Я прочитал Ваш рассказ «Картина из прошлого». Как Вы и предполагали, мы, действительно, не сможем его опубликовать, так как, к нашему сожалению, он не является художественным произведением.
Мне очень жаль, что я должен Вас разочаровать и причинить такую боль. Но я думаю, что Вы не обидитесь, так как, мне кажется, что, будучи читателем нашего журнала, сами знаете, что Ваше произведение не соответствует требованиям, которые мы устанавливаем.
Рукопись мы возвращаем Вам обратно.
С глубоким уважением,
Б. Котик
(Редактор отдела прозы)*
Последние несколько лет своей жизни папа жил в моей семье в Подмосковье, где мы с женой работали врачами. После его смерти мы нашли написанный им на русском языке рассказ «Трагедия», небольшую повесть «В старые времена» и еще две вещи на идише. К сожалению, на идише мы прочитать не можем. Но на русском, на хорошем русском, оказалось интересно. Папа посылал написанное на идише в журнал «Советиш геймланд», но в публикации ему отказали. Оно и понятно, тема (еврейские традиции и восприятие жизни — настоящее, не в ура-патриотическом варианте) по тому времени была неактуальна (и на русском, и на иврите). Уже живя в Америке, я послал папин рассказ «Трагедия» в газету «Еврейский мир», где он был напечатан. А повесть «В старые времена» вместе с уже опубликованным рассказом мы включили в нашу книгу вопоминаний «Семейный архив». Обе вещи написаны в манере, которая была характерна для начала прошлого века, что, как мне кажется, не снижает их историко-этнографической и художественной ценности. Люди, прочитавшие эти публикации, отзываются о них очень хорошо. Написанное на идише — не перевод русскоязычных произведений, а самостоятельный тексты — такое заключение мы получили из YIVO, куда отправляли их для сравнения.
Мой отец Шулим бен Янкел Иосе Боруховский родился в 1877 году в городе Переяславе (Украина) в многодетной небогатой семье. Образование у папы было, как обычно в те времена, религиозное. Учился в хедере, изучал грамоту (иврит, идиш), знал русский и украинский языки. По специальности он бы ювелир, или, как говорили в то время, золотых дел мастер. Видимо, и дедушка, его отец, тоже был ювелиром. Папа женился на Годе бас Авром Бурсук, родом из города Глухова (Украина). Бабушка, ее мама, была из большой бедной семьи, у нее было шесть братьев и одна сестра. Моя мама рано лишилась родителей, и на нее и старшего брата легла забота о братьях и сестрах. Думаю, она знала иврит, по крайней мере молилась на нем. В повседневной жизни общалась на идише, немного знала разговорный украинский и русский.
Из повести «В старые времена»: «Город П. — из тех городов, где евреям было дозволено жить. В каждом таком городе было не меньше восьмидесяти процентов евреев. Полтавская, Черниговская, Волынская волости и вся Белоруссия. В этих местах полиции жилось неплохо. Остальные двадцать процентов были русские и жили в основном в пригородах».
В Переяславе родились два моих старших брата, Абрам и Михаил (Моисей). Сестра Маня и я родились после того, как родители переехали в Ромны. Была еще одна сестра, умершая в младенчестве. Когда началась Первая мировая война (1914 год), отцу, чтобы его не призвали в армию, на левом глазу сделали бельмо, в результате он ослеп на этот глаз и в армию призван не был.
С шурином, дядей Ароном, мужем старшей сестры, они решили попытать счастья в Америке, но после двух лет жизни и работы в Чикаго, счастья там не найдя, вернулись в Россию. Я думаю, что, прожив в Америке два года, папа и английский язык знал, по крайней мере мог объясниться на нем, но он никогда не упоминал об этом, понимая, что это может навлечь неприятности на него и на всю семью: знание иностранных языков в ту пору не приветствовалось.
В повести «В старые времена» папа описывает впечатления одного из героев от Америки, по-видимому вспоминая свою собственную жизнь там. Вот несколько отрывков:
«Сегодня утром, т.е. четырнадцатого сентября, благополучно приехал в Нью-Йорк. Первый раз в моей жизни увидел здесь на берегу моря пятидесятиэтажный дом. Тут же статуя, которая показывает рукой на свободную страну... Через четыре часа уеду в Чикаго.
