Владимир Давыдович Кернаценский (1935–2012) родился в Одессе. Закончил Историко-архивный институт в Москве, кандидат исторических наук, профессор. В 90-ые годы активно участвовал в деятельности Российской партии социальной демократии. Автор исторических очерков о Митрофане Муравском, Александре Грибоедове, научных статей в области истории и искусства. С 2010 года жил в Дортмунде (ФРГ). Отец троих детей, дед шестерых внуков и правнучки.

Начало моей биографии лежит в соединении двух еврейских семейств, простых ремесленников: в одной семье, которая занималась кожевенным ремеслом и жила в городе Одессе, родился мальчик, которого назвали Давид; в другой семье, жившей в городе Черкассы, родилась девочка, ей дали имя Сара, она стала младшей дочерью в большой семье портного. Родились дети в начале ХХ века. Новые времена принесли перемены в традициях и обычаях, старозаветные устои иудаизма уходили. Давид и Сара выросли и получили образование в Советской России. Они были современные грамотные люди. А вот их деды и отцы пережили все ужасы еврейских погромов, которые потрясали украинские города и местечки в 80-е годы XIX века, затем погромы 1900–1905 годов ХХ века; они были участниками и свидетелями революций 1905-го и 1917-го, мои предки воевали в Красной Армии на полях сражений Гражданской войны 1918–1920 годов и на фронтах Великой Отечественной войны. Обе наши семьи пережили оккупацию (и многие родные были уничтожены немцами), эвакуацию, голод, послевоенную разруху, бедность, лишения. Они выжили и дали жизнь нам. <…>

***

Мое детство было светлым и радостным, оно было счастливым. Я родился и начал понимать окружающий мир в большой дружной семье Кернаценских и моих близких родственников Рогачевских. Мы жили в красивом портовом городе Одессе, где много солнца и в нескольких минутах от дома плещется Черное море. Безоблачное детство, море, любовь родителей навсегда связали меня с этим городом. Я прожил в нем очень мало. Одесса всегда будет моим родным городом, не только записью в свидетельстве о рождении, но, главным образом, памятью в моем сердце.

Моя мама, Осатовская Сара Янкелевна, родилась 15 марта 1907 года в городе Черкассы в семье портного Осатовского Янкеля Аврумовича и его жены Малки. Она стала одиннадцатым ребенком. Ее старшая сестра Клара в Черкассах вышла замуж за Рогачевского Соломона Борисовича, члена партии с 1903 года, участника революции 1917 года и Гражданской войны. После окончания событий — свержения монархии, трех революций и гражданской войны — Рогачевский вернулся в Черкассы к жене и вскоре получил новое назначение на работу в Одессу. Клара твердо решила забрать в Одессу свою младшую сестру. В Одессе они получили две большие комнаты в бывшем доходном доме на улице Баранова, 18, кв. 3. Мой дядя Соломон Рогачевский устроил маму на работу на швейную фабрику им. Воровского, а затем ускорил ее направление на учебу в фельдшерско-акушерскую школу. Она окончила школу в 1937 году, но еще задолго до этого произошло ее знакомство с Давидом Кернаценским. Молодой остроумный одессит понравился ее сестре Кларе. Сара оказалась разборчивой невестой, но Клара настояла на их браке. Они поженились в 1934 году, а через год родился сын.

