Арон Шулимович Боруховский родился в 1921 году в городе Ромны Сумской области (Украина) в семье ювелира. Закончил Третий мединститут, работал врачом, а затем главврачом районной больницы в Курганской области. С 1957 года жил и работал в Москве и Московской области (в городе Яхрома).
Женат, имеет дочь, двух внуков и пять правнуков.
В 2002 году вместе с семьей эмигрировал в США.

Я никогда не писал дневников. Я более полувека проработал врачом, а это почти вся сознательная жизнь, естественно, мне пришлось пережить много разных событий — радостных и печальных, положительных и отрицательных, были находки и достижения, но были, к сожалению, и огорчения, ошибки, невосполнимые потери. Не все отложилось в памяти, многое забыто. Парадокс выборочной памяти состоит в том, что некоторые важные, существенные события забылись, а несущественные, порой пустяковые, запомнились. <…>

Как все начиналось

С моей будущей женой Фирой Лейтес мы познакомились в институте. С 1941 по 1943 год я был в эвакуации в городе Андижан Узбекской ССР, куда попал после окончания двух курсов Первого московского медицинского института им. Сеченова. С июня по сентябрь 1941-го я был на рытье противотанковых траншей в Смоленской области, куда нас, студентов, направили на трудовой фронт. Возвратившись в сентябре в Москву, я узнал, что занятия не начинались, институт в спешном порядке эвакуировался в Пермь. В армию из-за очень плохого зрения меня не взяли. Москвичи покидали город, разъезжаясь кто куда, и мой старший брат посоветовал мне уехать в Андижан к дяде <…>, где я два года работал в эвакогоспитале, сначала дезинфектором и медбратом в венерологическом отделении, а потом начальником медицинской канцелярии. <…>
В 1943 году мне удалось вернуться в Москву с Третьим московским мединститутом, который возвратился из эвакуации из Ферганы.

Фира весной 1941 года закончила второй курс медицинского института в Витебске, где жила вся их большая семья: родители, трое детей — Фира, Абрам и маленькая Анечка — и бабушка. По роковому стечению обстоятельств Абрама, которому в то время было тринадцать лет, перед самым началом войны отправили в детский санаторий, который находился недалеко от польской границы. И сразу же, как только немцы напали на СССР, этот городок был захвачен. Руководители санатория разбежались, а детей фашисты заперли в сарай. Абраму и еще нескольким подросткам удалось сделать подкоп и уйти. Когда Абрам добрался до Витебска, он увидел, что их дом пуст. А соседи сказали ему, что все его родственники находятся в гетто. Абрам решил не идти в гетто и отправился дальше. За два года скитаний он многое пережил: в городе Лиозно он видел своего родственника, повешенного на площади; в деревнях, через которые он проходил, он помогал оставшимся там женщинам по хозяйству, и за это его кормили; он был в партизанском отряде. Потом он попал на Калининский фронт, где подносил бойцам снаряды. <…> Здесь он пробыл две недели, после чего его отправили в детский дом в Кашино под Москвой. Его хотели отвезти туда на машине, но он отказался, побоявшись потерять свободу, к которой уже привык. В этом детдоме родители и нашли его.<…>

Абрам экстерном закончил школу и поступил в Московское высшее техническое училище им. Баумана, где все годы учения был отличником. После окончания учебы он по распределению поехал на работу в город Барнаул в Алтайском крае. Когда он там вставал на воинский учет, военком кричал на него:
«Ты еврей! Почему ты остался жив? Почему немцы не убили тебя? Ты что, сотрудничал с ними?»<…>

Но летом 1941 года, когда надо было эвакуироваться, Фирины родители не хотели покидать Витебск, ничего не зная о судьбе сына. Особенно тяжело переживала мама. Однако это был последний поезд, немцы уже бомбили Витебск, и надо было спасать дочерей.
Им чудом удалось сесть на открытую платформу. Два месяца голодные, заболевшие, под бомбежками, они медленно двигались вглубь России. Они видели много смертей. На их глазах погибла соседка, с которой они жили в одном доме в Витебске.
А когда начинали бомбить поезд, младшая сестренка плакала и просила: «Давайте держаться за руки, чтобы умереть всем вместе!»
Наконец, они прибыли в небольшой городок под названием Баланда в Саратовской области. Там после окончания медсестринских курсов Фиру направили медсестрой в эвакогоспиталь, где она, так же, как и я, проработала до 1943 года. <…>

В госпитале Фира очень тяжело заболела плевритом, и ее родителям сказали, чтобы они забрали ее умирать домой. Дома мама выходила ее, и она снова пошла работать в госпиталь. Но главный врач госпиталя спросил, не хочет ли она продолжить обучение в институте, и сделал возможным ее отъезд в Москву. А затем и ее родители по вызову дяди, который был директором фабрики в Тушино, переехали в этот подмосковный пригород.

