«Букник» продолжает публикацию отрывков из воспоминаний Сусанны Печуро (1933–2014), написанных в 1998 году и до сих пор не появлявшихся в печати. Текст подготовлен сотрудником «Мемориала» и внуком автора — Алексеем Макаровым. Этот рассказ — о жизни в эвакуации в Челябинской области зимой первого года войны.
Первая наша уральская зима была очень тяжелой. Печки наши почти не грели, а только дымили. Продукты, привезенные из Москвы, быстро кончились. Выдали хлебные карточки, но хлеб привозили крайне нерегулярно. Взрослые нередко сутками не приходили домой из госпитальных корпусов.
Хлебные очереди выстаивали мы, дети. Мама получила работу не сразу. Некоторое время на Урале была безработица, несмотря на то что мужчины ушли на фронт. Рабочие места предоставлялись в первую очередь женам фронтовиков. Но госпиталь быстро разворачивался, и безработица сменилась острым недостатком персонала. Тетя Соня(1)×(1) Сестра матери Сусанны Печуро, врач, естественно, сразу приступила к работе. Фаня устроилась работать в госпитальную прачечную. Она с утра до ночи ставила заплаты на солдатское белье. Мама как человек грамотный стала работать медицинским статистиком. Когда приходили санитарные поезда, все сотрудники принимали раненых. На станции в Кыштыме раненых распределяли между госпиталями. Насколько я помню, госпиталей в городе и окрестностях было шесть. Тяжелых укладывали на телеги, запряженные лошадьми с конного двора. Те, кто мог идти, шли пешком, поддерживая друг друга. Это печальное шествие продолжалось иногда сутки и более.
Пока шел прием, запись, мытье и перевязки, измученные, грязные, в окровавленных бинтах солдаты сидели на крыльце одноэтажного дома, где находились все основные службы. Там был и маленький кабинет, где работали мама и еще одна девушка — худая, с испуганным лицом ленинградка. Там же были баня, прачечная, главная перевязочная, зал, где показывали кино, стояло пианино.
Трудно было привыкнуть к виду раненых. Придерживая руки в грязных бинтах, держась за покалеченные части тела, взрослые мужчины чаще всего устало и тупо молчали, но многие стонали, матерились и плакали. Мама и ее напарница шли мыть и перевязывать раненых, помогая уставшим до изнеможения сестрам и санитаркам.
Дома хозяйничали мы с Янькой. Придумали способ добывать чурки для печек. За госпитальной территорией, на холме, поросшем сосняком, была маленькая лесопилка. На ней работали пленные поляки(2)×(2) Неточность. Скорее всего, поляки были не пленными, а спецпоселенцами, охраняемые одним плюгавеньким солдатиком. Мы брали санки и отправлялись туда, подбирая большие щепки и чурки и заполняя ими мешок. Если нас гоняли и грозили побить, мы прежде всего толкали под гору санки с добычей, а потом уж убегали сами.
Дома оставался маленький Валюшка. Но нашу избу занимали теперь не только мы. В правой части разместилась аптека. Там же жила «аптекарша» Валентина Ивановна Маркова с семьей и старушка-санитарка. <…> Кроме троих своих детей, Валентина Ивановна взяла к себе осиротевшего племянника Виталика, ровесника Яньки. Итак, нас стало много, и мы сразу подружились и ощущали себя буквально одной семьей.
Заселился и двухэтажный дом, стоявший напротив нашей избы крыльцо в крыльцо. Там оказалась семья начальника госпиталя профессора Янкелевича(3)×(3) Янкелевич Ефим Яковлевич (1893–?). Подполковник медицинской службы, гинеколог.. С ним были пожилая жена, взрослые сын, получивший отпуск по ранению, и дочь с маленьким сыном Мариком. Но жили они там недолго. Когда кончился отпуск молодого Янкелевича, с ним вместе на фронт добровольно ушли и старый профессор, и его дочь. Марик с бабушкой куда-то уехали. Вместо Янкелевича назначили москвича доктора Либина, а с ним приехали жена и дочь Томочка. Жена — нарядная, капризная дамочка. Тамара была на год старше меня, но в школу нашу не пошла. Семья эта сразу вызвала всеобщую неприязнь. Усталых, полуголодных людей, забывающих об отдыхе и семье из-за того, что поток раненых не иссякал, а людей не хватало, раздражала высокомерная, праздная дама, которой, как всем казалось, ни до чего не было дела. О Либиных зло сплетничали. На фоне общего обнищания благополучие Либиных было вызывающим.
