**Александра Давыдовна Ролова — известный в России и за рубежом специалист по истории Италии раннего Нового времени. Ей принадлежит значительное число статей и учебных пособий по-новому раскрывающих положение этой страны в конце Средневековья. Будучи уроженкой Латвии, Александра Ролова окончила Ленинградский университет, где ее учителями были выдающиеся специалисты по средневековой истории Италии.

Многолетний руководитель кафедры Средних веков в Латышском государственном университете, она сумела создать дружный, дисциплинированный коллектив, члены которого неизменно принимали участие в международных симпозиумах. Уважение к ней сохранилось в Университете на долгие годы. В 2010 году кафедра по своей инициативе организовала празднование ее 90-летнего юбилея, на которое собрались ученые из многих городов России и Прибалтики. Сама Александра Давыдовна выступила с интереснейшим докладом, восхитив присутствующих своей долголетней творческой потенцией. Мы все, друзья и коллеги Александры Давыдовны, желаем ей здоровья и долгой творческой жизни. **

Ада Анатольевна Сванидзе, доктор исторических наук, профессор, вице-президент Всероссийской ассоциации медиевистов и историков раннего Нового времени

Я выросла в еврейской семье. Мой отец Давид Абрамович (1892–1975) изучал в Берлинском университете медицину. Начало первой мировой войны заставило его перебраться в Дерпт, где он в 1916 году закончил университет. Задолго до этого он познакомился со своей будущей женой Розой Липкин (1895–1963). Это произошло в Каугури, у Рижского залива, где семьи родителей каждый год проводили лето. Отец рассказал мне позже, что он уже при первом знакомстве знал, что Роза Липкин станет его женой. Они сочетались браком 2 июля 1916 года в Большой синагоге Санкт-Петербурга. Отец уже тогда был призван в армию. Как офицера медицинской службы его послали в маленький исторический город Углич. Там родители пережили годы революции и Гражданской войны. После армии отец работал врачом на государственной службе. 16 ноября 1920 года родилась я. Отец отправился в еврейскую общину, чтобы меня зарегистрировать. Когда его спросили, какое имя он мне хочет дать, он ответил: Александра. Ему пояснили, что это невозможно, так как Александра не является еврейским именем. Желание родителей объясняется следующим образом. Семья моей матери во время войны была вынуждена покинуть Ригу и направилась в Санкт-Петербург. Но ее отец остался в Риге. Когда в 1919 году большевики заняли Ригу, они его расстреляли. Родители хотели, согласно еврейской традиции, почтить его память, назвав в честь него внучку. Его еврейское имя было Исаак. Александром его называли в повседневной жизни. У евреев России было принято иметь два имени — одно еврейское, одно нееврейское. В ответ на этот отказ отец будто бы сказал: «Ну, нет так нет». И так я не была зарегистрирована в еврейской общине. Этот эпизод уже дает некоторое представление об отношении моих родителей к религии. В мае 1921 года наша семья вернулась в свой родной город Ригу. <…>

