Продолжаем публикацию воспоминаний Сусанны Печуро. Предыдущую часть можно прочитать здесь.
После нашего приезда мама попыталась вырваться из дома, устроиться на работу. Для начала, меня попробовали отдать в детский сад, в тот сад, где работала Фаня (сестра матери С. Печуро. — прим. А. М.). Садик занимал красивый особняк на Гоголевском бульваре. Меня отвели туда, когда Фаня была в отпуске. От нее я знала много об этом садике. Она любила и жалела детей, ласкала и выслушивала их и часто дома рассказывала о их проделках и шалостях, повторяла смешные словечки, фразы. Но когда меня окружила толпа бойких, стриженных наголо ребятишек в одинаковых синих халатиках, я растерялась. На следующий день, поняв, что меня опять собираются отвести в детский сад, я устроила рев, меня пришлось тащить почти волоком. В саду я продолжала реветь и дичиться, а когда дети сели обедать, меня стало тошнить от слез и волнения. Меня отвели в изолятор и вызвали маму. Домой с мамой я шла вприпрыжку. Узнав о моей реакции на детский сад, позвонила тетушка отца, детский врач Рива, чей авторитет в семье был непререкаем и сказала: «Перестаньте мучить ребенка! Сиди дома и воспитывай дочку сама!» И мама подчинилась.
Через некоторое время мама, справедливо считая, что меня нужно приучать к детскому обществу, отвела меня на Спасопесковский кружок к пожилой даме с добрым, расплывшимся лицом, в черном плюшевом салопе и примятой фетровой шляпке. Звали ее Евгения Львовна. Она вела так называемую «прогулочную группу», состоявшую из 6–8 детей лет пяти-шести.
В предвоенные годы среди родителей, считающих себя культурными, было принято отдавать детей в такие группы. Вели их, как правило, дамы из «бывших», они присматривали за детьми, приучали их к каким-то приличным манерам, нередко в таких группах обучали разговорному иностранному языку, чаще всего французскому. Иногда детей приводили утром на место прогулки, потом забирали на обед, после обеда приводили снова часа на полтора-два. В других случаях дети приносили с собой еду и проводили с воспитательницей целый день, приходя на обеденный перерыв домой к воспитательнице, где и съедали каждый свою домашнюю снедь.
Меня отдали в чисто прогулочную группу, где, правда, учили французскому. Мама почему-то договорилась, что меня учить не будут, поэтому я запомнила только несколько отдельных слов, кроме «бонжур» и «аревуар».
На Кружке мы играли в разные игры, без всякого «руководства» со стороны руководительницы, и не только с детьми из своей группы. Таких групп там было несколько. Обычно воспитательницы собирались на какой-нибудь скамейке, беседуя друг с другом, приглядывая за тем, чтобы мы не делали ничего, что могло бы причинить нам вред, и чтобы дети не обижали друг друга. С тех пор я помню бесчисленные считалки, присказки, «ручеек», «бояре, а мы к вам пришли», «разрывные цепи» и многое другое. Еще одно развлечение было несколько необычным, и, как ни странно, его нам тоже не запрещали. В большом доме в начале Трубниковского переулка, как и сейчас, была резиденция американского посла . Мы с любопытством наблюдали, как в саду перед домом играли американские дети. Почему-то мы старались задирать и дразнить этих детей. Мы брались за руки и подбегали к ограде сада с криком «хай ду ю ду!». И с хохотом бежали назад. Почему-то нам казалось, что это должно быть им обидно. Правда, американцы на это никак не реагировали.
Во дворе своего дома я гуляла довольно редко.
