Продолжаем публикацию воспоминаний узницы сталинских лагерей, одного из первых членов общества «Мемориал» Сусанны Печуро (1933–2014). Мемуары написаны в 1998 году и публикуются впервые. Текст предоставлен сотрудником «Мемориала», внуком Сусанны Печуро — Алексеем Макаровым.

Приближался последний предвоенный год.
В этом году отец был отправлен в командировку в Америку. По тем временам это было событие редчайшее. Молодому беспартийному инженеру было доверено закупить в Америке оборудование для новых заводов строительных материалов. Радости и гордости его не было предела! И не только потому, что очень интересно было побывать в Америке, но и потому, что отец был очень честолюбив и признание его способностей и компетентности делало его просто счастливым. Всей семьей мы отправились в ателье на Смоленскую площадь заказывать отцу первый в его жизни костюм (за казенный счет). До того папа ходил в толстовке и каких-то грубых и дешевых брюках. Папа уезжал осенью, на полгода. Не помню точно, в каком месяце, но была уже глубокая осень. Перед отъездом он спросил меня, что мне привезти из Америки. Я сказала: «Говорящую куклу».
В Европе бушевала война. До Америки группа советских специалистов добиралась на пароходе по Тихому океану, из Владивостока.
Вскоре после отъезда отца я опять сильно заболела. Мне была сделана прививка от дифтерии, но оказалось, что у меня больные почки и делать этого не следовало. Я свалилась всерьез и надолго. Проболела до весны, помню себя только где-то с мая. Лежала и читала выписанный для меня журнал «Мурзилку». В одном из номеров было напечатано «Бородино» Лермонтова. Я вообще о Лермонтове до того ничего не слыхала. С удовольствием выучила «Бородино» наизусть.

За окном потеплело, светило солнце. Правда, из нашего окна никакой зелени не было видно. Но с улучшением здоровья появилось хорошее настроение.

Было уже начало июня, когда мы выехали на дачу, вместе с семьей дяди Зямы. В том же Быкове сняли две комнаты с терраской в новом доме. Хозяевами были двое, на мой взгляд, пожилых людей и их сын Марик, кончавший школу. К этому Марику, милому, кудрявому мальчику, я очень привязалась. Он играл со мной и даже подарил мне темного пятнистого щенка, которого я назвала почему-то Колокольчиком.
Участок был почти не обработан, и мы сами вскопали клумбу перед домом и посадили анютины глазки, петунью и маргаритки. Впервые в жизни я что-то сажала сама, поливала клумбу и радовалась. Вообще, видимо, я еще не совсем оправилась от болезни, была тихая, малообщительная, чаще всего играла в углу террасы и бесконечно рифмовала, описывая сама для себя ход одиноких игр.
Мы ждали отца, он должен был вернуться летом.
Накануне 22 июня Марик гулял на выпускном вечере. Ночью выпускники местной школы с песнями гуляли по поселку. Утром он пришел, счастливый, покрутил меня на руках и пошел отсыпаться. Мама хлопотала на дощатой летней кухне. Я, как всегда, тихо играла в куклы на террасе. Вдруг в ворота въехала грузовая машина. Из кабины выпрыгнул дядя Зяма и крикнул: «Война! Началась война!» Мама охнула, как будто ее ударили.
Я почему-то сразу подумала: «А как же папа?» И заплакала, уронив куклу.
У нас не было ни радио, ни газет. Ходили на станцию, слушать громкоговоритель на столбе. Взрослые приходили растерянные и печальные.
Никто ничего не понимал. Все ведь привыкли к победоносности прославленной Красной армии. Правда, все, и даже я, помнили войну с Финляндией, которую победоносной назвать нельзя было. Но та война была недолгой и на жизни обывателей, какими были мои родственники, не отразилась и ими почти не обсуждалась.
Незадолго до финской войны у нас на Арбате появилась на кухне газовая плита, а в комнате — черная тарелка репродуктора. Я могла целыми днями слушать радио, но помню только музыку. Музыка пришла в дом, и иногда скрипичная музыка доводила меня буквально до состояния восторженного забытья. «Последние известия» я почти не воспринимала. Запомнилось только удивление бабушки, которая говорила: «Они же уже сказали, что известия последние, почему же они опять говорят какие-то известия?»
