще раз говорю вам, что они выглядят очень хорошо — поправились, никакого сравнения нет, как они приехали к нам.
Пишите. С приветом. Врач Е.Кононова.

К лету 42 года задания цехов были в основном построены и мне поручили проектировать столовые. Я спроектировала 14 столовых, пристроенных к цехам. Директор столовых каждый раз приглашал меня: «Геда Семеновна, приходите на открытие, мы вас накормим». А я не ходила — не хотела выделяться; другие архитекторы проектируют цеха, и их не кормят — значит, и мне не нужно.

На работе нас кормили обедом. Первое время варили манку. И помню, она казалась мне необыкновенно вкусной; масла не было, но все равно так вкусно, как сейчас уже не бывает. Потом манка кончилась, и начали варить перловку; мы называли эту кашу «шрапнель». К весне перловка стала кончаться, и начали варить из нее суп. Ну а когда не стало перловки, варили суп из лебеды. Еще на обед давали маленький кусочек мяса или рыбы — на человека полмизинца.

Один раз я дежурила на кухне. И вижу, трое дежурных и повар взяли кусок мяса как две мои ладони и треть отрезали. Я спрашиваю: «А эта треть для кого?» Они говорят: «Это для нас, дежурных, и вы поедите». Я изумилась: «Как же такой кусок, почти в ладонь, нам на четверых, а оставшийся кусок на 80 человек? Несправедливо». Они со мной спорить не стали, все мясо разделили между всеми. Но после дежурства сказали: «Мы тебя, Геда, больше на кухню не возьмем». Да я и сама не хотела.

Дома утром и вечером ели то, что давали по карточкам. Карточки были хлебные и мясные. На хлебную я получала 800 граммов хлеба в день. Съедала я от силы 400, а на остальное выменивала другую еду, дрова, мыло. А на мясные карточки мяса не давали, не было, все на фронт шло. Давали заменители: то подсолнечное масло, то маргарин. Макали хлеб в масло — так и завтракали, и ужинали. Весной крапиву собирали.

Работали мы официально по 12 часов: в 8 утра начинали и в 8 вечера заканчивали. Работа была ответственная, а я не очень способная, и у меня все медленно получалось, так что я оставалась допоздна. Приходилось и до утра работать, чтобы чертежи сдать. Если вечером работала, можно было сходить в столовую поужинать. Помню, как-то поздно вечером иду в другой корпус, где столовая, а в коридоре на пути громадная крыса сидит. Я стою, смотрю на нее, и она на меня смотрит, дорогу не уступает. Я постояла-постояла и развернулась, чтобы обратно идти, — думаю, придется голодной работать. Но тут рабочий подошел: «Что, — говорит — испугалась? Пойдем вместе». Поднял камень и кинул в крысу.

Если в ночную остаешься и хлеб с солью из дома берешь — приходится привязывать кулек на веревке к кульману, а то мыши съедят. Днем, когда людей много, мыши боятся вылезать. А ночью одна мышка пробежит, вторая — я черчу, держусь тихо — и вот уже полна комната мышей, бегают друг за другом точно в салки играют, кувыркаются, хороводы водят… Кульман высокий, я на табуретку встану, чтобы они на ноги не залезали, черчу и за их танцами наблюдаю.

На заводе не было туалетов. Если надо в туалет, несколько человек собираются и идут в поле за завод. А там заключенные-мужчины работают. Приходилось все делать на виду. Я человек стеснительный — по моему характеру это было мучение. Когда столовые построили, меня вызвали и говорят: «Геда Семеновна, нужно срочно запроектировать туалет для директора завода». А я отвечаю: «Когда сделают уборную для нас, тогда и ему спроектирую». Мне говорят: «Военное время — вы что, под трибунал хотите?». Тут у меня характер взыграл, и я ответила: «Мне все равно: когда нам — тогда и ему», — развернулась и ушла. Весь день молчала — ждала вызов в особый отдел. На следующий день опять начальник вызывает и говорит: «Геда Семеновна, одевайтесь, пойдемте на улицу». Я перепугалась, но виду не подала. Оделись, пошли в поле за завод. Смотрю, заключенные ямы роют и столбы вкапывают для туалета. «Теперь будете проектировать?» — «Теперь буду».

[….]

Детей я не видела год — в декабре 41 года отвезла, и весь 42 год не виделись. Как туда доберешься? Только письма от воспитательниц получала. Тогда люди ответственные были, и воспитательница мне подробно писала, как дети растут, как себя ведут. Постепенно у меня завязалась переписка с одной из воспитательниц — Глафирой Ивановной — и мы иногда добавляли в письма слова про себя.

15.03. 42
Здравствуйте, т.Розина. Вчера получили Ваше письмо. Толя и Вадик здоровы, играют вместе с ребятами, вполне влились в детский коллектив. Когда я получила письмо я пошла к Вадику в группу и сказала, что мама прислала письмо и просит его поцеловать и когда я его поцеловала в щечку он весь покраснел подошел к ребятам и слышу говорит что меня Глафира Ивановна поцеловала и показывал щечку..

Теперь относительно нашего жития здесь. У вас плохо, но лучше чем наша глушь, ведь вы знаете хорошо, где мы живем, это можно прожить месяц, два, но если знать, что нам предстоит еще долгие месяцы пробыть здесь, то становится очень тоскливо и напрасно вы думаете, что у меня есть кто-нибудь из родных в Куйбышеве, нет там у меня никого, а все остались в Москве и за Москвой. А тут еще получила известие, что умерла моя мать, которую я оставила здоровой и тяжело очень, что я не смогла ее увидеть в последний раз, да и неизвестно, что еще мне готовится впереди и здесь нет никакого успокоения кусты и поле кусты и поле и бесконечные метели. Ну до свидания, ребята вас крепко крепко целуют, они конечно не чувствуют такой пустоты и смех и крики наполняют наш дом с утра до вечера.

С приветом, воспитатель Глафира Ивановна.