В рубрике «Письма великих» публикуем сегодня сохранившееся в частном собрании ранее не печатавшееся письмо поэта Ильи Сельвинского к литературоведу Осипу Резнику, а также авторскую версию «Баллады о трупе», которая прилагалась к этому письму.

Илья Сельвинский (1899–1968) — крымчак по происхождению, участник революции, Гражданской и Великой Отечественной, стал одним из первых свидетелей Катастрофы. Зимою 1942 года в Керчи он вместе с другими журналистами побывал у Багеровского рва, в котором были похоронены тысячи евреев, незадолго до этого расстрелянных нацистами. В стихотворении «Я это видел своими глазами» он писал: «Так загреми же, как Дант, как Овидий, / Пусть зарыдает природа сама, / Если все это сам ты видел / И не сошел с ума».

Сельвинский множество раз подвергался опале, одно из его стихотворений, в котором поэт признается в любви к Родине, воспевает ее, чуть не стоило ему жизни. В конце 1943 года Сельвинский был отозван из армии в Москву, где в Секретариате ЦК ВКП(б) рассматривали его личное дело. Поводом стали несколько стихотворных строк из «Кого баюкала Россия»: «Сама, как русская природа, / Душа народа моего: / Она пригреет и урода, / Как птицу выходит его, / Она не выкурит со света, / Держась за придури свои, — / В ней много воздуха и света / И много правды и любви». От поэта требовали объяснить, что означает строчка «Страна пригреет и урода»? Делом заинтересовался сам Сталин, и Сельвинского спасла от гибели лишь словесная находчивость.

Письмо, которое мы сегодня публикуем, написано в августе 1942 года, т. е. между керченскими событиями и визитом в Москву в Секретариат ЦК. В это время Сельвинский находился в Чистополе, восстанавливая силы после ранения. Он был полон творческих планов — в письме упоминается о большой прозаической пьесе, которую он писал и хотел публиковать под псевдонимом «Полковник Н». С большой вероятностью пьеса так и не была закончена. Этим, как и многим другим планам, помешала та самая встреча со Сталиным и последовавшая вслед за ней опала поэта.

«Баллада о трупе» близка по своей эстетике к стихам керченского цикла, в которых поэт описывает картину массового уничтожения евреев в Крыму в конце 1941 — начале 1942 года. В ней, как и в стихотворении «Я это видел своими глазами», присутствует удивительный образ — молчаливо кричащий митинг мертвых. «И трупы бредят, грозят, ненавидят... / Как митинг, шумит эта мертвая тишь. / В каком бы их ни свалило виде — / Глазами, оскалом, шеей, плечами /Они пререкаются с палачами, / Они восклицают: “Не победишь!”» — это в керченских стихах. А в «Поэме о трупе»: «Этой наполнен датой, / Как митингом, как толпой, / Посмертный голос солдата / Долину скликал на бой!»

Письмо и стихотворение публикуется с любезного разрешения наследников поэта. Автор выражает благодарность М. Д. Шраеру за помощь в подготовке этой публикации.

Чистополь 15.08.42

Дорогой О!

Ну как так можно писать: «Для писателей возникло много интересных и важных дел, а тебя нет». Ну что стоило приписать еще хоть две строчки о том, что же собственно за дела? Интриган ты этакий! Калиостро! Впрочем, никогда в жизни не поверю, чтобы писателей привлекли к чему-либо для них интересному. К важному (с их точки зрения) тем более. Так что, вспыхнув не мгновение от любопытства, я почесал в затылке и… успокоился.

