Истории самых обычных семей, переживших XX век, оборачиваются настоящими детективами. «Букник» публикует три остросюжетных генеалогии, найденные и рассказанные Владимиром Палеем.
Записала Наталья Конрадова.
1 из 3
Его прадедушка по фамилии Дистлер родился в Польше, а после 1863 года точно проживал в Томске. В 1860–1870-е годы он стал отцом большого количества детей, а где-то в 1890-е годы нашел золотую жилу — стал золотодобытчиком. Поэтому все его дети получили хорошее образование, съездили в Австрию и Германию, а потом вернулись обратно в Сибирь. Стали там адвокатами, врачами, инженерами. Как именно он туда попал, мы не знаем. Последнее польское восстание, после которого многие были сосланы в Сибирь, было как раз в 1863 году. Но если он был сослан, то непонятно, как он стал золотодобытчиком. Вторая версия — что он служил в армии, после чего разрешалось проживать на всей территории империи. Вторая версия кажется мне более правдоподобной, но ни та ни другая документально не подтверждается. Просто он живет в Томске. В Томске была большая еврейская община, и руководитель этой общины — единственный иудей, получивший офицерское звание в Русской императорской армии, община в основном состояла из отслуживших солдат.
После возвращения из Европы дети Дистлера вели не только профессиональную, но и активную общественную жизнь. Один из сыновей, например, был одновременно адвокатом и подсудимым — он принимал участие во всех событиях 1905–1907 годов, будучи дипломированным адвокатом, защищал участников событий в судах и одновременно сам проходил как обвиняемый. Кроме сыновей, у Дистлера была дочь, которая вышла замуж за еврея по фамилии Пешковский. Он тоже съездил в Венский университет, выучился на врача и вернулся домой — его папа был зажиточным томским евреем.
После 1905 года началась миграция зажиточных томских евреев в Иркутск, и наши герои не избежали этой участи. Гражданская война застала их там. Доктор Пешковский умер. Осталась вдова, трое или четверо детей. Они пережили Колчака и приход советской власти, стали советскими гражданами и получили советские паспорта — то есть не пошли в Харбин вместе с белыми. Но в этот момент они поняли, что все-таки нужно ехать. Те, кто мог финансово, решили ехать в Германию — Первая мировая закончилась, уже можно было. Как сказано в деле вдовы доктора Пешковского, «поскольку я вдова с детьми, у меня были деньги, чтобы доехать только до Харбина». В Харбине была большая русская диаспора и большая еврейская община. У нее были свои лидеры. Многолетним лидером был врач Абрам Кауфман. У него были разные замы и помощники.
В 1920-е годы вдова поднакопила денег и все-таки поехала в Берлин. Там один из ее сыновей женился на местной еврейке, дальней родственнице Альберта Эйнштейна. В 1931 году у них рождается сын — будущий Майк Николс. Другой сын женился еще в Харбине. После прихода Гитлера к власти сын с немецкой женой и новорожденным Николсом отправляется в Америку, а мама со вторым сыном и харбинской женой возвращается в Харбин. В Америке у сына пошла своя жизнь, в какой-то момент он развелся, мальчик вырос на нью-йоркских задворках, а потом добрался до Голливуда и заработал свой «Оскар».
Тем временем бабушка Николса с его дядей жили в Харбине, куда они уехали от Гитлера. Но в 1938 году в Харбин пришли японцы и четко поделили весь русский Харбин на советских и несоветских — по паспорту. Те, которые советские, подверглись жесткой дискриминации. Поэтому наши герои отказались от советского гражданства и стали лицами без гражданства. Японцы перестали их третировать. Но в 1945 году в Харбин пришла Красная армия. 22 августа 1945 года советская военная миссия в Харбине устроила торжественный прием для местной русской элиты в честь победы во Второй мировой войне. Они позвали разных русских и сделали это специально. Все приглашенные лидеры русской общины без советского гражданства были арестованы, погружены в теплушку и отправлены в ГУЛАГ. Среди приглашенных и арестованных были лидер еврейской общины Кауфман и его заместитель, дядя Николса Товий Николаевич Пешковский. В Озерлаге в Иркутской области он тоже был врачом. Там он находился до 1957 года.
