Я находился на границе в составе 187 ОСБ (Отдельного саперного батальона), в селе Угнев Рава-Русского района Львовской области Украины. Это село располагалось вблизи границы с оккупированной немцами Польшей. Как я очутился на границе в качестве командира взвода, младшего лейтенанта? В 1940 году окончил архитектурный факультет Харьковского инженерно-строительного института. В институте была кафедра по военной подготовке, при которой готовили командиров по военной специальности — саперов. Два года теоретических занятий и продолжительных летних сборов в лагерях. В апреле 1941 года через военкомат меня направили на лагерные летние сборы в город Изюм, где формировали 187 ОСБ. Все командиры взводов, младшие лейтенанты, были инженерами или архитекторами. Рядовой состав — большей частью взятые из запаса. Вооружение комплектовалось исходя из условий мирного времени, охраны, несения караульной службы, т.е. не полностью. Стрелковым оружием, винтовками была обеспечена примерно половина солдат. В нашей роте был один станковый пулемет «Максим», один ручной пулемет. Командиры взводов получили личное оружие: наган и винтовку-полуавтомат нового образца довольно неудачной конструкции. В Изюме мы изучали саперное дело — взрывчатые материалы, мины, минирование, разминирование и т.д. В мае 1941 года неожиданно нас загрузили в железнодорожный вагон, и мы прибыли в село Угнев приграничного района, вблизи границы с оккупированной Польшей. Здесь велось строительство мощных оборонительных сооружений — ДОТов и других оборонительных объектов. Работы велись круглые сутки.
Какова же обстановка была на границе в последний месяц перед 22 июня? Каково было общее настроение населения, в особенности населения приграничных районов? В целом, население относилось враждебно к Советскому Союзу. Этому способствовало и поведение властей, привыкших к вероломству, обману, насилию. Население Львова сгонялось на строительство противотанковых рвов. Землю вывозили в основном телегами крестьян из новоиспеченных колхозников. По договору за эту работу должны были платить деньгами и натурой в виде фуража для лошадей. Договоры нарушались, а то и вовсе не выполнялись. Это вызывало озлобление. Украинское население жило весьма скромно, поляки — несколько лучше. Между ними были нормальные отношения. В деревне жило несколько семей евреев. Отношения с ними тоже были нормальные.
Наш комбат был толковый и хладнокровный командир. Разобравшись с обстановкой, он выбрал правильный путь выхода из приграничной зоны. Выйдя на шоссе, мы увидели жуткую картину — на обочине валялись разбитые машины, убитые солдаты. Здесь несколько часов назад был бой. Подбирали раненых. Не забуду, как около нас остановилась «полуторка» и прямо на пол машины сваливали раненых. Их повезли — я не видел за ними никакого присмотра, многие умирали в пути. Немецкая авиация действовала беспрепятственно, имея явное преимущество в воздухе. Потом появились наши самолеты --истребители и легкие бомбардировщики, но они уступали немецким по количеству и скорости. Бомбардировщики шли на немецкие позиции без прикрытия истребителя, и я с горечью видел, как на обратном пути их расстреливали «мессершмиты».
В батальоне было немалое хозяйство, и для переброски людей транспорта не хватало, приходилось делать броски пешком, вдоль дорог — днем и ночью, пользуясь перелесками, селами. Но «мессеры» охотились даже за маленькими группами солдат. Я видел этих молодых фрицев, когда на бреющем полете они поливали нас огнем. И какая это была радость, когда падал объятый пламенем немецкий самолет, сбитый в бою нашими. <…>
Местное население, которое Красная Армия «освобождала» в 1939 году, в целом относилось к нам враждебно. Были такие случаи, что и напиться воды не давали. Лето было жаркое, гимнастерки побелели от соли. Снабжение продовольствием было нарушено. Колхозных коров гнали на восток своим ходом, так что вдоль дорог лежали погибшие животные. <…>
Во время советской власти народ жил впроголодь, и единственным оправданием у власти было: нас окружают враги, мы должны вооружаться. Оказалось, что оружия мало, и главное — не было выработано стратегии боевых действий. Немцы знали положение в Советской Армии лучше, чем наш Генеральный штаб. Например, даже немецкий ефрейтор имел полевые карты на немецком языке на данное время. У нас такую карту имел только командир роты, да и то не всегда. Я уже не говорю о колоссальных потерях имущества Красной Армии. Вблизи границы были огромные военные склады, и почти все они достались немцам. Сейчас, спустя много лет, видишь, как неверно было стратегическое видение верхушки всесильного, но бездарного политбюро, которое решало судьбы всех и вся. Немцы делали ставку на крупные танковые соединения, которые самостоятельно решали оперативные крупномасштабные задачи, и это был правильный расчет, учитывая равнинный характер местности оперативного пространства. Мы в этом отношении отстали. Ставка была на артиллерию — «бога войны». Но артиллерия не очень выручала, в особенности в первое время.