Мой отец, Давид Натанович Кернаценский, родился в декабре 1905 года в Одессе. Посещал еврейскую школу (хедер), свободно говорил на идиш, обряды не соблюдал, в синагогу не ходил. После Октябрьской революции, когда отцу было двенадцать лет, его семья оказалась в другой стране — евреев перестали преследовать, унижать, не брать на работу и учебу. Я часто слышал, как мама говорила: «Теперь мы ходим высоко подняв голову». В 1927 году отец окончил финансовый техникум и получил диплом бухгалтера. В течение нескольких лет перед войной он работал в Одесском областном финансовом управлении. Его миновали репрессии. Он иногда рассказывал об этом: «Помню, вызывает меня начальник и говорит: “Прислали распоряжение о борьбе с врагами народа. Кого будем пускать под откос?”» <…>

***
В раннем детстве меня, словно молодое деревце, вырвали с корнем, вывезли, чтобы посадить на другой, холодной, чужой земле. Я был оторван, изолирован, лишен родной земли. Естественная связь поколений, память о культуре, традициях, обычаях была разрушена. О чем-то я узнавал из рассказов родителей, но больше восстанавливал как историк. <…>

Осатовские жили в Черкассах еще в конце XVIII века. В 1795 году это поселение с еврейским местечком стало городом. Вокруг Черкасс несколько небольших, но известных городов: Умань, Шпола, Смела, Канев, Чигирин <…> Эти земли и эти местечки вошли во все хроники еврейских погромов. В 80-е годы XIX века, в начале XX века прокатилась волна погромов в Черкассах, Умани, Смелее, Каневе, Городище.

Во время еврейского погрома в Черкассах русская женщина Матрена спасла семью Янкеля Осатовского. Она выставила в окне православную икону, погромщики прошли мимо этого дома. Войны и погромы, к счастью, происходили не каждый год. Люди работали, влюблялись, женились, рожали детей. Что могли делать евреи в маленьком городе или местечке? Они были портными и сапожниками, парикмахерами, мелкими торговцами, возчиками, акушерками — словом, в их ведении была вся сфера обслуживания. Мой дедушка был портным — свои руки, ножницы, нитки, швейная машина. Готовая одежда стоила дорого, шить одежду у местного портного, часто в долг, было вполне по карману бедняку. <…> На деньги клиентов жила большая семья. Своему ремеслу отец обучал детей. Колесо жизни непрерывно вертелось десятками лет. Дети росли, приводили в дом жен, дочери уходили к мужьям, рожали детей. В доме портного Янкеля выросла мама, у нее был хороший слух — она с детства слушала звуки швейной машинки. Справляли субботу, Пурим, Пасху, Суккот.

Мои предки шли по жизни как все, против власти не бунтовали, заговоры не готовили. Правда, мой дед Янкель Аврумович Осатовский в зрелом возрасте оказался в окружении молодых подпольщиков социалистов-демократов, он разрешил им собираться в своем доме и читать работы Карла Маркса. Об этом мне любила рассказывать мама, которая после революции вступила в партию, исправно выполняла партийные поручения, занималась в кружках по изучению работ Маркса, Ленина, аккуратно платила взносы. У меня до сих пор хранится ее партийный билет. О том, что в доме Янкеля собираются марксисты, узнали в полиции. Молодых людей подвергали арестам, делали обыски, допрашивали Клару, однажды ее ударили нагайкой. Ее муж Соломон Рогачевский был членом РСДРП с 1903 года. В советское время он имел статус «старого большевика», пользовался многими привилегиями: получил роскошную трехкомнатную квартиру в центре Одессы, солидные добавки к социальной пенсии, летом ему вместе с семьей предоставлялась дача на берегу моря, он регулярно получал путевки в лучшие санатории. Только благодаря ему в годы войны мы смогли бежать из окруженного города.

***

Стараюсь собраться с мыслями и понять для себя и рассказать другим о том, почему любят Одессу, о том, почему с большой симпатией вспоминают еврейскую общину, традиции, родной язык, праздничные обряды, все то, что делает национальную общину единым народом. Да, Одесса — красивый город, его архитектура, сады и парки, зеленые бульвары, каштаны, море, романтическая и вместе с этим героическое прошлое — все было принято, пережито, стало родным очагом. Одесская еврейская семья, так же, как и русская, говорит на особом русско-украинском и немного еврейском диалекте. Послушайте, как говорят на Привозе торговки в рыбных рядах:

— Почем ваша скумбрия? — спрашивает нараспев, растягивая слова, покупательница.
— Гривенник десяток, — отвечает торговка.
— Дорого.