Мать Товия (и бабушка Майка) осталась в Харбине, куда в 1948 году пришел Мао Цзэдун. Все, что осталось от русско-еврейского Харбина, погрузилось на пароход и отправилось в Хайфу. Она оказалась в Хайфе, один ее сын в Америке, другой — в ГУЛАГе. В 1957 году Товий освобождается, приезжает в Москву, поселяется в Переделкино и становится врачом поликлиники Литфонда. В 1960 году бабушка Анна Григорьевна из Хайфы подает прошение восстановить советское гражданство, приехать в Москву и воссоединиться с сыном. Есть текст этого прошения, где она самыми черными красками рисует ужасы вынужденного бегства и абсорбции в Хайфе в 1949 году. В анкете предлагается перечислить всех родственников. Ее братья и сестры или погибли, или были репрессированы в 1937-м, или оказались с ней вместе с Хайфе. Ей не хватило места в анкете, лист исписан с двух сторон. Про репрессированных она пишет «умер в 1937 году», сына в Америке вообще не упоминает, она с ним не общается. Прошение имеет визы КГБ, МВД, Минюста и МИДа. Виза КГБ примерно такая: вообще-то она тут не всех упомянула, но возражений нет, можно. В это время ей уже 90 лет. Она едет. Ее восстанавливают в советском гражданстве, она живет с сыном. Когда в 1966 вышел фильм «Кто боится Вирджинии Вульф?» и журнал «Советский экран», где на обложке был изображен ее внук, она его держала под подушкой до конца жизни. Она написала письмо в Голливуд, США, Майку Николсу, которое начиналось словами «Здравствуй, внучек». Дошло ли письмо до него, мы не знаем, но ответа она не получила. По всей вероятности, она в Москве и умерла, потому что в 1971 году, в год ее столетия, ее сын Товий Николаевич репатриировался на историческую родину. Ему в это время за 70 лет.
Мои американские коллеги по собственной инициативе решили сделать генеалогическое исследование и подарить его герою, Майку Николсу, но даже не смогли с ним связаться, чтобы рассказать о результатах. Он еще жив, но, кажется, до сих пор ничего об этой истории не знает.
Начиналось все тихо и мирно. Ко мне обратились люди, живущие сегодня в России, — мол, хотим узнать историю своей семьи. Достаточно быстро мы вышли на самого раннего из известных предков по фамилии Белиц. В 1870-е годы Белиц был на военной службе в Нижнем Новгороде, по окончании службы там и остался. Женился, завел детей — жену привез себе из черты оседлости. Потом выросли сыновья, и им тоже были нужны жены. Нижний Новгород — это ярмарка, а он — торговец. Один из его деловых партнеров, купец из города Быхова Витебской губернии, сосватал свою дочку за его сына. Папы договорились, их дети поженились и родили сына. Правда, когда мальчику был всего год, его отец погиб, и быховская жена овдовела.
Незадолго до этого ее папа, быховский торговец и партнер нашего Белица, бросил свою семью в Быхове и перебрался в Ригу. У него случилась любовь, он добился развода и женился на дочери купца. С прежней женой он как-то мухлевал, пытался признать ее невменяемой и отправить в дурдом, но о ее дальнейшей биографии история умалчивает. Зато известно, что, перебравшись в Ригу, счастливый молодожен вызвал туда всех своих взрослых детей от первого брака и сделал их партнерами в бизнесе. Через некоторое время свою вдовую дочь с сыном он тоже вызвал из Нижнего в Ригу. Сыну тогда было лет десять, и он носил фамилию своего отца и деда — Белиц. В Риге он получает среднее образование, но тут случается 1914 год — война и крах империи. В какой-то момент было так плохо финансово, что из Риги этот юноша отправляется в Псковскую губернию и работает там на лесопилке. Но там проходит фронт, и он оказывается в Москве. Там он работает то ли коммивояжером, то ли еще кем-то — хватается за все, на чем можно заработать. В возрасте двадцати с чем-то лет он проникается современной живописью. А это начало 1920-х годов. Он ходит на все вернисажи, подлавливает художников, знакомится с ними и в конце концов говорит: «Я очень хочу купить ваши картины, но денег сейчас нет. Заработаю и всех вас куплю». Из Москвы он все время ездит по делам в разные города. Сохранился его паспорт, который он получил в 1917 году, и на нем живого места нет — сплошные отметки: Харьков, Белгород, Нижний Новгород. И мама всегда была вместе с ним. Она была его экономкой, домохозяйкой — еврейская мама. В 1926 году они вспомнили о родственниках в Риге, где у него дедушка и дяди. И они репатриируются в независимую Латвию. Проходят всю процедуру, подтверждают свое право на латвийское гражданство и возвращаются. За это время дедушка и дяди развернули большой бизнес. В межвоенной Латвии большие доходы приносил транзит нефтепродуктов — из России в Германию. Собственно, как и сегодня. Семье дедушки принадлежал нефтеналивной терминал.