Так мы двигались на восток. По пути вооружались. Дело в том, что связь не только между частями, но и между подразделениями была нарушена, и мы встречали заблудившуюся машину с боеприпасами и снаряжением, забирали к себе, включали водителя в свой штат и уже более уверенно отходили. Шли в основном ночью, опасаясь «Юнкерсов», «Мессершмитов», «Хенгелей» и прочих стервятников. Дошли до Тернополя. Население Тернополя, проживающее вдоль дороги, встретило нас враждебно, даже попить воды не дали. Так мы добрались до Проскурова (ныне город Хмельницкий). И вдруг дали команду резко поворачивать — надо добираться, и как можно быстрее, к старой границе в укрепрайон Шепетовки. <…> Мы загрузились и прибыли в укрепление, ведь нам всегда внушали чуть ли не с детских лет, что наша граница на замке, что воевать будем на чужой территории и на тебе: доты внешне походили на хаты с крышей под соломой, скрывая маскировку, а внутри было пусто. Вместо амбразур с пушками и пулеметами огромные отверстия. Никаких рвов, минных полей, хоть плачь. Директива нашего комбата — никакого отдыха ни днем ни ночью, срочно приготовить доты к обороне. «Саперы знают свое дело, их мысли пламенем горят», — была такая песня у саперов перед войной. Вот и заработали топорами да пилами. Изготовили столы для станковых пулеметов и все пространство, кроме ствола пулемета, обложили мешками с землей. Вот задача — надо минировать подступы, но поблизости нет пехоты, чтобы передать им схемы минных полей. Кроме того, неизвестно, кто займет доты. Комбат сообщил — не минировать. Напряжение ужасное. Это было в начале июля 1941 года. Прибегает связной от комбата — срочно собираться, все бросить, отходить. В воздухе появились «Юнкерсы», «Мессершмиты», наши самолеты. Мы успели отойти на 20 километров. В районе бывшего укрепрайона произошло окружение целой армии. Многие вырвались из кольца, но многие и погибли. А основная часть армии попала в плен. Мы встречали многих солдат, которым посчастливилось вырваться из пекла. Все они были в ужасном состоянии — худые, в драных гимнастерках, в ботинках без обмоток, голодные. Местное население нас и пехоту встречали со слезами, делились пищей, выносили кувшины с молоком, приговаривали: «На кого же вы нас оставляете». Это были наши люди, не западники, которые встречали гитлеровцев хлебом-солью. Помню, как мы осуществили глупость и подлость по приказу. Комиссар батальона сообщил, что получил приказ сжигать хлеб в поле, чтобы не достался врагу. На поле хлеб стоял в стогах, не обмолоченный. Население возмущалось, и хотя убрать хлеб без транспорта непросто, кто смог отловить лошадь, оборудовал свой транспорт и хватал снопы. Дети и женщины тащили снопы на горбу, но часть поля все же была в огне.
Бои приближались к линии Днепра. Нам предстояло помочь переправить войска на левый берег. Переправляли резиновыми понтонными надувными лодками по 10 и более человек. Невозможно передать словами, в каком состоянии была пехота, только что вышедшая из боя. Измученные, худые, раненые, но не павшие духом. Командиры взводов, рот — люди особого склада. Самоотверженные, смелые, беспощадные — таких я увидел здесь на переправе. Пехота, славная пехота, вот кому достается самое тяжкое бремя войны.