Фира была принята на третий курс мединститута, куда был зачислен и я. Мы оказались в одной группе, так и познакомились. Фира была видной, очень красивой девушкой: большие грустные карие еврейские глаза, обрамленные длинными ресницами, красивой формы брови, пышные темно-каштановые волосы, хороший рост, стройная красивая фигура, скромная, застенчивая. Она напоминала «Незнакомку» с картины Н. Крамского. Фира заметно отличалась от всех девушек нашей группы, в которой я был единственным (!) парнем, и мне она сразу понравилась. Видно, я тоже ей приглянулся. Мы стали встречаться, вместе занимались, готовились к экзаменам. Пришла любовь. Мы решили соединить наши жизни. Но так как и мы, и наши родители были бедны, и кроме мизерной стипендии и небольшой помощи от родителей у нас больше ничего не было, <…> мы откладывали брак до окончания института, когда станем самостоятельными.

После окончания института должно было последовать распределение. О том, чтобы нас оставили в Москве, даже и речи быть не могло, особенно с учетом пятого пункта. Попасть на работу в одно и то же место можно было только состоя в браке. Мы подали заявление. Шестнадцатого мая 1946 года в Таганском отделе ЗАГС наш брачный союз был зарегистрирован. Вся процедура прошла буднично, без свидетелей, без марша Мендельсона, без поздравлений, без распития шампанского. В те времена это не было принято. За соседним столом другим посетителям в это время выдавали свидетельство о смерти, как бы в напоминание о бренности существования на этой грешной Земле: радость и горе всегда соседствуют, и чего больше — жизнь покажет!

На комиссии по распределению нам предложили на выбор Якутию или Читинскую область. Ни то ни другое не радовало. С большим трудом с помощью брата Абрама, работавшего в то время в Совете министров в отделе труда и зарплаты мы смогли выбирать между Кемеровской и Курганской областями. Учитывая послевоенную разруху и голод, мы остановились на сельскохозяйственной Курганской области.

Курганская область, село Долговка

Кроме медицинской литературы, небольшого количества белья, подушек и одеяла брать было практически нечего, и после недолгих сборов мы поехали в Курган. Ехали почти трое суток. Привокзальная площадь пустынна. Пасутся коровы. Попадаются единичные прохожие. Спрашиваем, как добраться до областного отдела здравоохранения. На телеге нас подвозят. Проезжаем мимо одноэтажных домиков, улицы немощеные, тротуары — деревянные настилы. Поместили нас в общежитии: каменный сарай на три койки с одним окном. Сыро, тоскливо. В Кургане не оставляют — не хватает врачей в районах. Приходится покидать неприветливый областной город.
Связь с сельскими районами осуществляется по воздуху санитарной авиацией. Райцентров на железной дороге мало. Нам туда пути нет. На телеге доставляют к самолету. Самолеты — санитарная авиация Ту-2, так называемые «кукурузники», — размещаются в поле в нескольких километрах от города. Летим к месту работы полтора часа. Болтанка, воздушные ямы, впечатление такое, что сейчас упадем, разобьемся. Тошнит, меня выворачивает наизнанку, жена терпит. Приземляемся на летном поле недалеко от больницы. Прилетели к месту назначения: село Долговка Косулинского района Курганской области. Семьдесят километров от ближайшей железнодорожной станции. Нас встречает местный врач, мужчина среднего роста, в шляпе, с кавказкой внешностью, с черными усами, отдаленно похожий на Сталина. Это Гавриил Абрамович Илизаров, впоследствии всемирно известный травматолог, совершивший переворот в лечении переломов.