Существовало ли что-нибудь в повседневной жизни моего детства, что было связано с еврейской религиозной традицией? Почти ничего. На наших дверях не было мезуз, на столах — менор. Но зато к Рождеству в нашей столовой ставилась большая украшенная елка. Но если я пытаюсь точнее восстановить в памяти это время, вижу перед собой горящую свечу на столе. Ее зажигали в годовщину смерти дедушки. Я вижу и бабушку со стороны матери, которая одно время жила у нас, сидящую с молитвенником в руках. В определенные дни она читала молитву Изкор по умершим родителям. Однажды утром бабушка подошла к моей постели с миской с водой и сказала: «Твоя мать уехала в клинику рожать ребенка». По ее просьбе я вымыла руки и обратилась к Богу с просьбой, чтобы рождение ребенка протекало благополучно. Мне к тому времени уже рассказали, что Бог создал мир за семь дней и что он управлял миром из небес. Я знала еще кое-какие библейские истории. 27 марта 1932 года брату сделали брис (обрезание) в клинике доктора Херцфельда, где мама родила ребенка. Я присутствовала при этом, но не имела ни малейшего представления, почему эта операция делалась, в чем ее значение. Бабушка говорила частично на языке идиш. Почему она так говорит, что это за язык, я, естественно, не знала. Лишь отдельные выражения на этом языке сохранились в памяти. Вспоминаю также те вкусные блюда и сладости, которые бабушка готовила: изумительные тейглах, хоменташн к празднику Пурим, печеную мацу с творогом к Песаху и, естественно, гефилте фиш. Были в моем детстве и события, тесно связанные с еврейской религией, которые глубоко врезались в мою память. На Песах (мы называли этот праздник еврейской Пасхой) наша семья ходила к родителям отца, чтобы вместе провести седер. Вспоминаю два таких вечера. В первый раз, до того как мы сели к накрытому столу, тетя Лида, папина младшая сестра, учила со мной кашес — вопросы, которые младший участник вечера должен был задать. В нужный момент я их произнесла без ошибок, хотя я и понятия не имела, о чем спрашиваю. К концу торжества на стол был поставлен бокал с вином. Он был предназначен пророку Элияху. Потом открыли дверь квартиры, чтобы он мог войти, и через некоторое время все утверждали, что количество вина в бокале уменьшилось. Со вторым седером связано еще другое воспоминание. Мне удалось «украсть» так называемый афикоман, и в качестве подарка я получила большой красный товарный поезд — локомотив и три вагона. <…>

О моем светском образовании родители очень заботились. Сначала я посещала частный детский садик в квартире сестер Бремер. Они были немками. Немногочисленные дети были евреями. Потом я была отдана в 8-ю городскую немецкую основную школу. Директором этой школы для девочек был лютеранский пастор Граве. Нас было в классе примерно 8 евреек. Уроки религии мы не посещали, но при утренней молитве присутствовали. С христианской религией мы столкнулись и на уроках пения, особенно перед Рождеством, когда изучали рождественские песни. Нас обычно называли die Jüdinnen (еврейки), но ни разу нам не приходилось услышать какие-нибудь дискриминирующие высказывания ни со стороны учителей, ни со стороны учениц. С нами обращались точно так же, как с остальными девушками. Наш учитель истории, пастор Брусдейлинс, видимо, питал симпатию ко мне и называл меня Zuckerchen (сахарок). Моими лучшими подругами были две еврейские девочки Лидди Вейцман и Ина Каценелленбаум. Но и с одноклассницами-христианками — Анитой Шаберт и Лизль Фильзер — я поддерживала наилучшие отношения. Помню также, что в течение одного учебного года одноклассница-немка Герда Нарушевич из бедной семьи каждый день после школы приходила к нам обедать. <…>

Родители очень рано начали заботиться о моем образовании. Вместе с отцом, страстным любителем классической музыки, я дома часто слушала пластинки с музыкой Бетховена, Чайковского, Вагнера. Рано родители стали брать меня с собой в оперу. Первая услышанная мною опера была «Лоэнгрин» Вагнера, вторая «Тангейзер». Я посещала детские представления в Немецком театре, позже и спектакли Русского театра, где я из-за недостаточного знания языка мало что понимала. Отец был там театральным врачом и ходил на все премьеры. В то время, когда я ходила в основную школу, я посещала также школу танца Анны Ашман. Ее ученики нередко участвовали в детских представлениях Немецкого театра. Однажды и я была среди них в качестве самого маленького гнома в спектакле «Белоснежка и семь гномов».

Об еще одном эпизоде из моих детских лет хочу рассказать. Мой прадед со стороны отца по фамилии Франк жил тогда в Соппоте около Данцига. Он хотел обязательно познакомиться со своей единственной правнучкой, поэтому мы с мамой отправились в путешествие, Мне было тогда 6 лет. Не буду здесь описывать подробности этой поездки, которую я относительно хорошо помню. Мы навестили прадеда в его квартире. Он сидел за столом, на котором лежало множество книг. Однажды мама гуляла со мной по длинному мостику, который вел с пляжа глубоко в море. Вдруг одна дама подошла к нам и спросила у мамы, не она ли супруга доктора Абрамовича. Мама удивилась: как эта женщина ее узнала? Оказывается прадед (знакомой которого она оказалась) будто бы сказал ей: «As ihr wert sehn a kleininke un a pizinke, ot dos sein sei» (Если вы увидите маленькую и малюсенькую, то это они). Мама действительно была маленького роста. Тоже еврейское воспоминание.

