Водрузив на плечи свои импровизированные походные мешки, в сопровождении родных и друзей мы двинулись по окраинам Москвы за ее пределы. К полуночи мы двигались стройными колоннами по Ленинградскому шоссе. Я шел в составе отделения, почти в хвосте взвода… Шли мы всю ночь, уже повернули на Волоколамское шоссе, к Белорусской дороге, когда начало светать… Утром мы расположились на высоте в лесу, где нам приказали разбивать шалаши. Это было вблизи Поздняково. Здесь я получил первое свое назначение — командир минометного отделения. Не имея никакого опыта, мы приступили к постройке шалашей. По приказанию командиров мы ломали ветки из того же леса, в котором стояли, немного поодаль от стоянки. И не успели закончить постройку, как по территории, занимаемой нашей ротой, раздался истерический крик, ругань по поводу порубки леса и постройки слишком больших шалашей. Этот крик впоследствии приходилось не раз слушать, ибо он принадлежал командиру полка подполковнику Худобину. Этот милый голосок никогда не предвещал ничего другого, как семиэтажную брань, угрозы о наказании, расстреле и прочих подобных вещах. Нормальной, человеческой речи мне так и не удалось от него услышать, с кем бы он ни разговаривал. Обвинив нас в мародерстве, он ушел, и мы принялись разбирать шалаши и заново строить новые, малых размеров. После долгих копаний мы наконец-то разместились. Здесь мы простояли около декады.

…По ночам мне приходилось стоять на посту. Караульной службе уделялось много внимания, ибо опасались десантов и отдельных парашютистов. По ночам, на посту перед нами раскрывалась картина воздушных битв, разгоравшихся уже тогда на подступах к самой Москве. Над нами, невысоко, всю ночь шли вражеские эскадроны. Их шум был так велик, что даже не дежурившим трудно было засыпать. Их громада как будто прижимала к земле, а вдали было видно море искр в небесных просторах, вспышки, зарева пожарищ, это было какое-то сказочное, феерическое зрелище… Стоя здесь на посту в качестве пассивного наблюдателя, хотелось чем-то быть полезным. Больше, несравненно больше, чем мы в действительности были. Но тут желание выливалось только в более бдительное несение караула. Глаза врезались в темноту ночи, уши до предела напрягались и не проходили мимо любого шелеста куста, а уж если кто-нибудь подходил к посту, то окрик «Стой, кто идет?» производился с особым чувством ответственности за порученное дело.

…На втором месяце походов силы мои и многих других были подорваны, нервы потрепаны из-за ужасных порядков, бесцельного хождения, ибо командование никогда с нами не беседовало, никаких задач перед нами не ставило, и мы должны были вслепую двигаться, как манекены, не будучи сознательными участниками всего происходящего. Сознание наше было уязвлено особенно тем, что мы, будучи добровольцами Народного Ополчения, были поставлены в положение рядовых бойцов, ничего не знающих, не могущих проявлять какую-либо инициативу, повлиять на окружающее. Очень часто у меня возникала мысль написать в Государственный комитет обороны по поводу происходящих вокруг нас порядков, нашего использования. Ведь трудно было представить себе, что в первые месяцы войны наша великая страна оказалась в таком положении с Армией, что нужно было массу непригодных к военной службе работников интеллектуального труда бросить непосредственно на фронт, когда мы шли оборонять Москву, записываясь в ряды ополченцев. Многие командовавшие нами усугубляли эти мысли и настроения своим поведением. Так, например, мой командир взвода студент Войнов, ныне бывший уже старшим лейтенантом, когда я начал отставать от взвода, вздумал мне читать мораль на эту тему. Мои нервы были напряжены до предела, я выходил из сил, напрягался до последних возможностей и тянулся еле передвигая ноги под тяжестью своих вещей и оружия в знойную августовскую жару, и тут еще появился подгоняло, который шел совершенно налегке, вещи его были в обозе, а он, будучи спорстменом и вообще гигантом-мужчиной, преодолевал эти трудности с улыбкой на лице, как прогулку. Я ему дал такую отповедь по поводу его замечаний, что ему не было больше повадно ко мне обращаться, а наоборот, встречал с его стороны очень большое внимание, предупредительность. Как-то он даже перед строем мне объявил благодарность за службу.