Рядом с больницей стоит деревянная изба, которая сенями разделена надвое. Направо живет Илизаров, левая половина предназначена нам. Входим. Попадаем на кухню с русской печью с лежанкой. На стене полати — деревянная полка на высоте примерно одного метра от потолка. Из кухни вход в просторную комнату. Железная койка, стол, несколько стульев. Что ж, будем обживать, не известно, сколько времени придется здесь обитать.

Илизаров приглашает к себе познакомиться и отобедать. Его семья состоит из матери, брата и двух сестер. Есть еще два брата, которые живут не с ними. Илизаров по отцу тат, т.е. горский еврей, мать — русская еврейка. За стол садятся только мужчины, а сестры, молодые девушки, забитые безропотные существа, едят после. Фиру как гостью посадили за стол. Илизаров к матери обращается или официально — «мать», или возгласом «Эй!».<…>

Наш главный врач и заведующий райздравотделом Гавриил Абрамович Илизаров был своеобразным человеком. Он ненавидел писанину. Когда приходило время составлять годовой отчет, его вызывали в облздравотдел. Естественно, никакого отчета он с собой не привозил, его у него просто не было. Интересный мужчина, в кавказкой мерлушковой шапке, он пользовался успехом у женщин, что неизменно помогало ему. В него были влюблены все сотрудницы облздрава. Они снисходительно относились к нему, прощали все, за что другим бы не поздоровилось. Ему давали бланк годового отчета, и он, глядя в потолок, вспоминал или фантазировал, каких и сколько операций было сделано. Это было нетрудно, так как их в действительности было немного. Сколько койко-дней провели больные в стационаре, от каких заболеваний лечились и т.п. Этот так называемый отчет у него принимали с первого раза, в то время как другие заведующие, бывало, приезжали или прилетали для этого в Курган по два-три раза.

Илизаров был большим лошадником, имел дело с цыганами и бесконечно выменивал у них лошадей. В больнице была одна рабочая лошадь — мерин, на котором возили продукты, сено, дрова. Для выезда были две породистые лошади — Майка и Орлик, которые запрягались, когда Гавриилу Абрамовичу нужно было ехать в райисполком в пяти минутах езды, в район для проверки работы фельдшерских пунктов (редко) или к тому или другому председателю колхоза за продуктами для семьи (часто).

Любование лошадьми занимало добрую половину рабочего времени. Например, предстоит операция. Операционная сестра давно помыла руки, стоит в стерильном халате, инструменты разложены, больной на операционном столе — простой деревянный длинный узкий стол. А Гавриил Абрамович в конюшне. Посылают за ним нянечку — «Сейчас приду!».
Проходит полчаса, час, никакого движения. Операционная сестра изнывает, больной нервничает, а Г.А. занят лошадью. Через некоторое время приходит, долго моет кипяченой водой из огромного самовара руки, смазывает йодом, обряжается в стерильный халат и начинается медленная, долго идущая, несложная операция.<…>

Существует у врачей поговорка: десять лет ты работаешь на авторитет, а затем авторитет работает на тебя.
Бытует такая байка. Когда знаменитого хирурга академика А.В. Вишневского спрашивали, как он достиг таких феноменальных успехов в хирургии, он с солидным видом отвечал: «Так ведь у меня в Казани целое свое кладбище». Это, конечно, черный юмор, но доля правды в этом есть.

Отношения с Г.А. у нас сложились хорошие, уважительные. Он был опытнее нас, прошел специализацию по хирургии в Кемеровском мединституте, обладал хорошей памятью, читал много медицинской литературы. После работы он приходил к нам, и мы далеко за полночь засиживались за столом, обсуждая разные медицинские темы. На все он имел свое твердое непоколебимое мнение, сбить с которого, а тем более переубедить, было невозможно. <…>

В это время Илизаров еще не был тем, кем он стал впоследствии. Никаких намеков на свою методику лечения переломов он не высказывал. Будучи целеустремленным и наблюдательным врачом, он обратил внимание на крепление оси повозки со ступицей колеса, что послужило ему отправным пунктом для создания оригинального способа лечения переломов, удлинения костей и других многочисленных методик. Он создал свою школу и завоевал мировое признание. Далось ему это нелегко. Его травили, не признавали, не печатали. Чиновники от медицины, консерваторы, видели в нем конкурента, который превращает их, маститых ученых, в людей, не желающих и не умеющих признать новые революционные изменения в лечении переломов, упрекали его в отсутствии теоретических обоснований сокращения сроков сращения костей, не верили результатам, считали шарлатаном.
Время все поставило на свои места. Выходец из дагестанской глубинки, попав в сибирскую тьмутаракань, где запросто можно было спиться, остаться в забвении, он достиг мирового признания, навечно вписав свое имя в список величайших травматологов мира.