Весной 1934 года я закончила основную школу. Куда дальше? Сперва речь шла о том, какую немецкую гимназию выбрать. Проблема была решена независимо от воли моих родителей. В Германии нацисты были уже у власти. Их антисемитская политика была хорошо известна, особенно моему отцу, который внимательно следил за политическими событиями по газетам и по радио. И настроения в Латвии изменились. Новый закон гласил, что национальные меньшинства имеют право посещать только свои национальные школы или латышские. Так что о немецкой школе для меня речи быть не могло. Итак, я должна была пойти в латышскую школу. Родители выбрали школу № 4, которой руководили социал-демократы. Но тем же летом эта школа была закрыта. Тогда стало ясно: придется идти в еврейскую гимназию. Теперь речь шла о частной гимназии «Эзра». Раньше язык обучения в ней был немецкий, начиная с текущего учебного года --латышский. Прежде чем описать мои годы в школе «Эзра» — прекрасные годы, которые я еще сегодня охотно вспоминаю, — несколько слов об изменениях в жизни нашей семьи. Из пятикомнатной квартиры мы в 1932 году переехали в элегантную квартиру из восьми комнат в центре города. Книжные полки были заполнены трудами немецких классиков — Гете, Шиллера, Гейне и других. Там стояли и многотомные энциклопедии Брокгауза и Мейера. Книги немецких классиков в первых рядах книжных полок в доме образованного еврея Прибалтики — очень типичное явление. Многие евреи в этой части Европы чувствовали себя более связанными с немецкой культурой, чем с русской.

Мой отец был очень известным врачом в Риге. Он был домашним врачом в семье латышского миллионера Беньямина, его пациентами были латышские писатели Вирза, Плудонис, университетские профессора. Многие годы отец был председателем общества еврейских врачей. В нашей квартире находился голубой ящик «Керен каэмет», куда бросали мелочь, чтобы поддерживать еврейские поселения в Палестине. Вместе с одним другом, который переселился в Палестину, отец купил там кусок земли. Родители очень активно участвовали в работе различных еврейских благотворительных организаций. Круг их друзей состоял исключительно из евреев. Не могу вспомнить ни одного нееврея, среди гостей нашего дома, а гости у нас бывали часто и много. Хочу сообщить еще об одном событии в нашей жизни 30-х годов. Кажется, это было в 1938 году, когда в Ригу приехал на гастроли знаменитый театр «Габима». Этот театр был основан в России, но позже переехал в Палестину. Они играли только еврейские пьесы на иврите. Мои родители ходили, конечно, на все спектакли в помещении еврейского театра. Меня тоже брали с собой. Я увидела «Диббука», «Уриэля Акосту» и, если не ошибаюсь, также «Тевье-молочника». Эти представления произвели на меня большое впечатление. Еще сегодня помню некоторые сцены. У нашей семьи было особое отношение к этому театру. Одна из актрис, Ханнеле (Нюта) Гандлер, была нашей дальней родственницей. Цви Фридланд, который во всех упомянутых спектаклях играл главные роли, был ее мужем. Эта пара была несколько раз у нас в гостях. Очень хорошо помню один эпизод. Цви Фридланд сидел на большом угловом диване в нашей гостиной, я на полу у его ног, положив голову ему на колени. Я была в восторге от него. О чем шел тогда разговор, не помню. При прощании Цви Фридланд подарил мне свою фотографию — на ней он был в роли Вечного Жида — с надписью «Не забывай, и я не забуду». При этом можно себе представить всякое, но для этого нет никаких оснований.

