Рахиль Моисеевна Гладштейн (1888-1978) — революционерка и коммунистка, активный участник Гражданской войны, врач, создатель и первый директор научно-исследовательского Института экспертизы нетрудоспособности и организации труда инвалидов (ныне - Федеральное бюро медико-социальной экспертизы), автор трудов по экспертизе трудоспособности. До конца жизни оставалась верна «принципам марксизма-ленинизма», несмотря на трагическую судьбу сестры и «Дело врачей», жертвой которого чуть не стала сама. Будучи при смерти, Р.М. Гладштейн собрала студентов и до последнего вздоха описывала им происходящие с ее организмом процессы.

Ростов-на-Дону, детство, юность

Родилась я в городе Слоним Гродненской губернии в 1888 году, 31 декабря. Когда мне исполнилось три года, наша семья, состоявшая из пяти человек (отца, матери, трех девочек), переехала в Ростов-на-Дону искать пропитания.

Слонимская губерния находилась в черте еврейской оседлости, где господствовала нищета и бесправие. Люди занимались преимущественно мелким ремеслом и торговлей, голодали.
Ростов тогда был в Екатеринославской губернии, и евреям там жить разрешалось. Вскоре после нашего приезда Ростов перешел в область Войска Донского, и въезд евреям запретили. Остались только те, кто уже жил там, и на них был заведен список. Остальных не пускали ни для постоянного, ни для временного жительства. <…>.

Отец мой имел лавчонку по продаже каменного угля, но вскоре прогорел и заболел туберкулезом легких. Чтобы содержать детей и больного мужа, мама купила корову, продавала молоко, сама ухаживала за коровой. Жили тяжело, бедно. Мама много времени отдавала уходу за отцом, а мы помогали по дому, забавляли отца игрой в карты, домино.

Нас было пять детей, четыре девочки — Зина, я, Маруся (Мириам), Рива — и мальчик — Абрам. К этому времени мы переехали в несколько бóльшую квартиру на Донской улице, жили на первом этаже, в проходных комнатах, темных и полутемных, освещаемых керосиновыми лампами, отапливаемых каменным углем, а часто из-за его дороговизны — угольной пылью.<…>

Светлым пятном этого времени были летние поездки к дедушке в деревню в Гродненскую губернию. Он был арендатором имения у польского пана, жил зажиточно. Надолго запомнилась эта жизнь — беззаботная, сытая, на лоне природы. Она породила и любовь к природе. Этих поездок помню только две. Запомнились хороводы крестьянок, которые приходили поздравлять с новым урожаем; стрижка овец, молотьба, вспашка сохой, в которую была запряжена лошадь, и другие крестьянские работы. Крестьяне-белорусы жили очень бедно, в курных избах, крытых соломой и состоявших из одной комнаты. Жили впроголодь. За стаканом чая с сахаром приходили к дедушке только в случае тяжелой болезни.

Наши дела по дому распределялись так: Зина училась в еврейской ремесленной школе, я занималась хозяйством (готовка, уборка и прочее), Маруся помогала маме по уходу за коровой, а затем вместе с ней занималась шитьем белья по заказу. На мою долю выпало нянчить двух малых детей.

Училась я самоучкой, осваивала все медленно из-за отсутствия времени и навыка. Изредка помогали приятели по дому. Я очень страдала, что не была в школе, завидовала старшей сестре и немало слез пролила, что живу одиночкой и не учусь в школе. Отец умер в сорок лет после восьми лет тяжелой болезни. Мне было тогда 12. Мама стала больше внимания уделять детям, но из нужды мы не вылезали. <…>

С 14 лет я стала много читать, увлеклась астрономией, естествознанием. Любимыми книжками были популярные издания Лункевича по разным вопросам природоведения. Они послужили толчком к развитию атеизма и началом складывающегося мировоззрения. Суждения начались так: если небо — сгущенный воздух — так где же бог? Следовательно, представление о боге, как о живом существе, который все видит, все знает, все творит, стало подвергаться сомнению, критике, а интерес к познанию природы, жизни, происхождения мира и вселенной — повысился. Переход к атеизму и освобождение от религиозных привычек был непростым, сопровождался переживаниями. Мама об этом не знала.

