Исроэла-Иешуа Зингера (1893–1944) — старшего брата гораздо более известного у нас Исаака Башевиса Зингера — в последнее время стали активно переводить и издавать. Но не многие знают, что впервые рассказы И.И. Зингера были выпущены по-русски много лет назад, в 1943 году в Шанхае в издательстве «Еврейская книга».

В той же серии «Еврейские писатели» появились в 1942–1943 годах сочинения таких известных еврейских прозаиков и поэтов, как Шолом-Алейхем, Шолом Аш, И.Л. Перец, Х.Н. Бялик, З. Жаботинский, С. Фруг, С. Черниховский, И.М. Вайсенберг, И. Опатошу и др. Составителем и автором предисловий ко всем томам был эмигрант и издатель О. Рапопорт, автор нескольких книг о еврейских писателях (Рапопорт О. Еврейские писатели: Очерки истории. Шанхай: Еврейская книга, 1942; он же. На привале: Очерки истории. — Шанхай: Еврейская книга, 1943).

Как и все книги, о которых мы здесь рассказываем, эта — исключительная редкость. В нее вошли четыре рассказа: «Лед тронулся» в переводе Ирины Каган и «Жемчуг», «Сырая глина», «Старый город» в переводе Анны Гинзбург.

В 1943 году И.И. Зингер праздновал свой пятидесятилетний юбилей. Последние десять лет он жил в Америке, где стал одним из самых популярных и издаваемых писателей на идише. Его знаменитые большие семейные саги были созданы как раз в этот период. Волею судьбы он так и остался идишским писателем, не приобретя всемирной известности младшего брата.

О. Рапопорт, автор предисловия к этой совсем небольшой книге, видит главную заслугу И.И. Зингера в сопряжении в его творчестве «глубоко-еврейского с глубоко-человеческим». Интересно, что сегодня эти рассказы воспринимаются как совершенно еврейские по характеру персонажей и тем специфическим ситуациям, в которые эти персонажи попадают.

//«Отец Генсти шарит между старыми книгами, картинами и связками рукописей. Через некоторое время он зовет Фабиана: “Эй, Фабиан, этот латинский кодекс здесь это первое или второе издание?” Фабиан стоит на маленькой лесенке, с метелкой в руке, и отвечает: “Первое, мой дорогой, первое”. Генсти чувствует себя счастливым.

Антикварный магазин так набит товаром, что в нем трудно передвигаться… Генсти слоняется вокруг, вытаскивает вещи, кладет назад. Ему нравятся самые пыльные места, покрытые самой густой паутиной… Он дотрагивается до маленьких вещиц, причудливых раковин, кусочков янтаря, разноцветных камешек, обломков статуй; его дыхание учащается, и ему становится не по себе. Он ждет случая опустить что-нибудь в задний карман своей рясы, пустяк, тысячную часть окружающего его богатства, просто нечто, отсутствие чего никогда не будет замечено; и на его лысине опять проступает пот…

Он потирает руки о свою рясу и начинает шумный разговор для того, чтобы сбить с толку собеседника: “Фабиан, — кричит он — я хочу, чтобы вы подарили мне эту фарфоровую безделушку. В обмен я дам вам табакерку из рогов носорога, сделанную в иезуитской школе искусств и ремесел в XVII веке”.

Фабиан смотрит на Генсти углом глаз, старается угадать, что именно он опустил в карман рясы и удовлетворенно улыбается: “Идет, дорогой Генсти. Принесите мне табакерку, мы посмотрим”.

Он специально наставляет разные, ничего не стоящие вещи, для Генсти, вещи, которые “просятся” быть взятыми, и его душа наполняется удовлетворенностью, видя, что Генсти так густо краснеет, что это, кажется, заметил бы и слепой… Фабиан ползает по магазину, вытирает золоченую раму старого мастера, смывает следы мух с носа гипсового царского шута, чистит бороду микельанджеловского Моисея и полирует его рога. Он задумчиво обращается к статуе: “Ну, старик Моисей, где ты взял эти рога? Циппора наставила тебе их, а?”

Эти слова выводят священника из себя. Он еще раз вытягивается во весь рост и восклицает: “Фабиан! Это… это”. Но здесь он вспоминает, что на дне его заднего кармана нечто лежит; и оканчивает свою фразу приступом кашля…»
//