...Каждый день у биржи труда стоят люди и ждут работы, но биржа дает работу на шахтах, фермах, железной дороге. Понятно, что не всем такая работа годится. Иногда приходят агенты от заводов и фабрик и берут, кому сколько человек нужно. Но они выбирают людей помоложе и покрепче. Ко мне первому подошел агент и забрал меня на работу. Это была фабрика, которая выделывает мужские шляпы. Мне показали, что нужно делать, и я схватился за работу, как голодный волк за добычу.
...В воскресенье я пошел в театр, ставили «Стемпеню» Шолом-Алейхема. Театр был битком набит евреями, шум, гам, каждый дает свою рецензию: какой артист, как играет.
...Работал я на пятнадцатом этаже, на первом была столовая, и в перерыв люди спускались туда обедать. В Америке на все свой порядок, на фабрике каждый занесен в список, имеет свой стул с номером, и каждый садится на свое место и получает обед. Но у меня не было места, и я не ходил в столовую, а брал еду с собой. По дороге на работу много ларьков — евреи торгуют копченым и вареным мясом, солеными помидорами, огурцами, молоком, творогом, яблоками, бананами и другой едой».
Я думаю, папа прекрасно понимал, что происходило в России после революции и особенных иллюзий по этому поводу не питал. Вот что в той же повести отвечает отец сыну в Америку, когда тот собирается возвращаться в Россию: «Лозунг большевиков: “Старое разрушим, новое построим!”. Первое выполнено вполне, все разрушили, вы бы не узнали страну. Можно надеяться, что они новое построят. Но очень хорошо понятно, что развалить можно скорей, чем построить. Пока все внимание на фронт, нужно избавиться от сильных врагов, интервентов.
...Частная торговля запрещена, а государству торговать нечем. Частные торговцы свой товар спрятали, все продается из-под полы за баснословные цены. А вообще за деньги ничего не продается, все в обмен на другой товар — за машинные иголки все можно достать, так иголки этой нет. Даже обыкновенную иголку нельзя достать. Самодельные спички десять штук стоят пять рублей, стаканы делают из старых бутылок».
Родители Арона Боруховского«Несмотря на то, что все было тайно, в воздухе пахло погромом, еврейское чутье не обманывало.
[В Судный день] Все накрывают голову талесами и начинают молиться со стенаниями и плачем.
В этот момент, как по команде, в окна всех восьми молелен полетели камни. Начали сыпаться стекла из окон. Переполох. Оставили молитву. Крик, беготня. И сразу поняли, что надвигается несчастье — погром. Стали выбегать на улицу, чтобы всех сразу не изничтожили. Женщины, сбегая со второго этажа, падали на лестнице. Люди звали друг друга:
— Хана, где ты?
— Иосил, я здесь!
— Эстер, Хаим, где вы?
Хватали друг друга за руки и бежали. Прятались в сараях, в чердаках, в погребах. Во время беготни свечи падали из ящика на пол, загорелось сено [которое лежало на полу в молельнях], и вспыхнул пожар. Сгорели четыре молельни и рядом несколько еврейских домишек. Хулиганы-погромщики побежали по еврейским жилищам, выбивали окна, разрезали подушки и перины, забирали ценные вещи.
Исправник приказал ни одному полицейскому не показываться на улице. Всю ночь гремело и звенело оконное стекло. Евреи лежали и дрожали от страха и холода.
...Противостоять такой ораве погромщиков не было возможности. Погромщики отламывали топорами замки от магазинов, начался грабеж. Не пощадили даже убогие ларьки, где торговали бедные еврейки. Забирали ленты, мониста, мыло и прочие мелочи. Крестьяне, приехавшие на базар, тоже, не отказываясь от лихой наживы, принимали участие в грабеже».
Когда я пошел в школу, еврейские школы были уже закрыты, и меня записали в украинскую. Папа хотел, чтобы я знал идиш и еврейскую культуру и, видимо, чтобы был настоящим евреем. Но старик, который приходил к нам домой, чтобы научить меня еврейской грамоте, на уроках дремал, а я не отличался прилежанием и интересом к этим занятиям. В результате отец, видя бесполезность наших занятий, вынужден был отказаться от похвальной идеи приобщить меня к еврейскому языку и еврейской литературе. В результате я только слегка, на бытовом уровне, из разговоров родителей между собой освоил «мамэ-лошн». К великому сожалению, папа, будучи правоверным евреем, соблюдая все религиозные догмы (кашрут, праздники, ежедневные молитвы, регулярное посещение синагоги), меня к этому не привлек, видимо, правильно по тому времени считая, что я не должен выделяться среди своих сверстников, чтобы не быть предметом осмеяния. Так поступали и родители моих товарищей.