Я стала готовиться к сдаче экзаменов по гимназии экстерном, видя, что в школу мне попасть не удастся. Брата готовили в первый класс мужской гимназии, но он не попал, так как еврейских мальчиков принимали по процентной норме (5 %) и экзаменовали отдельно, предъявляя повышенные требования. На следующий год он попал в реальное училище. Младшая сестра Рива сразу попала в первый класс казенной женской гимназии. Она была очень прилежная, способная, музыкальная; из гимназии возвращалась с пением, весельем.
Меня так никуда учиться не отдавали, а в 16 лет я сдала экстерном за четыре класса женской гимназии. Сдать экзамены было не так просто в связи с ограничением в допуске, хотя в этом случае не было процентной нормы для евреев. В ростовской гимназии заявление не приняли, и мне пришлось объездить несколько городов, пока, наконец, в Азове меня допустили к экзаменам. Вторая трудность — это религиозный момент: писать в субботу по еврейским законам нельзя, и я вынуждена была скрыть от мамы расписание, по которому письменные экзамены были в субботу. <...>

Я получила работу в еврейском хедере: ребе обучал мальчиков еврейскому языку, талмуду, а я обучала русскому и арифметике. Учитель, содержащий хедер, с ленивыми расправлялся просто — хлопал по лбу линейкой. Мне это не понравилось, и, кроме того, ребе отказался платить мне зарплату. Я ушла из хедера и подала на него в суд. Каково было мое огорчение, когда я услышала лживое заявление ребе, что он деньги мне уплатил. Я была очень правдива, и эта ложь меня изумила. Даже царский суд не поверил ему и присудил деньги мне уплатить.
<…>

В то же время я с большим усердием готовилась к сдаче экзаменов за 7 классов женской гимназии. Программа ее была значительно менее обширной, чем в мужской, ибо считалось, что девочки не способны освоить столько же материала, сколько мальчики. В детстве я поленивалась заниматься, да и трудно было одной, и занятия хозяйством отнимали много времени. Была, правда, бесплатная учительница, но она жалела меня и приходила не ежедневно. Я сама страдала от своей лени и решила, что обязательно надо укреплять волю и настойчивость — тогда будет легче. Как же укреплять волю? Своим детским разумением я решила, что лучший способ — отказывать себе прежде всего в том, чего очень хочется. Удерживать себя от многих желаний, как показала жизнь, — хороший способ самовоспитания. <…> Я часто говорила сама себе: вот это мне очень хочется, но это роскошь, значит, я должна свое желание урезать и отказаться от него вовсе. Таким путем укрепилась сила воли, и теперь я уже совсем по-другому занималась.

Это не значит, что я себе отказывала во всех удовольствиях. У нас было много знакомых, устраивали вечеринки с играми, пением, закусками; катались на лодках по Дону, переезжали Дон и высаживались на другом берегу, играли, бегали, качались на качелях.

Вообще детство провели весело, хотя и жили в нужде. Маму мы очень любили, она была заботливая, добрая, всю жизнь свою отдавала нам. Ей всего было 34 года, когда умер отец, и она сама должна была воспитывать и кормить пять человек детей. Мы все ей помогали, и дома всегда было чисто, убрано, перед сном все вещи лежали на местах, посуда была помыта. Однажды, помню случай, мы заигрались и забыли про работу. Мама не кричала, не ругалась, не сердилась, а обратилась к нам с шуткой. На огородах тогда ставили пугало от птиц в виде человеческой фигурки, которую называли «ванька». И вот в таких случаях, когда мы ленились, мама говорила: «Ванька, помой посуду, убери перед сном…» и тут же отвечала: «Нет, Ванька, не надо, я сама все сделаю». Нас обижало, что она нас приравнивала к этим «ванькам», и мы принимались за работу.