Все это быстро стало далеко отошедшим прошлым. Сейчас радио стало источником главного, что необходимо было знать о жизни. А сводки были одна страшнее другой.
Пришел Марик, заявив родителям, что подал заявление об отправке добровольцем на фронт и уходит. Он вернулся живым через два года, без обеих рук. Начались воздушные тревоги. Немецкие самолеты появились над Москвой. Маме предложили эвакуироваться с семьями рабочих и служащих завода, на котором работал отец. Нас должны были вывезти под Рязань. По ночам мама ходила куда-то дежурить. Я оставалась на даче одна, замирая от страха, слыша вой самолетов в шарящих лучах прожекторов.
Звук немецких самолетов мы все научились различать быстро.
Мы стали собираться в эвакуацию. Я сложила свои игрушки, кукол, кукольную посуду, одежку, связала все в узелок. Но приехал дядя Зяма и накричал на маму: «Вы что, сдурели! Цацки брать! Можно только то, что унесете в руках, так возьми лучше лишний мешочек крупы или теплый платок!»
В первый месяц все метались по магазинам, скупали все продукты, насколько хватало денег. Покупали муку, крупу, сахар, спички, соль, банки с консервами и вареньями. Сейчас нужно было постараться взять с собой как можно больше припасов.
Я об этом не думала. Мне было жаль моих игрушек, ведь я воспринимала своих кукол как детей. Но мама не смела возражать дяде Зяме.
22 июля мне исполнилось 8 лет. Конечно, ничего не праздновали.
24-го на рассвете мы шли к станции. Мама и Фаня несли узлы и сумки. Что-то дали мне в руки. Уходя, с успела сунуть в карман самую маленькую куколку, целлулойдового голыша. Эта куколка прошла со мной все.
Книг моих не взяли, ни одной.
Москва встретила нас пожарами. Мы приехали после первой ночи большой бомбежки. Еще подходя к станции, мы видели зарево в стороне Москвы.
Во дворе какого-то большого дома, засыпанном битым стеклом, нас посадили в кузов открытого грузовика. Тесно уселись на узлы и чемоданы десятка три женщин и детей, включая совсем маленьких. Поехали по Москве. То там, то тут догорали деревянные дома. На Арбате сделали круг, так как по улице нельзя было проехать. В эту ночь разбомбили театр Вахтангова. Улица была завалена обломками здания. Это уже было совсем рядом с домом. Мне не было страшно, я как бы закоченела от всего, что видела. Женщины и дети постарше плакали.
Выехали за город и поехали по Рязанскому шоссе. Время от времени накрапывал дождь. Несколько раз над шоссе с воем пролетали немецкие самолеты. Грузовик останавливался, и мы все соскакивали на дорогу, маленьких снимали на руках, и разбегались, ложились в траву, закрывая голову руками. Самолеты улетали, и мы продолжали наш путь.
Ночью приехали в какой-то маленький поселок, состоящий из нескольких длинных деревянных бараков. Барак, в который поместили нас, был разделен на насколько комнат, уставленных железными койками. В каждую комнату поместили несколько семей. Коек не хватило. Мы получили две койки. На одной устроилась Фаня, на другой — мы с мамой. И сразу уснули как убитые, измученные долгой дорогой и всем пережитым за минувшие сутки.
Первая наша эвакуация продолжалась немногим больше одного месяца.
Что делали и чем занимались взрослые — не помню. Питались какой-то похлебкой, приносимой в бидонах из рабочей столовой. Место, где мы оказались, называлось Каданок, это был поселок при торфоразработках. Радио не было. Те, кто ходили в контору, приносили невеселые вести, которые обсуждались взрослыми с ужасом. Немцы бомбили Рязань. Начали гореть торфяники.