Весь батальон перебрался на левый берег и разместился в лесу. Среди сутолоки пехоты на правом берегу появилась груженная баулами тележка с ручной тягой. Ее везла женщина с двумя детьми 8-10 лет. Женщина была красивая, с впалыми глазами, она со слезами просила переправить ее на левый берег. Я спросил ее, откуда она и дети. Оказалось, она шла своим ходом из Белой Церкви на восток. Муж где-то на фронте. Младший политрук сказал мне: «Будем мы с ними возиться, смотри, сколько бойцов накопилось, ну их...» Я переплыл на лодке на левый берег и обратился к комбату. Он мне сказал: «Я знаю, что немцы убивают евреев, так что никаких проблем, переводи, я дам им пожрать и первым транспортом отправим на восток». Переправили их в одной лодке с бойцами и с тележкой, и в палатке на берегу они прожили еще несколько дней. Когда женщина с детьми выгрузилась на берег, к ним подошел сам комбат. Она с рыданиями бросилась к его ногам. Он смутился, покраснел и сказал: «Это вы напрасно».
По пути отхода на восток угонялся скот, и часто можно было увидеть пеший рогатый скот и упитанных свиней на телегах. Колхозники с радостью отдавали нам свиней под расписку. Опытные в хозяйстве солдаты разделывали туши и засаливали их в бочках, так что недостатка в пище не было. Иногда мы даже делились салом с ближайшими подразделениями войск в обмен на спирт или водку.
Погода испортилась, подходила осень. Дороги превратились в «кашу». Ехать трудно, идти тяжело. Особенно тяжело артиллерии. Часто слышишь голос командира орудия: «Натянуть постромки!» Тяжелые гаубицы тянули три пары лошадей. Другой раз нельзя понять, где противник: стреляют сзади, спереди, сбоку. А артиллеристы — это прекрасный народ, аристократия. Все как на подбор подтянутые, умные, веселые. И это несмотря на адский труд. За ними охотятся и автоматчики, и артиллерия противника, и самолеты. Вообще-то наша артиллерия, «бог войны», была лучшей в мире и в самые тяжелые времена была на высоте.
Вскоре мы оказались в распоряжении стрелкового полка. От полка осталось очень мало людей — меньше батальона. Комбат был похож на татарина, измученный, заросший. Он послал двух солдат в разведку, чтобы поймать «языка» и выяснить расположение и количество немцев на участке. В разведку они ушли ночью и вот сейчас, к утру, привели двух фрицев. Это были два молодых, лет по девятнадцать-двадцать, солдат. Их привели в хату, а они со слезами на глазах повторяют одно и то же: «Мы судеты, Гитлер капут!» Позвали командира артиллерийской батареи, капитана, хорошо владевшего немецким языком. Посадили их за стол, дали по 100 грамм водки и начался допрос. Они были родом из Судет. Это область Чехословакии, где проживало много немцев. Гитлер присоединил эту область к Германии. Все необходимые сведения были получены. Тут комиссар полка, обращаясь к полковнику, говорит: «Куда нам их девать? Обстановка у нас опасная. Я думаю, пустить в расход». Как тут заорал с матом командир полка: «Мы что, фашисты?!» Вызвал разведчика с автоматом и приказал: «Отведи их в штаб дивизии и принесешь расписку о сдаче».
<…>
Любовь на войне! Есть и она, только как-то особенно волнующая, быстротечная. Рядовые и сержанты легко сближаются с женским полом, к командирскому составу женщины относятся в основном с подозрением, осторожно.
Поселок или село Ракитное (или что-то в этом роде) Белгородской области. Разместились по хатам. Сержант выбрал мне приличную хату, сравнительно чистую и с баней на участке. В этой хате мне выделили комнату с кроватью. В другой большой комнате на полу пять солдат. Слышу писк и ругань. Это солдат брал сено в сарае по указанию молодой хозяйки и тут же прижал ее. Все обошлось мирно. Но она пожаловалась — как ему не совестно! Разговорились. Ей двадцать лет. Дочери около двух лет. Мужа мобилизовали на фронт, и с тех пор вестей нет. Заплакала. Я ничего подобного не встречал. Русая, бледно-золотистого цвета толстая короткая коса, в косыночке, глаза не голубые, не синие, а бирюзовые. И смотрит на тебя как-то сквозь. Ростом невысокая. Я как-то растерялся, не знал, как продолжить разговор. Она ушла в дом. А я одурел — и за ней. Подошел к ней и, не говоря ни слова, прижал ее к себе. Почувствовал ответную реакцию. Но она сказала: «Не надо. Могут увидеть родители». Приходи ночью, говорю, а она в ответ — боюсь. Не бойся, говорю, я люблю тебя. Поздно ночью она пришла. Это чудо было всю ночь. Она только приговаривала: «Ой, миленький, ой, миленький...» На рассвете меня разбудил сержант. Вызывает вас командир роты. Пришел в хату к командиру, где тот лежал с бабой, изрядно подвыпивший. «Собирай людей, будем уходить». Перекусили, собрались и готовы к выходу. Провожали бабы. Многие плакали. Зашел попрощаться. Обнялись, она зарыдала, обещал, если выживу — приеду. Увы, все ушло в какой-то сказочный мир тревоги, страха, нереальности. После войны я ее вспоминал еще долгие годы.