По возрасту я больше дружила с Зиной и Марусей, а Абрам с Ривочкой, как младшие. На мою долю выпало воспитывать Абрама, помогать в учебе (он был на шесть лет моложе). Он, как единственный мальчик, был избалован, маму меньше слушал, в учебе поленивался, любил больше лазить по крышам и деревьям. <…>

Рива была очень веселая, хохотушка, очень прилежная в занятиях и в гимназию приходила раньше всех. Она была очень живая, любила петь, любила музыку, часто посещала концерты. Абрам с удовольствием рассказывал ей всякие небылицы, вызывая постоянно смех.<…>

Я очень любила театр, но он был недоступен, и ходила я редко, смотрела драмы, очень любила оперы, которые начала посещать, когда стала зарабатывать. Кино в то время не существовало.

Первый раз я попала в театр в 16 лет на «Детей Ванюшина». Пьеса произвела на меня сильное впечатление. Билет я купила на деньги, вырученные от продажи большой косы, которую решилась ради такого случая отрезать.<…>

В 18 лет я получила свидетельство об окончании женской гимназии в Ростове-на-Дону. Продолжала зарабатывать уроками, чтобы помогать семье и скопить немного денег для дальнейшей учебы. Это была трудная задача. В Ростове не было ни одного высшего учебного заведения, и ехать нужно было в другой, крупный, город. Деньги нужны были на дорогу, на жизнь (стипендии в царское время не было), на плату за учебу. Возникла еще одна трудность: решить на какой факультет идти, какую приобретать специальность для дальнейшей жизни.

Любила я очень математику, решать самые трудные задачи было моим любимым занятием. <…> Но мечту о математическом факультете пришлось оставить, так как женщин по царскому закону в университет не принимали, а курсов или институтов по этой специальности не было. Тогда я решила избрать своей специальностью медицину. Что привело меня к этой мысли? Желание идти в народ, стать близко к широкой массе людей, помогать им, делать добро людям, лечить, улучшать состояние, избавлять от недугов, страданий, этим приносить радость, особенно тем, кому платная медицина была недоступна<…>. Теперь мне легче анализировать, откуда это взялось. Дома среди окружающих я видела нужду, прониклась сочувствием к людям. Меня учили правдивости, труду; я остро реагировала на проявление лжи, на социальное неравенство людей. Стала проникаться ненавистью к царскому режиму, который преследовал рабочих, революционеров, стремящихся к правде, к справедливости, защищающих народ.

Не удивительно, что в 16 лет я прониклась революционным настроением и сочувствием к тем, кто состоял в подпольных кружках, участвовал в подпольной работе, в забастовках, агитировал рабочих против царского режима, читал нелегальную литературу. Некоторых вылавливали, сажали в тюрьмы, ссылали, — эти люди в моих глазах были героями, готовыми жертвовать жизнью ради блага людей.

В партии я не состояла тогда, но старалась делать что могла и в 16 лет вела кружок работниц по изучению естествознания, астрономии, читала с ними газету «Искра», «Овод» Войнич, «Домик на Волге» и другие книги, которые были тогда нелегальными. Много нелегальной литературы читала дома сама ночью, при лампе, прячась от мамы, которая очень боялась, что нас арестуют. А днем книги прятала в погребе.

До сих пор помню стихотворение из «Искры»:

«Славься, свобода и честный наш труд!

Пусть нас за правду в темницы запрут,

Пусть нас пытают и жгут нас огнем —

Песню свободы мы в тюрьмах споем».

Пели это стихотворение на мотив из оперы «Иван Сусанин», тогда называемой «Жизнь за царя».

Тогда существовало много кружков, созданных революционерами, где изучались разные вопросы. Я выбрала кружок по политэкономии, в основном это было самообразование. Мама об этом, конечно, ничего не знала.