У детей же как-то сложилась своя жизнь. Среди детей оказалась одна девочка лет 12, по имени Аля. У Али были явные организаторские и педагогические способности. Она собрала бесцельно копошащихся в пыли у барака ребятишек лет с пяти и объявила нас отрядом. Мы стали по утрам по ее команде делать зарядку на улице, она придумывала всякие игры, учила нас стихам, песням, получился даже неплохой хор. Мы репетировали свои номера и устроили концерт для взрослых. Я до сих пор помню те песенки и наивные, примитивные стихи, которым меня научила Аля, и пела и рассказывала их своим детям и внукам. Одну эту песенку я пела детям всю жизнь и внукам тоже:

Раз осеннею порой
по дороге лесной
шёл медведь к себе домой
в тёплой шубе меховой.

Однажды я проснулась от маминого голоса, тихого и счастливого: «Не буди ее. Сначала я сама поиграю». Я открыла глаза. На койке сидел отец. Рядом мама держала на руках большую куклу. На одеяле лежал золотистый, мохнатый медвежонок.
Как рассказал отец, он выехал со всей группой советских специалистов из Америки 22 июня, ничего еще не зная о начале войны. По дороге, на пароходе они узнали о войне. Плыли долго, по радио передавались сообщения о громких победах Германии, о стремительном отступлении Красной армии. Слушали и не хотели верить. Их привезли в Японию, и через несколько дней они отправились дальше, во Владивосток. Из Владивостока месяц добирались до Москвы. Навстречу шли бесконечные эшелоны с беженцами, с эвакуированными заводами. Они искали среди беженцев своих родных. Один встретил свою семью. Обгоняя их поезд, шли на запад составы с мобилизованными людьми, с техникой. Тревога и недоумение не оставляли инженеров.
Москва встретила отца темными улицами, глухими окнами домов, заклеенными крест-накрест полосами бумаги. Так пытались хоть немного защитить стекла от взрывной волны. Был вечер. По малолюдному Арбату папа дошел до нашего переулка. На звонок в дверь вышел старик Павел Иванович Кирюхин. Кирюхины оставались в квартире одни. Остальные жильцы уехали. Бабушку Генесю в начале войны забрал к себе дядя Зяма и вывез со своей семьей. На вопрос, где мы все, Павел Иванович все объяснил папе. У него же были и ключи от нашей комнаты.
Едва папа успел понять, что мы живы, и зайти в комнату, как началась воздушная тревога. Кирюхины засуетились, схватили приготовленные узелки и потащили папу в бомбоубежище. Молодой, не успевший потерять американский лоск, в светлом пальто и шляпе, что и в предвоенной Москве было непривычным, папа оказался в бомбоубежище, среди закутанных, подавленных женщин, стариков и детей. Один из стариков возмущенно обратился к нему: «Молодой человек! Вы что, из сумасшедшего дома, или из Америки?» —«Из Америки», — ответил отец. И тут за него вступился добрейший Павел Иванович, которого знали многие. Он объяснил удивительную папину историю. Дальше, до самого отбоя отец рассказывал завороженно слушавшим людям об Америке. Тогда все эти рассказы воспринимались как сказки.
Узнав на заводе, где мы находимся, отец решил не ждать, когда ему поменяют документы на нормальные советские, и отправился к нам в Каданок. Для того чтобы до нас добраться, нужно было переехать на пароме через Оку. При проверке документов отца задержали. Ему еще очень повезло, он попал к здравомыслящим людям, которые не поторопились обвинить его в шпионаже и поставить к стенке. Через три дня удалось выяснить, кто он и откуда, и отцу выдали какую-то справку и выпустили. И вот он у нас в бараке. И взял с собой только то, что привез в подарок мне: куклу и медвежонка. Нужно сказать, что с этими подарками я не расставалась всю войну, и когда мы, голодая и продав и поменяв на продукты все, что имели, думали, что делать, и мама предложила поменять мою куклу, я подняла такой рев, так в нее вцепилась, что мама оставила нас с куклой в покое.
Папа и Фаня уехали на другой день.