Итак, еврейский дом, еврейское общество, явно выраженная связь с еврейством, но без религии, без еврейского духовного содержания. В школе была следующая ситуация. В нашем классе было примерно 36 учеников, около двух третей — мальчики, одна треть — девушки. Директора, господина Левенштама, мы все звали Гринс. Каждое утро, когда мы приходили в школу (она находилась в центре города), он стоял на лестнице и приветствовал каждого ученика улыбкой. Отсюда, вероятно, его прозвище: по-немецки grinsen — «улыбаться». Учителя были в основном евреи, но среди них было также несколько латышей. Когда позже еврейские эмигранты из Германии присоединились к нашим учителям, они, естественно, вели занятия на немецком языке. Обиходный язык учеников был немецкий, иногда лишь обогащенный отдельными выражениями на идиш. Помимо общего учебного плана, который был одинаковым для всех школ Латвии, у нас были еще следующие предметы: иврит, еврейская религия и еврейская история. Благодаря этим предметам я узнала кое-что о еврействе. Но, честно говоря, эти знания были чрезвычайно поверхностны. Учителя были не из лучших, они не были в состоянии заинтересовать детей своим предметом. Шпаргалки и подсказки были в порядке вещей. За те пять лет, которые мы провели в гимназии, у нас состоялась всего одна экскурсия в синагогу. В эти годы я узнала, что в Йом Киппур надо говеть, я и сама воздерживалась от еды в эти дни. Но почему это делается, я не знала. Сегодня еще помню брахот на вино и на хлеб, которые мы должны были выучить наизусть, помню и названия пяти книг Моисея на древнееврейском и латинском языках, помню историю создания мира. Не лучше обстояло дело с еврейской историей. Хотя я уже тогда больше всего интересовалась историей, наш учитель, видимо, не был в состоянии пробудить мой интерес к этим темам. Точно так же обстояло дело с ивритом.

Само собой разумеется, что я в эти годы очень много читала — книги Фейхтвангера, Верфеля, Вассермана, Цвейга. Я их очень высоко ценила. Все же для меня они были произведениями немецкой литературы. Я даже не знала, что эти авторы были евреями. Помимо упомянутых немецко-еврейских писателей я знала и тех, которые писали на еврейские темы, — Шолом-Алейхем, Шолом Аш, Бялик. Из истории немецкой культуры мне было знакомо имя Рахели Фарнхаген. Я охотно слушала музыку Вагнера, знала, что он несколько лет жил в Риге, знала даже, в каком доме он жил, но никто меня не информировал о его антисемитизме. Что же касается политических проблем, которые имели отношение к еврейству, то я знала много больше. Тридцатые годы были для всей Европы беспокойным временем. Мы знали, что происходит в Германии. Это волновало всех евреев. Политические события в Латвии тоже давали достаточно оснований для беспокойства. Все это нас политизировало. Некоторые мои соученики симпатизировали коммунизму, но большая часть обратилась к сионизму. Многие из них были членами соответствующих ученических организаций. Все они пытались привлечь на свою сторону нейтральных соучеников.

Я симпатизировала сионистам, но не была членом ни одного объединения. Все же я нередко участвовала в их встречах и была хорошо информирована об их взглядах и деятельности. Во всяком случае, я знала, что такое сионизм, как и когда он возник, какие направления в нем существуют, что происходит в Палестине. Словом я была чем-то вроде «светского просиониста».

Информацию о событиях в Европе мы получали также от еврейских эмигрантов. К сожалению, лишь немногие получили разрешение приехать к нам (точное число мне неизвестно). Правительство не хотело их принимать. Большую помощь в этом деле оказывали некоторые видные представители латвийского еврейства, как, например, Мордехай Дубин, который был в хороших отношениях с диктатором Латвии Карлисом Ульманисом. Дубин был руководителем религиозной партии «Агудат Исраэль» и до 1934 года членом парламента. Он выступал против «Бунда», а также против сионистов. Позже при советской власти его арестовали. <…>