Наступила революция 1905 года. Она охватила всю Россию, начиная с Москвы, где находился центр, руководимый большевиками. В Ростове революционное восстание было сосредоточено преимущественно в Темернике, где жила наиболее революционная часть рабочих — железнодорожники. Между Темерником и городом были выстроены баррикады, защищавшие Темерник от царских казацких войск. Здесь было много оружия, приобретенного нелегально, выставлены патрули, организованы дежурства, санитарный пост и т.д. Мне очень уж хотелось попасть на Темерник, и я ушла туда, ничего не говоря маме. В городе шла стрельба, и пробраться туда было нелегко. Около баррикад дежурила молодая женщина с ружьем через плечо, звали ее Катя. Она меня пропустила, и три дня я дежурила на санитарном пункте, перетаскивая туда раненых с баррикад, оказывая им медицинскую помощь. Я еще не была профессиональным революционером, пожалела маму, которая считала, что я пропала, и вернулась домой.<…>

Снова об учебе. <…> Решила поехать в Киев, где был частный женский медицинский институт. На казенный медфак университета женщин не принимали, но и сюда попасть было нелегко. По окончании гимназии мне пришлось еще три года пробыть в Ростове, чтобы скопить немного денег на учебу.

Киев. Студенческие годы

В 1908 году, когда мне пошел двадцатый год, я уехала в Киев. Жила вдвоем в комнате с подругой-ростовчанкой Нюрой Тов, жили бедно, подчас ели вдвоем один обед. Мама вначале посылала очень немного, потом я имела кой-какие уроки. Но жили весело, работали много, усердно. Часто собиралась у нас молодежь, вместе ходили в театр (конечно, на самую дешевую галерку), видели много интересного и в опере, и в драме. Иногда попадали на знаменитостей: Комиссаржевскую, Шаляпина — и это был праздник. За билетами на такие спектакли иногда стояли по трое суток поочередно.

Много интересного дали нам студенческие годы: радость, веселье, много друзей, беззаботность молодости, но в то же время не покидали заботы об учебе, о дальнейшей жизни. И в общественной жизни Киева было много событий, которые мы бурно переживали.

Вспоминаю наиболее важные. Дело Бейлиса. Антисемиты выдумали, что Бейлис перед пасхой убил русского мальчика, а кровь его употребил в мацу. Были подкуплены подставные лица, которые это подтвердили, и Бейлиса арестовали. Вся революционная, либеральная, рабочая общественность возмутилась этим фактом. Судебный процесс длился долго, вокруг заседания всегда было много народу, и, наконец, в дело включился крупный адвокат с мировым именем и приложил много ума и энергии, чтобы разоблачить царскую клевету; а тут еще давление общественности — и Бейлиса оправдали. Какое торжество было в народе! Все жители высыпали на улицы, незнакомые поздравляли друг друга, к квартире Бейлиса шли люди со всего Киева и из других городов. Это событие расценивалось как победа над царизмом.

В 1910 году умер Лев Николаевич Толстой. Народ очень любил Толстого как крупнейшего писателя, мыслителя, патриота, человека большого ума и независимых взглядов. В ознаменование этого события по всей России, в Киеве и в нашем институте проходили митинги. Студенты устраивали экскурсии в Ясную Поляну, где жил Толстой. Эта общественная реакция и почести, которые устраивали Толстому, не нравились полиции. Наш декан тайно сообщил полиции о нашем митинге, и он был разогнан. Мы устроили обструкцию декану и объявили забастовку. Наши курсистки разделились на две группы: бастовавших и не бастовавших. Первая группа, в которой была я, моя подруга и много наших знакомых, получила ряд наказаний от дирекции: целый год нас не допускали ни к занятиям, ни к экзаменам, в дальнейшем до конца учебы на экзаменах к нам относились злобно и мстительно, лишили льготной оплаты за учебу. Мне пришлось уехать в Ростов, где я работала фельдшерицей в больнице.

Третье событие в Киеве — убийство главы правительства Столыпина во время спектакля в оперном театре. Жестокость этого человека вызвала ненависть к нему, особенно много вреда он нанес просвещению, студентам. На памятнике, поставленном ему около царского сада, была надпись: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия». Это относилось, понятно, к революционерам, ненавидевшим царский строй и столыпинский режим. В советское время этот памятник снесли.

Потерявши год учебы, я окончила институт в 1915 году. При выдаче дипломов дирекция и профессура устроили торжественное заседание, на котором отказались присутствовать те студенты, которые бастовали, — в знак протеста. Получив дипломы, мы разъехались в разные концы. Кончилась студенческая беспечность, и я почувствовала ответственность перед новой самостоятельной жизнью.