<…>
В месте, где оперировали мой гнойный аппендицит, часто возникали боли. После обследования 22 декабря 1941 года комиссия дала заключение: «Подлежит стационарному лечению в тыловом эвакогоспитале». В это время формировался санитарный поезд в Чкалов, куда направили и меня. <…> Когда пришло время выписываться из госпиталя, дали мне выписку: «На основании статьи 35 III признан негоден в мирное время и ограниченно годен в военное время. Направляется в распоряжение отдела кадров Южноуральского военного округа города Чкалова». Что это — случай или судьба?
Когда я был на железнодорожном вокзале в Чкалове, я встретил, не поверив своим глазам, Марию, которая работала в доме проектов в Харькове на четвертом этаже. А я на седьмом, в Гипрограде. Она эвакуировалась с проектной организацией в город Орск. И сейчас ждала поезда. Это была встреча! Она дала мне свой адрес, приглашала приехать. Такого человека, такую женщину, как Мария, я больше никогда не встречал. Доброта, воспитанность, красота. Меня она любила. Если бы я ее не знал, то думал бы, что нет порядочных женщин. О женщинах можно говорить много хорошего и плохого. Эта тема неисчерпаема, полна противоречий. Трудно говорить на эту тему человеку с интеллектом. Дело в том, что главное противоречие состоит в несовпадении интеллекта с физиологией, исключения крайне редки. Что главное? На этот вопрос трудно однозначно ответить. Наверное, главное — физиология, секс, любовь, страсть. А если к этому добавить честность, то, пожалуй, это мечта несбыточная.
Вспомнил фронтовую жизнь, где рядом смерть и жизнь переплелись в один клубок. На наших минах взрывались не только немцы. И вот на этом фоне, на фоне войны, существует любовь. Миллионы, цвет нации, здоровые, красивые ребята, в любых ситуациях мечтают, думают, страдают от мыслей о далеких любимых. Женщин, девушек на фронте не так уж много. Но они всюду — медсестры, санинструкторы в полевых госпиталях, связисты, стрелки-снайперы, регулировщицы на фронтовых дорогах, в штабах дивизий. Все они любят или таскаются. Иногда разыгрываются драмы. Конечно, больше всех обделена пехота. Это самые большие страдальцы войны. Каждый день гибнут, а кто еще жив, тот существует в тяжелейших условиях: пища нерегулярная, грязь, плохое обмундирование, вшивость. Конечно, начиная с комбата и выше многие, не все, имели своих походно-полевых жен. Но если передовая линия примыкала к селу, то перепадало и простому смертному. Иногда можно было наблюдать, как со слезами провожали бабы своих горячо любимых быстроиспеченных мужей. Они искренне жалели их.
<…>
В городе Чкалове находился Военпроект. В подчинении военного округа Военпроект выполнял строительные работы. Я получил бронь, и меня пока не трогали. Познакомился в клубе с девушкой. Ей 17 лет, но физически развита как зрелая женщина — полная, круглолицая, большегрудая... Не в моем вкусе (по весу). Отца я знал — генерал. Приглашала домой, но я не решился. Все-таки несовершеннолетняя. В кинозале встретился с ней и родителями. Она позвала меня, пришлось подойти, «откозырять» папаше. Разговорились. Ее мать приглашала в гости. Поблагодарил, но не пошел. Однажды Тамара подошла ко мне в столовой, присела и напомнила о приглашении... Я пообещал, но не пришел. Она была весьма эрудированной. Хорошо ориентировалась в литературе, свободно владела английским языком, но толстуха. Меня она как баба не волновала, не увлекала, и слава Б-гу. А то я бы натворил массу глупостей. Беседовать же с ней было одно удовольствие. Хотя, пусть меня простят, но я вижу взаимоотношения с женщиной только на сексуальной почве. Меня как-то обвинили в женоненавистничестве. Абсурд! Все наоборот. Я без женщин жить не могу, я их люблю. Но уважение нужно заслужить. Редко, очень редко они его заслуживают. Сходство умов и вкусов — прекрасная основа для взаимоотношений между мужчиной и женщиной, но сексуальная активность есть, была и будет враждебна интеллектуальной и личностной близости мужчины и женщины. Можно наблюдать, как часто брак приводит к взаимной ненависти. Почему так бывает? Истинная причина заключается в том, что сходство вкусов, склонностей, умственных интересов, увы, очень редко совместимо со взаимным сексуальным согласием. Почему? Я думаю, что это исходит из свойств психики мужчины и женщины. Сходство во всем — явление, увы, чрезвычайно редкое.
