«Букник» продолжает публикацию отрывков из воспоминаний Сусанны Печуро (1933–2014), написанных в 1998 году и до сих пор не появлявшихся в печати. Текст подготовлен сотрудником «Мемориала» и внуком автора — Алексеем Макаровым. Этот рассказ — о жизни в эвакуации в Кыштыме (Челябинская область).

В конце сентября мы погрузились в купейный вагон поезда, идущего на Урал. Папа проводил нас на вокзал. До Челябинска нас сопровождал муж тети Сони ⁽¹⁾×(1) Локшина Софья Яковлевна. Работала в в/ч 470, он же эвакогоспиталь № 3880 (г. Кыштым, Челябинская область)., Дон Самойлович Росин /дядя Доня/ ⁽²⁾×(2) Росин Дон Самуилович (1897–?). Военинженер 3 ранга. Помощник нач. связи 177 стрелковой дивизии, воевавшей на Сталинградском фронте.. Он был каким-то военачальником, и ему разрешили отвезти семью и только потом отправиться по назначению.
Ехали долго. Стояли на разъездах, пропуская воинские эшелоны. Кончилась еда. Потом оказалось, что нет воды. Помню ощущение страшной сухости во рту, рвущую горло жажду. Мама вывела меня на площадку вагона, я ловила холодный воздух пересохшим ртом, кажется, стало легче.
В Челябинске мы несколько дней жили на вокзале. Заняли одну скамейку, спали на ней по очереди. Валюшка заболел дизентерией. Дядя Доня уехал в армию. Тетя Соня куда-то ходила, нам дали место в каком-то подвале, где ютилось в одной большой комнате несколько семей.

Так мы впервые услышали слово, которым не слишком приветливые уральцы встречали толпы эвакуированных, свалившихся на их бедные головы.
Наконец тетя Соня получила направление в эвакогоспиталь № 3880, в шести километрах от Кыштыма. И мы отправились туда. Вагоны штурмовали толпы кричащих остервеневших людей. Меня втолкнули в поезд, и вдруг он тронулся и начал резко набирать скорость. Толпа на перроне взвыла. Женщины пытались бежать за вагонами, цеплялись за поручни, отставали, падали. Я рванулась в двери, чтобы выпрыгнуть из вагона. Какая-то женщина схватила меня и удержала. Я вопила: «Ма-ма!» Женщина пыталась что-то говорить, я не слушала. Вдруг поезд остановился, дернулся и поехал назад.
Крича и плача, люди кинулись к вагонам. Маленьких детей протягивали в окна. И тут появилась моя мама. В руках у нее была... моя кукла, завернутая в одеяло. Я не помнила, что мама взяла у меня куклу, подсаживая меня в вагон, а она так и бежала с ней за поездом.
Ехали мы примерно сутки. Мама держала меня на руках, и я плакала не переставая всю дорогу.

В Кыштыме мы сели в телегу, запряженную гнедой лошадью, и поехали в поселок, называвшийся Дальней Дачей. Мы ехали по городку, по тихим улицам, мимо темных деревянных домов с глухими высокими заборами. За заборами лаяли собаки. Городок остался позади, дорога шла по лесу, густому, хвойному, тоже темному и очень красивому. Начиналась уральская жизнь.
В окрестностях Кыштыма нам предстояло прожить два года, и для меня они стали необыкновенно важными во всех отношениях.

Дальняя Дача представляла собой комплекс зданий довоенного санатория, отведенный под тыловой эвакогоспиталь. На громадной территории, включающей большой участок соснового леса, парк с липовыми аллеями и беспорядочные заросли сирени и жасмина, были разбросаны пять трех- и четырехэтажных корпусов и пара домиков для сотрудников и вспомогательных служб. Весь комплекс ограничивался с одной стороны дорогой, которая вела в Кыштым, а с другой — красивейшим озером со странным названием Малая Нанога. Озеро было перегорожено деревянной плотиной с полуразрушенным мостом и старой, но работающей мельницей. Из-под моста выбегала неширокая быстрая безымянная речка, огибала Дальнюю Дачу и уходила под другой деревянный мост, через который кыштымская дорога шла дальше. За речкой был принадлежащий санаторию конный двор: приземистые конюшни из почерневших бревен и рядом с ними такой же черный бревенчатый барак, где жили рабочие — конюхи со своими семьями. Почти все мужчины были, разумеется, на фронте, и семьи их, как семьи всех фронтовиков, бедствовали. Напротив санатория, в сосновом лесу, стояли еще два корпуса — там жили семьи оставшихся служащих, естественно, сразу же приписанных к госпиталю. Еще дальше был чистенький одноэтажный домик, за домиком узкая дорожка убегала вниз к другому озеру, большому, гладкому, с голыми берегами. Это озеро называлось Большие Наноги.