Меня стали приглашать к Либиным, чтобы Тамарочке не было скучно, сажали за стол с ней, так как она «плохо кушала». Узнав о том, что я хожу к начальнику и там меня подкармливают, мама очень рассердилась. Мне теперь странно думать, что мать могла запретить голодному ребенку пользоваться чьей бы то ни было добротой, но дело было именно так. Мама меня выдрала и категорически запретила ходить к Либиным.
Неожиданно приехал с семьей мальчик Игорь Ицеховский, с которым я ходила в Москве на ритмику. Его отца, который был врачом, прислали в госпиталь. Я очень обрадовалась старому знакомому. Класс наш увеличился до трех человек. Запомнился мне день рождения Игоря, который праздновали в их комнате, в одном из бревенчатых домов за госпиталем. Мать Игоря напекла каких-то лепешек, мы играли, пели песенку Чарли Чаплина. Помню, что я подарила Игорю новый, неотточенный простой карандаш! <…>
Удивительно, как быстро мы все обнищали! Уже в первую военную зиму люди остались полуголодными, полураздетыми. Исчезли тетради, карандаши и все остальное. Первая зима для нас оказалась самой тяжелой. От недоедания и холода я заболела. Как я понимаю сейчас, у меня обострилась болезнь почек, распухшие от холода руки привели к ревматизму, соответственно, к ревмокардиту. Я лежала в жару и бреду. Приходила в себя на короткое время, сквозь туман видела испуганное мамино лицо и опять куда-то проваливалась, а потом взлетала, ища, за что бы зацепиться. Кто-нибудь из взрослых пытался вливать мне в рот что-то теплое. Положение было довольно серьезное, особенно потому, что в госпитале не было детских врачей. За время моей болезни мама продала и выменяла на продукты все вещи, привезенные отцом из Америки и взятые нами из Москвы. Когда я стала выздоравливать, это было особенно важно, так как мне надо было поправляться.
Игрушек у нас почти не было, но у меня был целый свой уголок: папина кукла Лина, папин золотистый медвежонок и маленький голыш, которого я сунула в карман, уходя с дачи. Из чурок я соорудила кукольную мебель, Валентина Ивановна отдавала нам бутылочки и баночки от лекарств, из тряпочек, которые я набирала в прачечной у Фани, я что-то шила. Как и в раннем детстве, я строила свой кукольный дом. Нужно сказать, что в куклы я играла очень долго, почти до самого ареста. Все детство я тосковала по своему дому, где было бы тепло, спокойно, где были бы яркие предметы.
Книг не было, но тетя Соня все же прихватила с собой пару детских книжек. Думаю, что выбор был поспешным и случайным. Была какая-то школьная «Книга для чтения», которую мы очень любили рассматривать, так как в ней были картинки: улицы Москвы, троллейбус. Казалось, что это все было давно, в какой-то сказке! Кроме того, был томик Лермонтова. Мы читали вслух стихи, запоминали их наизусть. Декламировали хором: «По синим волнам океана, лишь звезды блеснут в небесах, корабль одинокий несется, несется на всех парусах».
Валюшка почему-то боялся Наполеона, — это во время войны с Гитлером! — и плакал, когда мы начинали нашу декламацию.
Позже мама старалась достать у знакомых для меня хоть какое-нибудь чтиво. Попадались и хорошие книги. Так, лет в девять я прочла толстовского «Хаджи-Мурата».
Одна детская книжка под названием «Школа в лесу» (4)×(4) Смирнова Евгения. Школа в лесу. М.-Л.: Изд-во детской литературы, 1941., автора которой я не запомнила, произвела на меня самое большое впечатление. Там рассказывалась история девочки-сироты, которая попала в лесную школу, где жили дружные, добрые и веселые ребята. Влияние этой простенькой книжки на меня трудно переоценить. Даже мелочи и детали я принимала как руководство к действию. Например, описание того, как девочка, раздеваясь, аккуратно вешает одежду на стул. Я стала складывать свою одежду точно так же.
При всех наших сложностях, мы еще держались. Но многие семьи местных жителей жили в запредельной нужде.