<…>
Харьков был освобожден 23 августа 1943 года. Мы приехали в город 25 августа 1943 года, когда еще были слышны бомбежки и стрельба на Холодной Горе. Над городом летали немецкие бомбардировщики. На окраине парка, около теперешних теннисных кортов, можно было увидеть многочисленные захоронения эсэсовцев. Спустя 50 лет могилы вскрывались по договоренности с правительством ФРГ для идентификации останков, от которых мало что осталось. Вот вам и «дранг нах остен», мать. Город был сильно разрушен бомбардировщиками. Мы — Военпроект — разместились в здании КЭУ на улице Дарвина. Здесь мы работали и жили первое время. Конечно же, по прибытии в Харьков я посетил свою квартиру номер 7 по Рымарской улице, 20. Мрачная картина. Защемило в груди. Окна были выбиты, единственное, что сохранилось, это тарелка громкоговорителя, подвешенная к стене. Те немногие жители, которые остались в оккупации, рассказали мне, что и как. Самойленко Федя сказал, что нашей мебелью и библиотекой топили всю зиму. Те немногие евреи, которые не эвакуировались, были все расстреляны в Дробицком яру около Рогани. Там погибла моя двоюродная сестра Лиза Левитина, 1912 года рождения. Полицаи с управдомом ходили по домам и выявляли евреев. Зашли к Лизе. «Жиды есть у вас?» — спрашивает полицай. Свекровь ответила: «Есть, но она очень хорошая». Ну и обычный конец — Дробицкий Яр. Очевидцы рассказывали, как по улицам в морозную зиму гнали евреев в район ХТЗ. Некоторых, больных и старых, тащили в корытах для стирки белья. Некоторые из смотревших это врывались в толпу и срывали с людей шубы. Не один человек умер по пути. Потом выводили к Яру, где и расстреливали. Я встретил знакомых из числа жителей и товарищей по студенческим годам. Рассказали мне много такого, во что невозможно было поверить. О том, как люди приспосабливались к немецкой оккупации и даже процветали.
В 1944 году был процесс над фашистами и предателями в Харькове. 4 человека — три немца и один харьковчанин-шофер, управлявший крытой с кузовом душегубкой. Выхлопная труба была заведена в кузов. Когда довозили до Яра, все в машине были уже мертвые. Всех четырех повесили на торговой площади центрального Благовещенского рынка. Я видел это зрелище. Фашисты держались спокойно, а вот «наш» был в истерике, сопротивлялся, просил пощады. Здоровенный солдат дал ему в рожу и надел петлю на шею. Несколько дней они висели; мальчишки раскачивали их, крутили и сняли с них добротные кожаные сапоги. <…>
Судьба моего поколения тяжелая и трагическая. Из моих студентов-однокашников мало кто уцелел. А у многих из тех, кто остался жив, не сложилась личная жизнь. Одни жены поменяли мужей, не дождавшись своих, другие сблядовались. Да что говорить, все ушло, все исчезло навсегда. Те, которые ждали мужей и страдали, не дождались. Какие талантливые ребята погибли, все в возрасте 24–25 лет. Меня и теперь, в 1996–1997 годах, почти каждую ночь разбирает тоска. Я вспоминаю войну, друзей, во сне кричу, плачу. Боже милостивый, за что такая беда людям! Это-то в мои 80 лет!
1945 год, кончилась война. Это было потрясающее известие. 9 мая. Сколько крови, сколько жертв — сейчас уже пишут, что 20 миллионов. Никакие письма, кинофильмы, литературные произведения, воспоминания не в состоянии передать ужасающую трагедию, общее состояние народа на фронте и в тылу. Не раз я слышал реплики «воевали в Ташкенте» в отношении евреев. И это при том, что в войне участвовало 500 тысяч евреев. Из них 200 тысяч погибло на фронте. 500 тысяч — это около одной шестой всего еврейского населения СССР...