Белиц нанялся в фирму своих родственников торговым представителем, в поисках покупателей нефтепродуктов объездил много стран — побывал в Швеции, Германии, Франции, Польше. В 1934 году он женится на хорошей рижской девочке. Теперь с ним ездит жена. И не только ездит, но и принимает все крупные решения. По ее настоянию в 1936 году они перебрались из Латвии в Палестину, забыв Латвии заплатить налогов за два года. Латвийское министерство финансов вело переписку с Министерством иностранных дел Британской империи вплоть до конца Латвийской республики в 1940 году. Но постоянного адреса у них не было, Британская империя ничем не могла помочь Латвийской республике.
Благодаря этому он выполнил обещание, данное им московским авангардистам в 1920 году. После войны наш герой становится обладателем одной из трех крупнейших коллекций русского авангарда в послевоенном Париже — коллекция Залмана Белица (в советской версии — Семена Алексеевича Белица). Владельцы всех трех коллекций — почему-то русские евреи. При этом владельцы двух других коллекций — враги Советского Союза, а Белиц — друг. Советский Союз его признает и упоминает, периодически благодарит, а в государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) есть его личный фонд. Семен Алексеевич Белиц оказывал услуги СССР по покупке произведений русского искусства на аукционах. Он нигде не проклинал советскую власть и коммунизм, он не был белоэмигрантом, на нем не было «красной» крови, он уехал в Палестину, не заплатив налоги буржуазной Латвии, его родственники в Риге в 1940 году приветствовали советскую власть и в 1941 году эвакуировались в Среднюю Азию как советские специалисты, мама погибла в рижском гетто. К нему не было претензий.
Все его дела в Париже вела жена, детей у них не было. В 1975 году жена умерла, вероятно, от рака, и вместе с ее телом он перебирается в Израиль. Несколько картин из коллекции он подарил Лувру, мэрии Парижа, Советскому Союзу. Основную часть коллекции продал, а на эти деньги основал фонд имени себя, и из него по сей день выплачиваются стипендии на исследования по биохимии докторантам института Вейцмана — фонд Шломо Белица. В 1980 году он умер в Израиле.
Ко мне обратились потомки других детей Белица-старшего, и эта история возникла как побочный продукт расследования. Когда в процессе всплыло его имя, они вспомнили, что их бабушка говорила, что она была его любимой сестрой, и предположили, что она может быть упомянута в его завещании. Но он еще дружил с Советским Союзом и несколько раз приезжал в союз в 1960-е и 1970-е, но ни разу не вышел на связь. Когда они прощались навсегда в 1925-м, ей было пятнадцать, а ему — тридцать. Так что все наследство — это фонд Шломо Белица. Финал как в «Двенадцати стульях» — вот, пожалуйста, ваше наследство, а картины из его коллекции в 2010 году начали выставлять в розницу и на лондонских аукционах наследники покупателя.
История еврейская по духу. О том, как преобразуется реальная информация об истории семьи через несколько поколений. Приходит ко мне молодой человек. В семье известно, что прадедушка закончил Петербургский институт инженеров путей сообщения и строил железные дороги. Даже работал вместе с Гариным-Михайловским. До советской власти строил Транссиб, а при советской власти — дорогу Ош — Хорог. Она так и не была построена, но это неважно. Женат он был три раза, два раза официально и один раз фактически. Дети были от первой и второй жены, но мы точно не знаем, какой статус был у второй и третьей жены — кто из них официальная, а кто нет. Ко мне пришли потомки сына от второго брака, сын был в 1937 году репрессирован, оставив жену на девятом месяце. Поэтому он папу не застал, никогда не видел и знал о нем только из рассказов мамы, но в браке они были совсем недолго. Маме не сказали, что мужа расстреляли, — сказали, что десять лет без права переписки. Она десять лет его ждала, поэтому сохранила его фамилию. Только когда ей сказали, что ждать некого, она повторно вышла замуж. Ее второй муж вырастил пасынка так, чтобы тот помнил своего папу. Они были учеными — и отчим, и выросший сын. А пришедший ко мне человек был банкиром и хотел увековечить память о папе и его предках.
Каждый элемент этой истории в отдельности имел место. А все вместе — совсем по-другому. История начинается в Херсонской губернии в маленьком портовом городке Геническ на Азовском море. Там в середине XIX века живет землевладелец, любимец Николая I. Когда он был молодым офицером, он участвовал в подавлении Венгерской революции 1848 года и был тем самым человеком, который захватил знамена Лайоша Кошута и принес их к ногам Николая I. За что Николай осыпал его всякими почестями, в том числ, поместьями в Херсонской губернии. Этот землевладелец — штабс-капитан Михайловский. Его сын стал инженером-путейцем, а потом писателем Гариным-Михайловским.