В один из таких переходов — в жаркий полдень — я обратился к командиру роты, нашему Воеводину за разрешением положить вещмешок на повозку обоза, но получил отказ. После этого я решил распрощаться с вещами. В первую очередь с одеялом, которое мне оставила Елка для ополчения (таков был приказ). В этот момент мы подходили к водному рубежу. Уже многие подразделения были за мостом, как раздался мощный мат нашего уже хорошо знакомого Худобина, который приказал переправляться всем вброд, а по мосту пропустить транспорт и артиллерию. Река оказалась глубокой. Раздевшись до гола, свернув в комок все вещи, взяв на голову оружие и завернутое в плащпалатку все обмундирование, я вошел в реку, в середине доходившую мне по горло. День был очень жаркий, поэтому это вынужденное купание было приятно. Выйдя на берег, мы оказались в деревне, где я решил оставить часть своих вещей. Одевшись, я позвал девочку и попросил, чтобы она позвала кого-нибудь из старших. Она тут же привела жительницу, которой я передал свое одеяло и еще ряд мелких вещей, дал адрес и попросил при первой возможности передать вещи по почте, оставив ей деньги на расход. Она охотно согласилась. Вслед за этим последовала команда на построение и меня вызвал комроты и предложил положить вещи на подводу. Можно себе представить мою досаду…

Расположились мы на опушке леса, в полукилометре от деревни. Разбили палатки по подразделениям, и здесь началась более нормальная лагерная жизнь. Я поместился в палатке с новыми друзьями — фронтовыми, конечно, до войны мы были хорошо знакомы по Консерватории. Нас было в палатке 3–4 человека, кто-нибудь ежедневно из нас дежурил, так что спали ночью только трое: бывший редактор многотиражки — ныне помкомвзвода Хальфин; доцент МГК, теоретик Шотниев — ныне парторг роты, замполитрука; боец моего отделения — таджик Нуры Сарыев, молодой студент национального отделения МГК, скрипач, который страшно привязался ко мне и ни на шаг не отходил… Наша деятельность протекала главным образом в строительстве окопов. В земляных работах у нас уже был небольшой опыт, но такой земли, какую мы встретили здесь, еще не копали. Мы толклись на одном месте неделями, ибо жесткость породы — каменистая почва не поддавалась…

Здесь, стоя на одном рубеже, мои мысли принимали более стройный вид — я постепенно сживался со своей фронтовой жизнью. У нас появлялись уже свои традиции, дружба. Живя с Шотниевым, найдя в нем большого друга, я был им сагитирован, правда, не в первый раз, в поступлении в члены партии. Так как психологически я всегда к тому был готов, то я тут же подал заявление и начал хлопоты с рекомендациями. Помню 25 августа 1941-го — мы по тревоге заняли свою линию обороны — ожидали появления десантов. Тревога длилась несколько часов. Я, сидя в окопе, написал автобиографию и заявление. Впоследствии пришлось переписывать, так как карандашом не принимали...

Для меня еще знаменательной эта деревня явилась по некоторым моментам. Мне не приходилось сталкиваться с местным населением, но товарищи, которые пытались доставать продукты — овощи, масло, — познакомившись с ними, установили неприглядную картину. Ужасный антагонизм — наших денег они не брали — требовали немецкие марки, меняли исключительно на вещи, а когда один товарищ понес в обмен одеяло красного цвета, то его отказались взять из-за цвета. Оказалось, что здесь жили бывшие хуторяне — кулаки по своей идеологии, ждавшие немцев (немцы заняли деревню Беломир через два месяца, в октябре 1941 года, и оставили ее в марте 1943-го. — Прим.ред.). Это очень резко отличалось от той картины, которую мы наблюдали на всем пути нашего следования. Когда мы проходили через деревни и села, нас всегда волновал вопрос утоления жажды. Нас встречали колхозники очень приветливо — мы бросались к колодцам, а очень часто они выносили ведра с молоком и поили нас, отказываясь от платы за него. Угощали сметаной, а по вечерам — топленым молоком.

…Я не упомянул еще о значительном моменте в нашей жизни, который зародился в Беломире. Как известно, у нас было подразделение, почти весь батальон, из представителей Консерватории — даже после всяких отсевов нас оставалось очень много. Было много хормейстеров-вокалистов. Среди нас был общий наш любимец профессор Абрам Дьяков, который лелеял мечту — организовать исполнительские силы, даже квартет хотел восстановить. Уже будучи в Москве, он собирался везти инструменты, но из-за плохого транспорта не взял… Затеяли организацию ансамбля. Принимая во внимание высокую музыкальную грамотность состава, дело у них пошло очень быстро на лад. Первые же выступления признали за ними право на существование. Командование дивизии уделяло этому внимание и шло навстречу в отношении предоставления часов для занятий. Через некоторое время меня тоже привлекли в группу баритонов, и я начал с ними заниматься и даже выступать. Меня это очень удовлетворяло, так как я здесь чувствовал, что могу быть полезным и применить хоть немножко свои знания.

В октябре Краснопресненское ополчение расформировали — большинство участников погибли в боях под Оршей. Михаил Калужский, приобретя там боевой опыт, успел вернуться в Москву, где в этот момент находились его жена и сын, чтобы предупредить их о необходимости срочной эвакуации. Сам он остался в Москве, попал в боевые войска и воевал до 1943 года.