Во двор вели чугунные решетчатые ворота, на которых мы все любили кататься, и глубокая темная арка, пропахшая мочой. Во дворе стоял флигель, четырехэтажный, выходящий задней стеной к зданию Щукинского училища . Слева от входа во двор была громадная помойка, за ней — приземистая, темная дворницкая. У дворника было бесчисленное количество детей. Старшие из них верховодили во дворе, постоянно кто-то из них сидел в тюрьме. Справа, между нашим домом и флигелем, росли несколько старых тополей и стояла пара скамеек. Здесь-то мы и играли. Двор у нас был общий с домом, называемым «Полетаевкой». Это было довольно странное сооружение, похожее на каменную конюшню. Может быть, так оно и было. Это было угловое строение, выходящее торцом на Собачью площадку .
Жили на Полетаевке нищие, какой-то безнадежный люмпен, уголовники, проститутки. Дети Полетаевки, оборванные, грязные и очень агрессивные, играли в нашем общем дворе. Жили мы с ними все-таки довольно мирно, хотя иногда случались побоища между «нашими» и полетаевскими мальчишками.
В нашем доме публика жила самая разная. Моими дворовыми приятелями были Лена и Андрюша Шелагуровы, дети шофера с пятого этажа.
На первом этаже жила семья Краснощековых. Краснощеков был каким-то большим начальником, говорили, что он — депутат. Он подъезжал к дому на автомобиле. В 1938 году весь дом шептался о том, что Краснощеков арестован как враг народа. Качали головами, удивлялись.
Собачью площадку обрамляли три здания: трехэтажная кирпичная поликлиника им. Снегирева , обслуживавшая все окрестное население, и два прекрасных старых желтых особняка . В одном из них, примыкающем к Полетаевке, находилась музыкальная школа им. Гнесиных . Эта школа притягивала меня, как магнит. Я могла бесконечно стоять под окнами Гнесинки, ловя звуки разнообразных инструментов, гаммы, мелодии этюдов, отрывки фортепьянных и особенно скрипичных мелодий. Как же я мечтала, что когда-нибудь тоже буду учиться музыке! Я мечтала об этом все свое детство!
Отчасти эта мечта осуществилась, когда лет в пять мама отдала меня на «ритмику». Так назывались занятия, которые были организованы одной из воспитательниц такой же, как моя, прогулочной группы. Десяток детей одного со мной возраста два раза в неделю после прогулки шли с воспитательницей в дом к кому-нибудь из детей, у которых была большая комната и пианино. Там мы надевали вместо уличной обуви сшитые дома матерчатые тапочки, и начинались занятия, доставлявшие мне громадное удовольствие. Мы маршировали и танцевали под музыку, которую играла молодая, милая девушка. Мы махали разноцветными флажками, нас учили гимнастическим и балетным движениям, под «Турецкий марш» или «Музыкальный момент», пели классические детские песенки. Всегда было жаль, когда занятия кончались. Потом в прихожей, где пришедшие за нами родители помогали нам одеваться, пианистка много раз говорила моей маме, что меня нужно учить музыке, что у меня есть слух и хорошее чувство ритма. Мама слушала, соглашалась, я начинала надеяться. Но жизнь сложилась иначе.
Теперь давно нет Собачьей площадки. Нет особняков. Нет керосиновой лавки на углу, нет старого московского уюта. Новый Арбат проглотил все...
Переулок наш был замощен булыжником. Тротуары были плиточные: большие плиты не везде лежали ровно, и по ним можно было прыгать, как в классики. Зимой переулок засыпало снегом. Снег лежал даже на проезжей части. Помню, папа вез меня на санках посреди мостовой, санки перевернулись, но папа этого не заметил и некоторое время волочил их за веревочку, потом оглянулся, и мы оба весело смеялись. Там же в переулке я училась кататься на лыжах. Снег сгребали в большие сугробы. Они поднимались вдоль тротуара, и по ним было так здорово лазать, хотя потом влетало от мамы за то, что валенки были полны снега. Иногда в переулке появлялись странные агрегаты, похожие на большие черные самовары, положенные на бок, на колеса. Это были снеготаялки. Насколько я помню, под этими сооружениями разводили огонь и дворники большими лопатами бросали в самовароподобную бочку снег, который выливался с другой стороны широким грязным потоком. Всегда было жалко снега.