Проблема в том, что прадед нашего банкира был сильно младше Гарина-Михайловского и никак не мог с ним вместе работать на строительстве Транссиба. Он не заканчивал и даже не начинал учиться в Петербургском институте инженеров путей сообщения, который действительно закончил Гарин-Михайловский. У помещика Михайловского — а до того штабс-капитана — был денщик. У денщика тоже был сын. Это и есть наш герой. Он не был инженером, он был десятником — прорабом. Когда ему было двадцать лет, они вместе с другом в поисках приключений дернули во Владивосток и нанялись на строительство Транссиба. Потому что Транссиб строился как БАМ — с двух сторон, навстречу друг другу. Они строили от Владивостока до Иркутска. Дойдя до Иркутска, они осели на строительстве Кругобайкальской железной дороги. Им уже не двадцать лет, пора семьей обзаводиться, они оба женились и были друг у друга свидетелями на свадьбах. Наш герой остался в Иркутске — это 1900-е годы. У него родилось четверо детей, но тут случилась любовь. Не с женой. На дворе 1912 год. Жена не дает ему развода. Он от нее уходит и живет со своей любовью. В 1913-м и в 1916-м родились сыновья, но вторыми родами любовь умерла. Вдовец остается с двумя маленькими детьми при живой жене и четверых уже почти взрослых детях. Но на дворе 1917 год. Законные жена и дети уходят в эмиграцию, а он остается в Иркутске. Политически ему ничего не грозит. Там же, в Иркутске, находится добрая душа — пожалела, пригрела. Год уже 1920-й. Они поженились при советской власти и прожили почти сорок лет, но общих детей у них не было — она вырастила этих двоих. Дети ее всю жизнь ненавидели — с того момента, как узнали, что она не родная мама.
Гражданская война закончилась, работы в Иркутске нет. Они отправляются в город Сретенск Читинской области, потому что там строили подъездные железнодорожные пути к угольным разрезам. Потом работа закончилась, и на рубеже 1920–1930-х они перебираются в Казахстан, в Алма-Атинскую область, в какой-то колхоз. Сыновья подрастают и их отправляют во Фрунзе в техникум. Они его заканчивают и нанимаются шахтерами на Урал. Младший всегда двигается за старшим. В 1936 году их пути расходятся: младший возвращается к родителям, а старший влюбляется и остается на Урале. Его арестовывают в 1937 году за то, что он не донес на прораба, который вел на шахте антиправительственные разговоры — хорошо говорил о Троцком. На допросах он ведет себя совершенно по-хамски — я читал протоколы. В деле сохранились письма, которые он писал своей беременной жене — когда его арестовали, она была на девятом месяце. Письма адресату не попали. В них он подробно описывает пытки, которые к нему применялись, и как он на всех плевал. Он получил приговор — пять лет на Колыме. В лагпункт Ягодное Магаданской области он прибывает в очень неудачный момент. Октябрь 1938 года, только что был снят с должности, вызван в Москву и тут же репрессирован начальник Дальстроя Берман, создатель ГУЛАГа на Колыме. По всем мемуарам, при нем даже в магаданских условиях не было беспредела — зэков кормили и одевали. Разумеется, не обсуждается, как они стали зэками. Но были человеческие бытовые и режимные условия. Когда Бермана снял — перестали кормить и одевать, чуть ли не на улице спать заставляли. Был бунт — массовое восстание заключенных на Колыме. Если наш герой хамил следователю на допросах в Екатеринбурге, несмотря на пытки, то здесь в декабре 1938-го он арестован как зачинщик бунта и 5 января 1939 года расстрелян.
Его отец, прораб, сын денщика штабс-капитана Гарина-Михайловского, все еще живет в Казахстане. Он уже пенсионер и инвалид. После войны они попадают в Ош, потому что его жена становится главным бухгалтером Ошского потребсоюза — она была кормилицей. В Оше я нашел их дом, он стоит там до сих пор.
Младшего еще до войны призвали в армию, и служил он в Чите, где женился. Во время войны он стал офицером железнодорожных войск, строил железные дороги. Есть личное дело офицера, в котором каждый пишет автобиографию. Там перечислены все родственники жены — жена, брат жены, жена брата жены. С единственной целью: не упоминать родного брата, репрессированного. Это была игра армейских со СМЕРШем. Признаться — означало не попасть на фронт, куда все мечтали попасть. А не признаться — означало, что смершевцы начинали на тебя охоту, чтобы разоблачить и расстрелять как врага народа. Войну прошел как офицер-железнодорожник, все у него было хорошо.
Ко мне приходил внук расстрелянного в 1939 году старшего брата. Его мать и отчим его отца, будучи советскими учеными, очень боялись копаться в истории семьи. Ответ на какие-то запросы сын репрессированного получил еще в 1960-е годы, но далеко продвинуться он не смог. И только сейчас удалось восстановить всю историю. Получается, что в ней были Гарин-Михайловский, строительство Транссиба и город Ош, но не было ни Петербурга, ни института, ни инженера.
1 из 3