— Вам дорого — так снимайте платье, кидайтесь у море и ловите сами, так вам будет бесплатно. Бабоньки, посмотрите на эту конопатую, она думает, что она красавица.

Словарь, обиходные словечки придают неповторимое своеобразие речи одессита: «тудою», «сюдою», «не пихайтесь», «где вы идете?».

В Одессу, как я уже писал, мама приехала с семьей Рогачевских. Она покинула местечковый быт и легко приняла новый светский образ жизни. Как только были упразднены национальные ограничения — черта оседлости, ограничения в получении образования, начался быстрый процесс ассимиляции. Неповторимый уклад жизни еврейских местечек исчез так же быстро, как старая полиция, власть и погромы.<…>

Детские воспоминания о родном городе не могут быть подробными, они отрывочны и прерывны.
Гуляю с папой по городу, он ведет меня за руку. Встречаем знакомого, папа здоровается и, показывая на меня, говорит: «Я автор этого произведения». <…>

Заключительная серия воспоминаний детства связана с началом войны. Я с мамой в санатории, дети уехали, изредка слышны взрывы. Ярко светит солнце, мимо корпусов проходит колонна солдат, у каждого рюкзак, винтовка, шинель, скатанная в связку и надетая через плечо. Звучит команда: «Стой, можно курить». Солдаты просят воды, пьют, подзывают меня, берут на руки, подбрасывают вверх, ловят, обнимают. Снова звучит команда, солдаты встают, строятся и медленно, вздымая пыль, идут, скрываясь за домами.

Мы вернулись в Одессу. Отца, дядю Яшу, моего двоюродного брата Борю забрали в армию. Мама с оставшимися родственниками обсуждают положение в городе. Что делать? Те, кто помнил 1918 год, когда Одесса была оккупирована австро-германскими войсками, считают, что ехать не нужно, армия не трогала мирное население. Но мама заявила, что в городе не останется. Рогачевские решают ехать. Поезда не ходили, машины у нас не было. Положение сложилось отчаянное. В июле 1941 года румынские войска окружили город, от Днестровского до Тилигульского лиманов все пути отхода были перекрыты. Относительно свободным был только морской порт, через море в Новороссийск. Мой брат Боря приехал на побывку (он служил в морской пехоте) и с помощью Рогачевского помог нам сесть на торговое судно «Клим Ворошилов» 17 июля 1941 года. С нами уезжали еще шесть семей старых большевиков. Ясно помню, как в сопровождении Бори на лошади, запряженной в телегу, мы подкатили прямо к трапу, по-моему веревочному, и нас на руках подняли на борт. Расположились мы на палубе. Корабль вскоре отчалил, в открытом море штормило, началась качка, меня укачало. Все подробности морского рейса забылись. Запомнил: на исходе дня в пределах видимости разрывы бомб, пламя и возгласы: «Севастополь бомбят!».

Доставили нас в Краснодар, поселили на чьей-то квартире. Снова волнения, что же дальше. Фронт приближался. Мама решительно заявляет: нужно ехать. Группа старых большевиков во главе с Рогачевским идет в обком партии. Просили отправить нас на Урал. Можно было ехать в Среднюю Азию, в город Ташкент, но большинство решило, что там жарко, и согласились ехать на Урал, в город Чкалов (Оренбург). Нашей группе предоставили товарный вагон. Во время посадки на станции пропал мешок с вещами. Искать было некогда, с трудом влезаем в вагон, убираем его, устраиваемся. Поезд трогается. Подробности далекого путешествия помню с трудом. В пути к нам приставали люди. Разрешения на посадку у них не было. Они ехали с нами несколько перегонов, у них смотрели бумаги и высаживали. Ехали мы долго, месяц, а то и больше. О том, что нас ждет, я не думал, коротал время и ждал, когда накормят и спать уложат.