Весной, когда вдоль тротуаров текли бурные ручьи, все дети кидались шлепать по воде черными резиновыми ботиками и пускать кораблики, которые мастерили из любого подручного материала.
Начиналось лето, и по подсохшим плитам начинали грохотать самодельные самокаты, на которых с утра до ночи гоняли все окрестные мальчишки.
По Арбату я ходила только с мамой. Я стояла с ней в очередях. Очереди были в разное время разные. В нашем переулке между каменными доходными домами стоял деревянный молочный магазин. За молоком и маслом очереди были всегда. Помню даже, что масло стоило 3,60 за кг, и давали по 200 или 400 г в одни руки. Иногда молоко пропадало совсем, тогда мама покупала мороженое, распускала его и варила кашу. Очереди были долгими. Я играла поблизости, лазала по сугробам, каталась на санках с горки позади магазина, но когда подходила очередь, мама звала меня и мы получали «на двоих». Почему-то очереди вспоминаются мне именно зимой.
Арбат не считался центром. Мама говорила отцу: «Будешь в городе, купи то-то и то-то». Т.е. «городом» называлась Москва в пределах бульварного кольца.
Я не помню особенного изобилия в арбатских магазинах, хотя колбаса, ветчина, красная рыба и т. д. лежали на прилавках. Но это все мы не покупали или покупали редко. Я хорошо помню все свои гастрономические радости. На углу нашего переулка и Арбата был магазин, в кондитерском отделе которого продавались удивительные лакомства. После войны такие сладости больше не появились. Разноцветные монпансье в виде маленьких конфеток в форме фруктов, особенно полосатая «груша». А шоколадные вафли — «ракушки»! Самой большой радостью было получение в подарок шоколадных «бомбочек», шариков, обвернутых в разноцветную, а иногда с рисунками, фольгу и перевязанных ленточками. Это было что-то вроде теперешних «киндер-сюрпризов». В середине шоколадного шарика были маленькие игрушки, деревянная посудка, какие-то бирюльки.
В большом Смоленском гастрономе продавались разные творожные сырки, особенно «Детские», с цукатами, в белых корзиночках из широкой стружки. Кстати, разнообразные корзиночки, разноцветные, с бантиками, продавались на улицах и бульварах так же часто, как воздушные шары, мячики на резиночках, конфеты с лотков, которые носили на ремне через плечо уличные торговцы. По праздникам к этому прибавлялись всякие бумажные дуделки, которые назывались у детей «уди-уди».
Я любила ходить с мамой по магазинам. Правда, чаще всего на мои просьбы купить какую-нибудь игрушку мама отвечала, что денег нет.
Мы жили все на папину зарплату. Очень маленькие деньги, которые получала тетя Фаня, в общий семейный бюджет не входили. Эти деньги были тетины. Тем более что, заболев, Фаня потеряла голос на долгое время и вынуждена была уйти из детского сада. Работы не было. Фаня училась делать маникюр, затем этому же учила бестолковую вдову Малку. Что-то стала этим ремеслом зарабатывать. Иногда делала маникюр соседкам дома. Я очень любила при этом сидеть рядом и вдыхать сладковатый и праздничный запах лака. Тетин «маникюрный» чемоданчик у меня есть до сих пор. В нем хранятся документы и самые дорогие мне письма.
Одевались мама и Фаня почти одинаково, в простенькие платья, юбки или блузки, чаще всего сшитые своими не слишком умелыми руками из самых дешевых темненьких тканей. Две их покупки я помню, настолько это было редким событием. Одна — «купоны», т. е. крой крепдешиновых платьев. Почему-то оба платья, и мамино, и Фанино, были одной расцветки.
Вторая покупка была «грандиозной». Тогда, перед войной, вошли в моду женские меховые жакеты. И мама с Фаней купили себе по жакету: мама — беличий, а Фаня — черный «под котик», который я донашивала в 5–6 классе, не имея никакого пальто.