Бомбежки приближались к нашему поселку. Семьи стали возвращать в Москву. Людей возили на грузовике, переоборудованном из обычного, работающего на бензине, в газогенераторный, т. е. в работающий на дровах. По сторонам кабины, в кузове стояли баки, похожие на печки, — буржуйки. У борта были сложены штабелем чурки, ими топили эти самые печки — котлы, но как это все работало потом, я не понимаю до сих пор. Грузовик такой ехал медленно и часто застревал на дороге. Шофер вылезал, подкидывал чурки, что-то шевелил, и мы двигались дальше. В кузове сидели несколько женщин и десятка полтора детей. Ехали долго. Ночью, в полной темноте добрались до какого-то железнодорожного переезда. Въехали на насыпь и забуксовали на рельсах. И вдруг услышали шум приближающегося поезда. И сразу раздался пронзительный, отчаянный женский крик. Кричала, кажется, стрелочница. Откуда-то понабежали какие-то люди. Стук поезда слышался все ближе. Все, кто мог, начали прыгать с грузовика. Чьи-то руки хватали детей и бросали на землю. Я упала, вскочила и бросилась бежать. Люди кричали нам: «Бегите, бегите дальше от линии!»
Я не помню, куда я бежала, где мы потом оказались. Помню какое-то большое помещение, мы сидим, лежим на полу. Ночь. Непрерывно плачет маленький ребенок, монотонный плач через какие-то промежутки прерывается резкими вскриками. Ребенок бьется, мать плачет. Похоже, что ребенок повредился в уме.
Наступает утро. Кто-то говорит, что в последнюю минуту удалось столкнуть машину с рельсов, что был это поезд с боеприпасами. И вдруг кто-то протягивает мне мою куклу. У нее разбито лицо, розовое платье в грязи. Оказывается, шаря в темноте, проверяя, не остался ли на земле какой-нибудь маленький ребенок, потерявший сознание, кто-то наткнулся на куклу. Она была большая и мягкая, и ее приняли за ребенка. И подняли.
Появился врач, осмотрел детей, нет ли травм. Как мы добирались до дома, не помню.
Папа договорился о том, что мы уедем на Урал вместе с семьей его младшей тети Сони. Тетя Соня была врачом, и ее направили на работу в один из госпиталей. У нее было двое детей: Янька и трехлетний Валерий, Валюшка.
Москву бомбили каждую ночь. С вечера папа провожал нас к метро.
Помню, как я сидела на маленьком чемоданчике, а родители о чем-то спорили. Мама говорила быстро, обиженно, сквозь слезы. Папа в чем-то оправдывался. Потом, когда в туннель начинали запускать людей, папа уходил. Из-за больного сердца он был освобожден от фронта, но назначен главным инженером завода боеприпасов. Ночевал он всегда на заводе.
А мы спускались в метро, на станцию «Арбатская», долго шли по рельсам в сторону станции «Калининская», находили место и стелили газету, на него — одеяло. В то время по туннелю разносили в корзинках бутылочки с молоком и киселем, и можно было купить что-нибудь для ребенка, независимо от возраста. Я получала свою бутылочку с киселем, устраивалась на одеяле и засыпала. Под утро начиналось всеобщее движение. Милиционер кричал в рупор: «Граждане, отбой, газетки с собой!» Все поспешно свертывали подстилки и бумагу и двигались к выходу. По узкой приставной лесенке поднимались на платформу и выходили в город. Светало. Бил озноб, и охватывала тревога: чем кончился налет, цел ли дом.
Дома мама упаковывала вещи. Папа привез из Америки довольно много вещей, сундук и два больших чемодана. Еще в одном сундуке был радиоприемник, вернее, радиола, новейший, всеволновый. Папа немедленно сдал его, как это было предписано. Все граждане СССР обязаны были сдать на склады все имеющиеся у них радиоприемники. Получать информацию они имели право только ту, что предоставляло Советское информбюро. Папа жалел приемник, но ему и в голову не приходило сомневаться в необходимости подчиниться. Интересно, что, несмотря на то, что фронт безудержно катился на восток, папа все еще не верил, что война может быть долгой. Уговаривая маму не брать с собой много вещей, он повторял, что еще немного — и мы соберемся с силами и погоним фашистов и война кончится нашей победой.