Первая еврейская вещь в моей жизни — это филактерии моего прадеда. Их предназначение было тайной не только для меня, но даже и для моей мамы: в детстве она попыталась разрешить загадку, раскрыв «коробочки» и вытащив «бумажки». Так что я застала реликвию уже, кажется, без «бумажек».
Любой, кто рос в советской еврейской семье, без труда угадает один из основных выводов исследования, озаглавленного «Семейные реликвии и еврейская память», еще не дочитав текст. Автор статьи, Алла Соколова, пишет, что особым «еврейским» статусом может быть наделена любая старинная (а иногда и не очень старинная) вещь. Она зачастую никак не связана с религией и далеко не всегда представляет хоть какую-то художественную или материальную ценность. Просто «еврейским» оказывается все, к чему прикасались евреи, наши деды и прадеды. А каким же ему еще быть?
Концепт еврейских семейных реликвий, о котором рассказывает Алла Соколова, оформился в процессе подготовки одноименной выставки в петербургском Музее истории религии в 2010–2011 годах. Исследователи работали как с экспонатами, так и с интервью людей, которые отдали на выставку дорогие им вещи. Среди этих предметов, конечно, очень много связанных с религиозными ритуалами: старинные свитки, отцовские талесы, подсвечники для шаббата. Здесь, мне кажется, особенно интересно то, что многие хранили эти вещи и дорожили ими именно как еврейскими, не очень представляя себе при этом, для чего конкретно они предназначены. Скажем, один из респондентов, писатель и историк, рассказывает о киддушном стаканчике, в котором он держал карандаши. Он не знал, для чего на самом деле нужна эта вещь и как ей правильно пользоваться, но для него была важна символическая связь между еврейскими буквами на стакане, унаследованном от предков, карандашами в нем и текстом, буквами — то есть его собственным делом жизни.
Еще интереснее сюжеты, когда «еврейскими» оказываются обычные вещи: старинные часы, на которых не на иврите, а латинскими буквами выбита еврейская фамилия прадеда, или фотография тетушки — тетушка же в парике, значит, это особая, «еврейская», фотография. Для моего приятеля такой реликвией стал сорбоннский диплом прадеда: поближе к родному Бобруйску талантливому юноше образование получить было нельзя — черта оседлости. Или вот «еврейский» предмет вообще без опознавательных знаков — осколок кирпича от разрушенного дома в местечке, где когда-то жили предки представившего этот осколок человека.
«Еврейскими» могут быть и вещи нематериальные: ситуации или воспоминания. Одна из участниц выставки рассказывала, что все свои путешествия воспринимает как «еврейские» — потому что в каждом городе она заходит в синаногу. Действительно, и я свою поездку в Тунис по возвращении стала оценивать как нечто «с еврейским оттенком», причем я была не на славящейся старинными синагогами Джербе, а в Суссе, в котором еврейского только то, что он в «Индиане Джонсе» снимался в роли Иерусалима. Но синагога там есть, и я пошла смотреть, чем же «восточная» отличается от наших (оказалось, что в этом случае не только ничем особым не отличается, но и почти детально напоминает именно нашу нижегородскую синагогу).
Кроме прадедушкиных филактерий, дома среди разных «еврейских» предметов у меня есть Тора 1916 года издания — вещь, принадлежавшая другому моему прадеду. Одна страница там шла на иврите, другая на русском, с ятями. Появилась Книга у нас, когда мне уже было 14 лет, а до этого путешествовала. Третьим браком прадед был женат на женщине, которая привела с собой в коммуналку свою вдовую сестру и ее маленькую дочку Фаню. Эта Фаня, приемная даже не дочка, а племянница, превратилась для прадеда в дитя его старости. Когда Фаня закончила пединститут, ее по распределению направили в Ташкент.
С ней поехала не только ее мама, но и прадед с женой. Вернулась Фаня уже баптисткой, вместе с подругой, которая, скорее всего, была и ее возлюбленной, только об этом не принято было говорить (они вместе жили). Когда Фаня умерла — очень рано, в 54 года, — о ней молились и по иудейскому, и по баптистскому обычаю, а старушки из подъезда, идя за гробом, пели православные песнопения. Тогда Фанина подруга и привезла нам оставшиеся от покойницы бумаги и книги. Впервые знакомясь со Священным Писанием, я не забывала и об этой удивительной для своего времени женщине, и о моем, как говорили, очень религиозном прадеде, рожденном в литовском Жагоре и упокоившемся на русском кладбище в Узбекистане. О том, как необычно выстреливает иногда человеческая судьба.
Религиозная книга на иврите — конечно, реликвия. Но и обычный потертый чемоданчик я тоже с ранних лет воспринимала как особую «еврейскую» вещь: на каждый Песах мы ходили с ним за мацой. У меня пятилетней соседка спросила: «Уезжаете?»
«Нет, — говорю. — Мы за хлебом».
