В эти дни в 1906 году Хемда Бен-Йегуда описывает своим феерическим пером в газете «Хашкафа» одну из бецалелевских музыкально-художественных вечеринок того бурного времени, которые призваны были вдохнуть новую национальную культуру в застойный быт нашей вечной столицы (судя по дате, концерт был неофициально приурочен к нееврейскому Новому году):

Зал украшен зелеными ветками, ярко освещен, порядок идеален, дамы и господа явились в парадных одеждах, словно на праздник, у каждого в руке билет. Ответственные за порядок вежливо указывают всем их место и кресло. Вот публика уже сидит и ждет, возможно, в некотором сомнении. Поднят занавес — и перед нами сцена, подготовленная со вкусом, украшенная красивой мебелью и освещенная светом множества свечей в тяжелых серебряных подсвечниках. Исполнение началось. Г-жа Ривка Закушански и г.г. Перес, И. Загородный и Литвинский — все они еще незнакомы публике, но своим первым номером, исполненными на скрипках «Жерновами», они представили себя с самой лучшей стороны. Следом г-жа Загородный и г-жа Ицхаки играли на фортепьяно в четыре руки, а милая барышня Роза Либерман весьма верно исполнила соло пьесу Бетховена. И весь зал аплодировал и кричал: «Еще! Еще!» Г-н Кабелкин прочел наизусть «Сон» Боруховича по-немецки и «Бокал» Фруга на иврите. В ушах не перестают звучать слова: «Знамена вьются, и гремит мотив…» Г-жа Закушански играет «Кол нидрей» соло на скрипке. Она владеет скрипкой, и та послушна ей, и под ея ловкими пальцами делает все, что потребует повелительница. Г-жа Закушански, скромная и простая в своем легком белом платьице, — избранница и любимица публики.

А вот — нечто новое: рисунок по мотивам музыки. Четверо студентов «Бецалеля» стоят перед четырьмя чистыми листами бумаги, и, пока пальцы пианистки бегают по клавишам, художники быстро добавляют штрих за штрихом на листы — и вот через пять минут перед нами точные и законченные портреты Герцля и Нордау, голова негра, вызвавшая страх и смех, и милейший пейзаж страны нашей в ц в е т е! Публика неистовствует, и, чтобы успокоить ее, появляются другие студенты и тем же способом рисуют Храмовую гору и превосходные карикатуры, а выступавший последним студент Штарк нарисовал обеими руками одновременно двух целующихся голубков, двуглавого орла и менору о семи свечах.
Во время краткого перерыва мы подошли к накрытому столу, у которого наши прелестные дамы самолично обслуживали публику, и гости, умея отдать должное такому обслуживанию, одаряют милых хозяек комплиментами и звонкими монетами, в том числе — сверкающими золотыми.
<…> И наконец — «живая фигура» — известная статуя Мататьягу Хасмонея, творение профессора Шаца. Статуя великолепна, и публика не жалеет окаменевших в ней без движения юношей, требуя, чтобы живая картина оставалась на сцене еще и еще, и оглушительное «ура», вместе с именем профессора Шаца, сотрясает зал. <…> Господин Соломяк в восторге и приливе щедрости велит откупоривать шампанское бутылку за бутылкой и самолично подносит сей восхитительный, норовистый напиток музыкантам и другим участникам представления. Совместное «лехаим» чудного союза всех активных сил, стремящихся к ивритской жизни, прорезает воздух. «Знамена вьются, и гремит мотив»…

Уже через неделю та же газета публикует довольно суровый ответ на эту статью одного из присутствовавших, в котором, кроме весьма кислой оценки музыкальных достижений, в частности, говорится:

Когда бы не г-жа Мазья и не г-жа Бен-Йегуда, самолично ходившие по домам продавать билеты (и ни у кого не хватило духа оставить их с пустыми руками), музыкантам пришлось бы играть перед пустыми креслами. Но у г-жи Бен-Йегуды, судя по всему, имеется грандиозное воображение, не знающее ни границ, ни удержу, и она кого угодно превознесет до небес. Да, сударыня, мы — гиперболическое поколение…

Газета «Ха-цви» в 1909 году свидетельствует о медленной, но верной поступи прогресса на ниве государственного сервиса в столице:

Начальник почты и телеграфа в Иерусалиме сдержал слово. Сегодня мы собственными глазами видели то, о чем и помыслить прежде не могли: в коридоре почты поставлен стол, а на нем — бумага, чернильница и ручка с пером! Конечно же, стол сей вовсе и не стол, и в первый момент мы его даже не заметили. Он более похож на тумбочку. Но тем не менее нет более необходимости стоять целый час, ожидая, пока вам принесут перо, пока подадут бумагу! Вот какое первое улучшение. Когда же появятся следующие? Когда на почте станет чище? Когда перестанут кататься под ногами мятые бумажки и прочий мусор? Когда служащие станут более любезными и проворными? Когда не будет необходимости спрашивать обо всем по два и три раза? Когда?
И вот еще: поскольку первое улучшение уже сделано, почему бы не довести его до совершенства? Чернило, бумага, перо, даже арабское перо — уже имеются, но кое-чего не хватает, и это самое важное на почте и телеграфе, а именно: промокательная бумага. Господин начальник почты, дайте нам, будьте любезны, промокательную бумагу! В следующий раз обязана быть промокательная бумага.
Заранее благодарны.

Ну а на периферии — своя жизнь и свои проблемы. Вот о чем писала в эти дни 1908 газета «Хашкафа»:

Ришон Ле-Цион. Все скачут — один на коне, другой на осле, третий в телеге, а прочие на своих двоих. Что случилось? Что стряслось? Наконец выясняется, что прибыла записка от крестьян из колонии Беэр-Яаков: срочно зовут на помощь. Кого? Зачем? Никто даже не спрашивает. Да и к чему все эти вопросы? Побежали!
Через полчаса (а день-то дождливый) мы уже на земле Беэр-Яакова, посреди колонии, у миндальных садов, ноги наши в грязи, и мы спрашиваем направо и налево: «Что? Где?» А в ответ все смеются: «Да ничего!» Случилось прошлой ночью происшествие: пришли арабские коровы пастись на их земле, встали колонисты их прогнать, а двух коров привели в колонию и приставили одного из своих людей их стеречь. Усталый сторож заснул, и коровы вернулись восвояси. Арабы же, увидев, что скотина вернулась, решили подшутить над евреями и явились требовать своих коров обратно. А колонисты, не знающие арабских обычаев, подумали: поди разбери, что на уме у их соседей, и послали за помощью в Ришон Ле-Цион.
После того, как мы убедились, что паника позади, отправились немного пройтись с раввином казаков (так! — Н.З.), который показал нам, что собираются построить в колонии. И во время разговора взял он у одного из нас ружье, принял его на плечо, как военный, и рассказал, что на Кавказе не выходил без ружья или пики. Нам же дивом дивным казался раввин с ружьем.