Антисемитизм в Латвии существовал, но если бы он был очень распространен, я бы его почувствовала, тем более что на улице ученики из меньшинств отличались разноцветными шапками. Ученики латышских школ носили темно-синие шапки, немецких школ — зеленые, еврейских школ — голубые. Так что еще издали можно было понять, кто есть кто. Я лично никогда на улице не услышала ни одного антисемитского замечания. Может быть, что у мальчиков это было иначе, но они никогда не рассказывали о подобных случаях. Недавно мой соученик, известный искусствовед Михаил Либман, который теперь живет в Израиле, рассказал, что и он, будучи учеником немецкой основной школы, не почувствовал никаких признаков антисемитизма. Более того, когда в Германии Гитлер был уже у власти, директор пригласил родителей еврейских учеников к себе и уверил их, что он не потерпит никаких нападок на их детей. <…>

Летом 1939 года я усиленно готовилась к вступительным экзаменам на философско-филологический факультет Латвийского университета. Экзамены были очень трудные, но я их сдала хорошо, и осенью начались занятия. Помню, что до экзаменов отец позвонил жене упомянутого миллионера Беньямина и спросил ее, не могут ли при моем приеме возникнуть сложности из-за моей национальности. Через несколько дней она позвонила и сказала: «Пусть ваша дочь сдаст экзамены, и все будет в порядке». Так оно и было. Впрочем, я не была единственной еврейкой на нашем курсе. Летом 1940 года Латвию заняла Советская армия. Это вызвало перелом в нашей жизни. Но об этом не здесь место писать, хотя об одном событии я умолчать не могу. Будучи студенткой, я много занималась спортом. 1 мая нас, спортсменов, заставили участвовать в демонстрации. На ряде грузовиков группы молодых людей проделывали акробатические трюки, и, когда они медленно ехали по так называемому Железному мосту от одного берега Даугавы к другому, я услышала как мужские голоса распевают песню: «Вперед, вперед, братья, бросим жидов в Даугаву». Было ясно: антисемитизм распространяется. Были еще и другие признаки.

Известно, что при любом несчастье человек ищет козла отпущения. Так оно было и на этот раз. В среде латышского народа распространилось мнение, что во всем, что касалось советизации, виноваты евреи. Во-первых, считалось, что именно евреи с восторгом приветствовали оккупантов. Конечно, среди людей, которые на улицах и площадях Риги выражали свой восторг, находились и евреи. Но составляли ли они большинство? Это более чем сомнительно. Впрочем такие евреи, как и представители других национальностей, очень скоро были разочарованы. Во-вторых, существовало мнение, будто евреи инициировали политику террора. Еще сегодня латышская антисемитская литература представляет депортацию 13–14 июня 1941 года как дело рук евреев. В действительности ни одна национальная группа так не пострадала от депортации, как евреи. Это сегодня доказано статистическими данными. О депортации и ее последствиях я могу кое-что рассказать, так как она касалась многих друзей, знакомых и родственников. Ночь. Вдруг звонок в дверь. Мама открывает — перед ней стоит мужчина с ружьем в руках. Он требует, чтобы отец немедленно пошел с ним к нашим соседям. Наши соседи — это адвокат Макс Розовский, за семьдесят, которого отец только что вылечил от тяжелого воспаления легких, и его жена, зубной врач, примерно того же возраста. Им велели собрать свои вещи. Мой отец должен был быть свидетелем. Мама и я тоже стали свидетелями, только непрошенными. Много позже мы узнали, что Макс Розовский умер сразу после прибытия в лагерь. На следующий день мы купили чемоданы и упаковали самые необходимые вещи. Мы были убеждены, что в следующую ночь наступит наша очередь. Судьба нас пощадила. Но сколько евреев пострадало! Среди других и наши дальние родственники — семья Каплан: отец, мать и две дочери-подростки. Им принадлежало небольшое предприятие по торговле лососиной, и они были далеко не богатыми людьми. Отец скоро погиб в лагере, остальные вернулись в Ригу после многих лет тяжелой работы в Сибири. Они потом рассказывали жуткие вещи о своей тамошней жизни. Обо всем, что связано с высылкой, и о ее антисемитском характере, мы узнали лишь много лет спустя. Мы бежали из Риги 27 июня 1941 года. На этом закончилась моя первая жизнь.