Больница, в которой нам предстояло проработать до 10 августа 1948 года, представляла собой одноэтажное бревенчатое здание. С одного торца вход в стационар с двумя палатами, родовой и операционной, с другого — амбулатория с кабинетом для акушер-гинеколога и меня, ведшего прием по всем остальным специальностям.

Больница выглядело очень убого. Отопление печное, недостаточное. В палатах холодно и грязно. Электричества нет. Освещение керосиновыми лампами. Писчей бумаги нет. Истории болезней отсутствуют. Редкие записи производятся на листках газеты крепким раствором марганцовки, который быстро выцветает, и спустя некоторое время прочитать что-либо невозможно. Телефонная связь с областным центром посредством одного единственного телефонного аппарата XIX столетия. Длительное время крутишь ручку, после чего отвечает телефонистка, «телефонная барышня», и при наличии связи, что бывает нечасто, соединяет тебя с абонентом.

Сама Долговка представляла собой одну длинную улицу со странным названием Шегонь. Естественно, никаких тротуаров, мостовой. Обычная проселочная дорога, летом пыльная, весной и осенью непролазная грязь, зимой — наезженная колея. По обеим сторонам улицы стоят рубленые покосившиеся хибары, покрытые старой почерневшей соломой, с подслеповатыми окошками, заткнутыми ветошью, забитыми фанерой. К избам примыкают хозяйственные постройки, в которых содержится живность, в основном коровы, тощие, изможденные, голодные, почти без вымени, часто поддерживаемые веревками, т.к. сами стоять на ногах не могут. В избах грязно, скученно. Если родился теленок, то он тут же, в избе. С полатей на тебя взирают малолетние дети — худые оборвыши, голодные. Мужчин мало, почти никто не возвратился с войны, а кто вернулся — в основном спились. Народ малограмотный, темный, забитый. Впечатление ужасное. Без жалости, боли и сочувствия смотреть на них невозможно.

Несмотря на ужасающую бедность, строго обязательно выполнить поставки государству: сдать определенное количество молока, мяса, яиц, шерсти. Не выполнишь план — конфискация имущества. <…>

Больных много, идут со всякими хворями, благо работают два внимательных, приветливых врача, советующих, что делать. Это здесь непривычно. Знаний не хватает. Выручают привезенные учебники, справочники. Удобно, что дом рядом. Под благовидным предлогом сбежишь домой, подтвердишь предполагаемый диагноз, найдешь нужный совет, рекомендуемое лечение.

Так как ведем полуголодное существование, возникает необходимость заиметь корову. Получаем разрешение исполкома поехать в ближайший колхоз, где нам продадут корову. Спрашивается, какой председатель колхоза продаст дойную корову, которая помогает ему выполнять план сдачи молока государству? При всем уважении к московским врачам — таких дураков нет.

Дело было зимой. Я и жена, тепло одевшись, поехали в колхоз. Председатель колхоза дружелюбно встретил нас, сказав: « Поезжайте на ферму, обратитесь к дояркам, выберите себе корову». Приехали на ферму. Смотрят на нас с любопытством, изучающе. Никогда не видели таких людей, одетых в другую одежду, совершенно другой внешности, по-другому говорящих, вроде и по-русски, но не так, как они. Приводят нас к открытому загону, где на морозе стоят жующие солому тощие коровы. До сего момента мы с женой, городские жители, наверное, ни разу в жизни не видели вблизи живой коровы. Кого выбрать, какими критериями руководствоваться — нам не известно. На просьбу помочь выбрать молочную корову получаем ответ: «Смотрите сами. У коровы молоко на языке». Это следует понимать так: как будешь корову кормить, столько и молока будешь иметь.