К тому времени, когда я начал учиться в школе, мои старшие братья уже уехали в Москву, и с нами жила только моя сестра Мария, Маня, как ее называли родители. Но потом и она уехала к братьям в Москву, где вскоре вышла замуж за русского из дворянской семьи, Василия Веселицкого. О, позор для семьи! Стыд перед родственникам и знакомыми! Родители были в шоке, отец отрекся от дочери. Но, когда у Мани после неудачных родов был тяжелый сепсис и надо было спасти ее и ребенка, мама поехала к ним в Москву и выходила их. Однако ребенок вскоре умер. Через некоторое время у сестры появился второй ребенок, его нужно было изолировать от брата мужа, больного туберкулезом, сестра приехала к нам, и отец ее простил.
Несмотря на то, что жизнь была очень тяжелая, мне кажется, ювелиром папа работал довольно успешно, работа давала возможность содержать семью. Большого достатка не было, но и запросы были невелики. Хватало на еду, одежду и даже на небольшие сбережения. Когда частную деятельность запретили, папа стал работать приемщиком ценностей (изделий из золота) в Торгсине (магазин по торговле с иностранцами). После ликвидации Торгсина он прошел курсы зубных техников, научился делать из нержавеющей стали, что было тогда очень модно, зубные протезы, а при возможности нелегально и золотые. Нельзя сказать, что папа участвовал в общественной или политической жизни города, но когда в 1936 году по поводу первых всеобщих выборов устроили собрание, он выступил на нем и сказал, что раньше евреи жили в черте оседлости и не имели никаких прав, а теперь могут голосовать наравне со всеми.
Когда Сталину для индустриализации страны нужны были деньги для покупки за границей станков и оборудования для заводов и тракторов для сельского хозяйства, а денег (валюты, золота) не было, он начал экспроприацию ценностей у зажиточных людей. Сотрудники ГПУ приходили ночью, арестовывали людей и побоями, голодом, измором добивались признаний, где спрятано золото. Моего дядю, как и других, отказывающихся расставаться с ценностями, зимой ставили раздетыми в коридоре на сквозняке, пока люди не соглашались отдать все. Так как папу забрали не сразу, он придумал такой ход. Покупал десятку — старые царские десять рублей монетой, прятал ее и, когда его арестовывали, говорил, что у него спрятана десятирублевая монета. С представителями органов его приводили домой, он доставал спрятанную монету, отдавал ее и так откупался от власти. Это повторялось несколько раз.
К началу Великой Отечественной войны я уже два года жил в Москве, где учился в Первом мединституте. Родителям нужно было эвакуироваться самим, без нашей помощи, и папа купил лошадь с подводой, погрузил кое-какие пожитки, и они с мамой отправились в Харьков в надежде уехать в Горький, где к тому времени уже находился завод, на котором работал Миша. В один из дней началась бомбежка, родители оставили лошадь на обочине дороги, а сами укрылись в канаве. Когда налет закончился и родители вылезли из канавы, оказалось, что лошадь убита прямым попаданием. К счастью, родителям удалось добраться до Харькова, оттуда на поезде до Горького, а дальше в Андижан к маминому брату.
После войны жизнь тоже была не безоблачной. Папа вместе со всей семьей пережил кампанию по борьбе с «безродными космополитами». Старшего сына Абрама уволили с работы из министерства, и он долго не мог найти найти новую, его никуда не брали. И дело врачей не обошло нас стороной — я работал хирургом.
Мне девяносто один год, и я вспоминаю тот теплый климат еврейского дома, который окружал меня в детстве и о котором я, казалось, напрочь забыл. Но теперь из кладовой памяти всплывают воспоминания, и я явственно вижу, как мама, да будет благословенна ее память, с просветленным лицом, нарядно одетая в длинную черную юбку и белоснежную блузку, встречает отца из синагоги. А дома стол накрыт белой скатертью, и мама угощает нас вкусным куриным бульоном с клецками или самодельной лапшой, фаршированной рыбой, свежеиспеченной халой. Я и сейчас ощущаю их запах. Эти воспоминания согревают мою душу и вызывают ностальгию по патриархальному образу жизни моих родителей.
----------------------------------------------------------------------------------------
* Большое спасибо друзьям моей дочери, которые перевели это письмо.