В доме, где поселились Ицеховские, жили семьи бывших сотрудников санатория. В школу пыталась ходить в третий класс девочка Галя, брат которой стрелял из охотничьего ружья ворон, и они их ели. Этому никто не удивлялся, жалели, что дома нет ружья и некому стрелять. Но страшнее всех голодала семья бывшего директора санатория Купцова. Самая старшая девочка, Лиля, лет девяти, в школу не ходила. Мать ее, имевшая троих детей младше Лили, уже после ухода мужа на фронт родила пятого ребенка. Я была потрясена, когда зашла к ним однажды. Опухшая, совершенно опустившаяся мать лежала на койке. Рядом еле пищал младенец, закутанный в грязные тряпки. В пустой комнате по грязному полу ползали полуголые кривоногие, большеголовые дети с раздутыми животами. Этого кошмара я никогда не забуду. После ухода директора на фронт семья была брошена на произвол судьбы.
К весне я встала на ноги.
Уральская весна удивительна. Дружной ватажкой отправлялись мы на Чегресску за подснежниками. Под старым мельничным мостом шумела освободившаяся вода. Через дырявый настил можно было наблюдать пенистые гребни прорывающейся сквозь препятствия воды. Это было удивительно, завораживающе. Можно было бесконечно сидеть на почерневших бревнах моста, смотреть, слушать… Чегресска лежала нежно-зеленым высоким островом за темной водой освободившегося ото льда озера. Среди молодой, еще невысокой травы густо поднимались цветы, называемые здесь подснежниками. Они ничем не напоминали настоящие подснежники, маленькие синие цветочки европейской средней полосы. Видимо, настоящее название их было иное. Цветы были прелестные: большие, мясистые, разных оттенков — от почти белого до почти желтого, — формой и размером напоминающие тюльпаны, на низких толстых ножках они пахли нежно и сильно, одновременно сладко и свежо, тающим снегом, прохладной водой и солнцем. Их было очень много, и мы приносили домой охапки цветов, рассовывая во все возможные банки, оживляя наше бедное, аскетическое жилье. Относили цветы в госпитальные палаты.
Местные ребятишки научили нас добывать березовый сок. Недоедающие, ослабевшие за зиму мы почти хмелели от солнца и березового сока, и оживали.
Валентина Ивановна привела из Кыштыма свою корову. Не помню, где она стояла, но целыми днями паслась за нашим домом. Понемногу молока доставалось всем. Вместе с коровой появился и большой пес Казбек. Еще раньше, когда мы только поселились, обнаружили множество мышей. Тетя Соня поймала где-то большую рыжую кошку. Кошка была старая, с устало-презрительным выражением усатой мордочки. Мы стали придумывать ей имя. Назвали Муркой, но мне показалось, что такую солидную особу нужно называть более уважительно. Получилась Муркиса. «Интересно, как звали ее папу?» — спросил маленький Валюшка. «Наверно, он был очень усатый, как таракан», — ответил Янька. «Тогда ее будем звать Муркиса Таракановна», — решили мы.
Мама купила на кыштымском базаре петушка и курочку. Так у нас оказалось большое хозяйство, нас окружали разные животные, требовавшие нашей любви и заботы. Летом наша Муркиса окотилась. По этому поводу я сочинила целую поэму.
Познакомились мы поближе и с лошадьми. Однажды моя любовь к лошадям чуть не привела к беде. Я шла из леса и увидела у ворот самого красивого и норовистого коня — Серого. Серый был запряжен в телегу и не привязан. Никого рядом не было. Я залезла на телегу и взяла вожжи. Серый рванулся и понес! Телегу отчаянно трясло на ухабах разбитой дороги. Стоя на телеге, я изо всех сил натягивала вожжи, стараясь остановить коня. Не тут-то было! Мы мчались к узенькому, без перил, мосту через речку. Речка была не очень глубокой, но быстрой. Если бы мы свалились с моста, это могло бы плохо кончиться. На мой крик с конного двора навстречу нам бежали люди. Кому-то из взрослых удалось схватить Серого за оглоблю. Другой вскочил в телегу и отобрал у меня вожжи. Я была уверена, что мне сейчас влетит по двадцатое число. Но не влетело, наоборот, в свой адрес я услышала: «Ну, храбрая девка, не растерялась!» О, как я была горда!
Лошадей я люблю и сейчас.