После трудных дней скитаний по железной дороге прибыл с мамой и семьей Рогачевского, Кларой и моей сестрой Майей на Урал, в город Чкалов. Началась зима. Мы страдали от холода, а через некоторое время узнали, что такое голод.
<…> Вспоминаю один эпизод; когда рассказываю об этом, плачу. Меня позвали с улицы, за столом посреди избы сидит мама, Рогачевские, на столе стоит тарелка с ложкой, на дне тарелки, едва прикрыв дно, — картофельный суп, немного жидкости, одна картошка, немного чуть поджаренных луковых перьев…
— Ешь, Вадик, — говорят мне.
— А вы? — спрашиваю я.
— А мы ели.

В декабре 1941-го отца ранило, и он был отправлен на лечение в эвакогоспиталь в город Грозный. Для него война закончилась. <…> После лечения в госпитале отец отправил несколько запросов в адрес справочных служб и нашел нас... Забравшись на печку, я смотрел, как он и его двое спутников пили чай, ели, разговаривали. Но время шло, солдаты стали собираться, я подумал, что отец покидает нас. Чувство тоски, близкой потери волновало меня. Мне было всего шесть лет, но я это хорошо помню. Что ж, отец повидал нас, обнял и снова должен ехать на фронт. И вдруг невыразимая радость — солдаты прощаются и уходят, а отец остается. Я помню, как счастье снова переполнило меня. Мне, маленькому человечку, был очень близок и дорог загорелый, одетый в солдатскую форму родной человек. <…>
Отец вскоре получил работу — место начальника финансовой части эвакогоспиталя в Медногорске Чкаловской области, мама — должность старшей диетсестры в этом же госпитале. Нас поселили в коммунальной квартире. <…>
В госпитале, где я часто бывал, лежали раненые солдаты. Меня любили, со мной играли, брали на руки, подкидывали, дарили какие-то подарки. Солдатам общение с ребенком заменяло тепло домашнего очага.

***

В 1942-м отца переводят в Чкалов и зачисляют на работу в органы НКВД-МГБ по специальности «финансы». Жизнь в Чкалове была скучной, однообразной, а в бытовом отношении — тяжелой. Мы жили в холодном старом бараке на окраине города, в низине, которая с незапамятных времен звалась «Арендой». Зимой стены барака промерзали, воду брали в колонке на улице, все прочие удобства тоже располагались там же. <…> В начале нашего проживания мы занимали полкомнаты, т.е. большая комната была перегорожена деревянной стеной. Вторую половину комнаты занимал директор завода, только что вернувшийся с фронта, и его боевая подруга. Впервые в разговорах с Марией, женой нашего соседа, я услышал рассказы о войне, о жертвах, о зверствах, массовых расстрелах мирных жителей на оккупированных территориях. Она вспоминала последние годы войны, когда ее военная часть вошла на землю Германии. Наши солдаты были и милосердны, и жестоки…

После нескольких переездов внутри дома мы оказались владельцами одной большой изолированной комнаты. Два ее высоких окна выходили на Советскую улицу. Через дорогу, как раз напротив, располагались два кинотеатра: «Октябрь» и «Молот». Для привлечения зрителей перед входом в залы висели динамики. Целый день играла музыка, в основном песни советских композиторов.

Я рос, крепчал, раздавался в плечах, кажется, умнел. Пришла пора идти в школу. Знакомство с городом, отношения молодых людей в подростковой среде стало еще одной школой. Вокруг меня существовала жестокая молодежная среда: постоянные драки, брань, мат, хулиганство, оскорбления задевали меня. С детства приходилось защищаться. Нужно было по крайней мере уметь драться, не спускать, когда тебя задевают. Я стал посещать юношескую секцию бокса спортивного общества «Динамо». Делал успехи, участвовал в соревнованиях, получал грамоты. Только потом я понял, что жестокий мир, в котором я жил, был порожден всем строем той жизни, арестами, казнями в 30-е годы, лишениями, нуждой, голодом, потерей близких на фронте. Город был окружен исправительными колониями, тюрьмами. Этот жестокий, жестокий мир не исковеркал моей души, я остался спокойным, рассудительным подростком. Меня формировала не улица — высшим авторитетом для меня всегда была семья, в ней я находил совет, поддержку, преданность, заботу и любовь.