Долго присматриваемся, и я решаю, что чем по габаритам корова больше, тем, видимо, более породистая, у нее больше молока. Наконец, присмотревшись, изрекаю: «Я, пожалуй, возьму эту». Что случилось с доярками, описать невозможно. Они попадали со смеху: «Чему вас учили?! Это же бык!» Наша репутация врачей пала предельно низко. Вероятно, долго они помнили о моем выборе и потешались над нашими познаниями.

В конце концов мы остановились на коровенке, как они говорили, синей масти. Привязали корову к розвальням и, довольные покупкой, двинулись в обратный путь. Бедная коровенка еле переставляла ноги, приходилось останавливаться, дать ей отдохнуть и ехать дальше. Наконец, приехали. Вышла Галина Абрамовна, мать Илизарова, и посмотрела на наше приобретение, ничего не сказав. Мы попросили ее подоить корову, так как, само собой разумеется, понятия не имели, как это делается. Галина Абрамовна любезно согласилась, объяснила, что надо делать, и надоила целых полстакана молока. Большего количества мы от нашей Зорьки не видели.

Что делать дальше? Видя такое наше положение, председатель райисполкома разрешил сдать корову в заготскот на мясо от колхоза в счет мясопоставок, а нам взамен купить другую. За то время мы приобрели массу знаний, как нужно выбирать корову. В результате у нас оказалась корова, дающая до шести-семи литров молока в день. Наступила весна — мы купили кур, уток, засеяли участок просом и в итоге, по тем временам, достигли материального благополучия.

Медицинская деятельность по-прежнему заключалась в амбулаторном приеме. Появился опыт, уверенность, мы уже не бегали домой заглядывать в справочники, тем более что диапазон болезней, с которыми обращались больные, был не очень большой, в основном обычные хвори сельского населения. Нередко трудно было выяснить, что же беспокоит больного, собрать анамнез, так как малограмотные или совсем неграмотные бабушки не могли внятно объяснить, что же их беспокоит. А мы не всегда могли понять местный диалект.
Запомнился, например, такой эпизод. Спрашиваешь: «Бабушка, так на что же вы жалуетесь?» Отвечает: «Сынок, слина клобуком пойдеть, к сердцу заприступат, на ж... седу и усмерти конец».

Хоть стой, хоть падай! Можно предположить, что у бабушки стенокардия, или, как тогда говорили, грудная жаба. Дашь лекарство, скажешь, что обязательно поможет, и помогало — то ли внушение, то ли лекарство. Благодарности не было конца.

Жизнь шла своим чередом, жене пришло время рожать. Как назло, Илизаров уехал на курсы усовершенствования, в больнице акушерка была занята другой роженицей, и поэтому роды у жены пришлось принимать мне дома на обеденном столе. Можно представить мое волнение: жена первородка, а я принимаю роды впервые и, больше того, у собственной жены. Но все обошлось в целом благополучно, родилась девочка, которую мы назвали Алла и сразу полюбили. В нашей жизни появились новые заботы и семейные радости.
У нас сохранилось письмо, которое я написал вскоре после рождения дочки. Вот оно:

//
Здравствуйте, дорогие!
Получили Ваши поздравительные письма по поводу моего рождения и рождения дочери. <…> я ее уже успел полюбить окончательно и бесповоротно. Это очень милое существо, каждый день становящееся все лучше. Она крепенькая, поднимает головку в поисках груди, улыбается и строит такие уморительные рожицы, что равнодушно на нее смотреть нельзя. Если раньше в наших взаимоотношениях не было никаких трений, то сейчас Фируська уже ревнует меня к дочери. Дальше будет, видимо, еще хуже. Все, кто видят дочку, в один голос говорят, что она похожа на меня, хотя мы сами затрудняемся что-либо сказать определенное. Дочку мы решили назвать Аллочкой и так ее вчера и зарегистрировали. Ее хорошие качества видны уже сейчас: она уже оказывает нам помощь. У нас сейчас довольно трудный период. Мы уже 2,5 мес. не получали зарплаты — в банке нет денег; и вот по поводу рождения дочери мы ежедневно получаем подарки то в виде масла, то яиц, то молока. Так что ни в чем почти не испытываем недостатка. В городе мы, конечно бы, давно с голоду умерли, случись такое дело <…>.

с. Долговка

13.VII.47//