Относительно небольшой поэмы в 3–4 тысячи строк ты почти угадал: пишу пьесу, но увы — в прозе. Условно называется «Лицо врага». Хотел написать в стихах, но, высчитав время, отпущенное на сие дело моей собственноручной ногой (см. 54 статью о незаживших ранениях) — решил обратиться к ненавистному мне искусству нерифмованной и безразмерной речи. Получилось ли что — не знаю. Как тебе известно, когда я берусь за что-либо для себя новое, я никогда ничего не понимаю в том, что получилось. Так было напр. с «Рыцарем Иоанном»⁽¹⁾×(1) Историческая трагедия в 5 актах, опубликованная в 1939 г.. Впрочем, уже и сейчас ясно, что это вещи несоизмеримые. Ты понимаешь — когда я пишу стихи, я отчетливо чувствую сопротивление материала — и чисто поэтического, и сюжетного; когда же прозу — этой отчетливости нет. Написав фразу, я не знаю: хорошо ли это? Нет ли здесь дилетантизма? Иногда намеренно начинаю ее мучить, чтобы раскрыть в ней что-либо неоткрытое, от этого ей становится плохо, а автора самого тошнит. В конце концов решил махнуть рукой на все проблемы и, выдумав себе псевдоним «полковник Н.», под которым выпущу пьесу, начал писать, не справляясь ни с какими традициями и канонами. Сразу стало легко и вольготно: от полковника Н. не будут требовать шедевра, как требуют его от Ильи С. К тому же — цель полковника не история драматургии, а пополнение репертуара. Короче говоря, пишу, как дышу. Дело идет легко и приятно. Особенно легко править. В стихе бывало поправишь строчку, а она тянет за собой целую строфу, а здесь исправил — и ничего. Даже лучше становится.

Только рука дрожит. Знаешь — после работы топором очень трудно держать в руке легкие предметы. Но в общем пришел к убеждению, что прозаики — порядочные бездельники и лоботрясы. Что такое настоящий труд золотых дел мастера они почти не знают (правда, это мнение самоучки. Учти.)

Напиши мне что-нибудь подробное. Обнимаю тебя. Привет Марте Ефимовне. Все мои чады и домочадцы целуют.

Твой Илья

PS Посылаю тебе две баллады для «Нового мира». В газетах и журналах их не было. Балладу о трупе нужно печатать первой.

Баллада о трупе

Ритмы марша под битвой…
Как встреча с кометой — гул!
И он уж не вспомнит о бритве
В трауре губ и скул.

Пустырь. Унылая кочка.
Грачи. А грачам — сто лет.
Казалось бы, смерть и точка?
Казалось бы, все? Но нет!
Его распирают воды,
Ища, как и всюду, причал…
Шли газы трубой пищевода —
И труп тяжело рычал.
Заря занималась и гасла…
Быльем порастал пустырь…
А в трупе пузырилось масло,
Вздувался желчный пузырь.
У трупа вспучилось брюхо…
И вдруг, отлипаясь от ран,
На ляжке треснули брюки
И вывалился карман!
И, лирикою согретый,
Едва лишь мертвец икнет —
С часами и мелкой монетой
Соскальзывает блокнот…
Хозяйничай, химия, в теле!
Где ж ты, человечья душа?
Но три листка облетели
И вынеслись неспеша…
Один опустился в поле,
Как бабочка, голубой,
И шепчет: «Милая Оля!
Я вновь говорю с тобой…»

Другой, клеверами ведомый,
Пришел к тишине болот:
«Здесь тоже — сказал он — как дома
Ольха от ветра поет…»
А третий жужжал с листвою
Сквозь шалый ее ералаш,
Но был от бризантного боя
Неясен его карандаш.
Летя над осеннею падью
На тронутый дымом дол,
Он только взывал: «…ни пяди!»
Он только скликал: «Комсомол».

Пустырь, позабытый всеми…
Грачи, как и век назад…
Но кажут великое Время
Часы и копеечный клад!

Этой наполнен датой,
Как митингом, как толпой,
Посмертный голос солдата
Долину скликал на бой!

Я отдал бы страстно, истошно
Все золото своих дней,
Чтоб три таких же листочка
Остались от жизни моей.
Вам это покажется глупым?
ЧтО мертвому в том?
О, да!
Чихать мне, когда буду трупом…
Но покуда я жив — ни-ког-да!