В Чкалове мы встретили известие о нашей победе 9 мая 1945 года. Было еще холодно. Я шел по улице Кирова, той, что пересекала Советскую, в подростковой шинели, теплой шапке. Незнакомые люди плакали от радости, останавливались, поздравляли друг друга, крепко, по-родственному целовались. Я тоже плакал, поздравлял и целовал прохожих, незнакомых людей.

После войны жизнь не стала легкой. Не хватало продуктов, магазины были пусты. Помню огромные очереди за хлебом, занимать очередь нужно было за два-три часа. Очередь растягивалась на сотни метров. Привезли хлеб, идет разгрузка, очередь оживает, волнами разносится говор, особенно в хвосте: «Хватит? Не хватит?» Если везло, в одни руки давали круглую буханку ароматного пшеничного хлеба. Стояли в очереди за сахаром, маслом, колбасой. Продукты были дешевы, скудной зарплаты хватало, чтобы не голодать. Зарплата была низкой, но экономическая жизнь была устроена своеобразно: платили мало, но продукты питания дотировались государством. Тому, кто работал, не нужно было платить за детский сад, медицинское обслуживание, проезд на общественном транспорте стоил копейки. Ну а нехватку продуктов в магазинах с лихвой покрывал щедрый, дешевый, огромный оренбургский рынок. Арбузные развалы, степные ароматные и сладкие помидоры, натуральные молочные продукты, мясо всех сортов и видов. Особенно вкусными и качественными были продукты, привозимые на рынок немцами, которых в начале войны переселили в Оренбургскую область из Поволжья. Вот так и жили в первые послевоенные годы: бегали на рынок, покупали относительно дешевую пищу, стояли в очередях. За порядком на улицах, особенно в местах скопления народа, наблюдал майор милиции Греков. Личность во многих отношениях колоритная. Я с ним имел счастье познакомиться. В один из жарких летних дней, желая посмотреть футбольный матч, я привычно обошел стадион, держась подальше от входа, и, выбрав подходящий моему малому росту забор, стал взбираться, чтобы затем, как это было всегда, занять свободное место на трибунах (денег на билет, понятно, не было, все, что иногда перепадало, тратил на мороженое). Внезапно сильная рука хватает меня за шиворот и ставит на землю. Я с ужасом узнаю вездесущего майора Грекова. Он, внушая мне страх всем своим видом, приступает к допросу. «Кто такой, где работает отец? Как не стыдно!» И я неожиданно для себя выпаливаю со страху фразу, как выстреливаю в упор: «Мой отец работает в НКВД» (что было чистой правдой). Греков взял меня за руку, повел ко входу на стадион, провел и отпустил.

Много позже Греков был в одной компании с отцом и со мной, шутил, смеялся, рассказывал, что отдыхал в Одессе. Я запомнил его высокую фигуру, красивое лицо и рассказанный им смешной анекдот. «Захожу, — говорит, — в парк, иду в летнее кафе. День был жаркий. Подзываю официантку и прошу подать мне мороженое. В парке было прохладней, много зелени, играла музыка. Девушка уточняет, какое мороженое, я выбираю, она называет цену. Услышав, сколько стоит запрошенная мною порция, спрашиваю: “А почему так дорого?” Девушка отвечает: “Дак у нас же грает музыка”. Я говорю ей: “Сделай любезность, принеси мне мороженое без музыки”».