Нас поселили в избе, стоявшей у спуска к озеру Малые Наноги. Изба была необитаема. Низкое крыльцо вело в темные широкие сени, делившие ее на две неравные части. Налево были две комнаты с печками-голландками, напротив — еще четыре комнаты и кухня с русской печью. Из сеней крутая лестница вела к люку на чердак. Мы жили в левых комнатах; одна из них была довольно просторная, другая — маленькая. Нам выдали пять железных коек с матрасами на шесть человек, два стола, несколько табуреток и скамейку, и мы начали обживаться.
Кажется, мы были первыми приезжими служащими будущего госпиталя. В следующие месяц – два приехали еще врачи, стали приходить транспорты с ранеными. Нас, детей, это пока мало касалось. Мы осваивали необыкновенные, ошеломляющие просторы; их редкая красота для нас, горожан, была особенно удивительна. Стояла осень. Безлюдные аллеи были завалены сухими листьями, и наши ноги тонули в них почти до колен. Прохладный прозрачный воздух, темнеющая, остывающая вода озера и тишина быстро вытеснили из нашей памяти все, что нам пришлось пережить в первые месяцы войны.

Мама и тетя Соня попытались выяснить, есть ли возможность определить нас куда-нибудь в школу. Мне пора было начинать учиться, а Янька должен был идти в четвертый класс. Оказалось, что школа есть только в Кыштыме, в шести километрах, и туда нужно было ходить пешком. Но в минувшую зиму на дороге насмерть замерз ребенок с конного двора — он залез на дерево, спасаясь от волка, — и после этого была открыта малокомплектная школа в том самом маленьком чистеньком домике, который стоял по пути к Большим Наногам. В этой школе было только три класса, поэтому я в школу пошла, а Янька остался дома. Тетя Соня побоялась пускать его в Кыштым, тем более что школьников среди детей Дальней Дачи больше не было, и ему пришлось бы ходить одному.

Школа, куда меня отвела мама, состояла из двух комнат. Первая, маленькая, была скорее сенями, а во второй стояли шесть парт, по две на каждый «класс», стол со стулом и школьная доска. Учительница Матрена Федоровна, молодая румяная женщина в большом платке, была не больно-то грамотна. Она каждый день пробегала туда и обратно дорогу от Кыштыма до нашей школы, где в общей сложности было четыре ученика. Я пришла пятой, и меня посадили с маленьким оборванным мальчиком Ваней с конного двора.

Нас осталось снова четверо. За партой второго класса сидели двое детей; одному было уже лет десять, и был он белобрыс и бестолков. Звали его почему-то Артур, он был сыном мельника. Когда я через два года уезжала обратно в Москву, Артур все еще учился во втором классе и так и не умел сносно читать и считать.
Рядом с ним сидела девочка Вера — маленькая, приземистая, с большой головой. Ее отец был лесником. Противоположный берег нашего озера был холмистый, поросший смешанным лесом с широкой просекой. По просеке шли столбы высоковольтной линии от Челябинской гидроэлектростанции, поэтому тот берег назывался Чегресской. В лесу стоял большой, просторный и красивый дом с широким подворьем — потом я нередко ходила в гости к Вере на Чегресску и приветливая Верина мать поила меня молоком и угощала ржаными шанежками.

В третьем классе было двое учеников. Особенно запомнился мне белокурый, синеглазый, стройный, как юный герой русской сказки, Ванюша. Его отец тоже был лесником, но с какого-то очень дальнего участка, поэтому Ване приходилось проделывать громадный пеший путь. Не удивительно, что появлялся он в школе довольно редко. Зимой, когда выпал снег, Ваня стал приходить чаще — бегать на лыжах было легче, чем ходить пешком, — но когда ударили сильные морозы, совсем бросил школу. Еще одна девочка, Августа, тоже училась в школе недолго: ее мать ушла на фронт, и Августу забрали какие-то родственники.

Чему нас учила наша Матрена Федоровна, трудно сказать. Сразу выяснилось, что я бегло читаю и спокойно решаю все задачи и примеры, которые учительница выписывала для нас на доске. А вот писать я не умела. Мама сходила на рынок в Кыштым и купила несколько тетрадей в косую линейку и в клеточку, ручку с парой перьев «86», чернильницу-непроливайку и пузырек чернил, сшила мне сумку из куска старой фланели. И я стала мучительно учиться писать палочки и буквы «с нажимом». Проверяла эти тетрадки и ругала меня мама, а не Матрена Федоровна, которая ставила мне за все «отлично». Так я проучилась два месяца. Выпал снег. Тетя Соня где-то раздобыла для нас санки на деревянных полозьях и лыжи без резины и с веревочками вместо ремешков.

Мы приехали в Кыштым осенью. Ни радио, ни газет не было. Каким-то образом взрослые узнавали о том, что происходит на фронте. Помню тревожный, горестный шепот о том, что немцы почти на окраинах Москвы. Я тоже догадывалась, что происходит что-то очень страшное, но, не будучи способной понять всю глубину общей беды, беспокоилась об отце и о нашем московском доме. Известие о параде 7 ноября было принято взрослыми как признак надежды на улучшение ситуации. Сталин в Москве! Сталин не пустит фашистов в Москву!

От отца приходили очень редкие письма. Тетя Соня получила письмо от дяди Дони, кажется, это было намного позже. Помню эвфемизмы, которыми наши отцы маскировали подцензурные сведения.

Мы знали, что живет он на заводе, только изредка наведываясь домой. Дядя Доня написал: «Стою под орлом и любуюсь хищником». Мы поняли, что его часть находится под Орлом.