Онлайн-тора Онлайн-тора (Torah Online) Букник-Младший JKniga JKniga Эшколот Эшколот Книжники Книжники
История песни
Маша Аптекман  •  23 мая 2008 года
«Это прекрасная идея! Надо показать в этой песенке несчастную безработную девушку, мерзнущую на улице ради куска хлеба, умирающую с голода для обогащения нэпмана, так сказать, одну из "гримас нэпа". Он задумался, потом повернулся к жене: «Оль, ставь самовар для артиста. А я буду печь бублики…»

Бублик - кулинарное изделие, пшеничное тесто кольцом, сваренное в воде, а потом запеченное. Также бубликами часто называют различные предметы круглой формы с отверстием в центре, например руль автомобиля или колесо. Бублики являются традиционным изделием русской кухни.
(словарь Ушакова)

Однажды Исаака Дунаевского спросили: «Какая ваша самая любимая песня протеста?»
«Бублички, - ответил Дунаевский. – Лучшей песни про тесто еще никто не написал!»

Александр Кушнер тридцать лет назад дал нам понять, что времена не выбирают. И с ним, увы, трудно поспорить. Но если бы вдруг совершенно случайно ко мне на плечо присела бы фея и сказала, что я могу – вот прямо здесь на месте – выбрать себе какое-нибудь время, я, не задумываясь, выбрала бы НЭП.

НЭП! Чудесные времена, когда, боязливо оглядываясь назад, в «доисторические» годы военного коммунизма, народ выбрался наружу из нетопленых пещер-квартир, сбросил потертые мамонтовые шкуры, напялил узкие платья и широкие штаны и пошел гулять – ведь все равно пропадать. НЭП! Писатели-попутчики-серапионовы братья, забившись в углы коммунальных квартир, писали рассказы, ставшие потом классикой русской литературы. В ресторанах танцевали шимми. По улицам ходила большая крокодила. На Сенной площади в Ленинграде торговали репой: за кило - миллион рублей, уменьшительно-ласкательно прозванный народом «лимоном». Всюду жизнь!

Шел трамвай десятый номер
На площадке кто-то помер,
Не тревожьте мертвеца,
Ламца-дрица-гоп-ца-ца!

Недолгие годы нэпа были, возможно, лучшими в долгой и страшной истории двадцатого века. А лучшее, что осталось от тех лет – песни.

Самая знаменитая и долгая жизнь из всех нэпмановских песен была уготована песне «Бублички» (она же – «Бублики»). Разухабистые, написанные на типичный одесско-еврейский мотив и при этом ужасно жалостливые «Бублички» стали символом НЭПА – «мелкобуржуазной» частной торговли, полуграмотной, полунищей, полуофициальной.

Ночь надвигается, мильтон ругается
Все погружается в ночную мглу
А я забытая, тряпьем прикрытая
И не умытая одна бреду...

Купите бублики, гоните рублики
Гоните рублики вы мне скорей!
И в ночь ненастную меня несчастную
Торговку частную ты пожалей!

Песни, подобные «Бубличкам», «Жареному цыпленку» или «Мурке» стали такой неотъемлемой частью городского фольклора, что сложно поверить, что у них есть автор. Однако есть.

А.Дейнека. Кабаре. 1921 г.
«Бублики» написал киевский журналист Яков Давыдов. В первые годы революции Давыдов жил то в Киеве, то в Одессе и зарабатывал на жизнь тем, что писал под псевдонимом Жгут или Боцман стихотворные фельетоны и эпиграммы против врагов Советской власти. А в середине двадцатых выбрал себе новое имя - Яков Ядов - и занялся сочинительством куплетов для маленьких кабаретных театров. «Бублички» тоже были предназначены для кабаре.

Первый исполнитель песни Григорий Красавин через много лет вспоминал: «Приехав на гастроли в Одессу, я был поражен тем, что, пока я ехал с вокзала к Ядову на Сумскую улицу, всю дорогу меня сопровождали возгласы: «Купите бублики!» Мне захотелось иметь песенку с таким припевом. О своем желании я сказал Ядову и сыграл на скрипке, с которой обычно выступал, запавшую в память мелодию. Яков Петрович сразу загорелся: «Это прекрасная идея! Надо показать в этой песенке несчастную безработную девушку, мерзнущую на улице ради куска хлеба, умирающую с голода для обогащения нэпмана, так сказать, одну из "гримас нэпа". Он задумался, потом повернулся к жене: «Оль, ставь самовар для артиста. А я буду печь бублики…» Полчаса стучала в соседней комнате машинка. В тот же вечер я с листа исполнял «Бублики» в «Гамбринусе». На следующий день их запела вся Одесса. А через некоторое время, когда я приехал в Ленинград, Утесов, встретив меня, сказал: "Гриша, я пою твои «Бублики». Ничего?" — "Кушай на здоровье!" — ответил я ему.
(Запись 1956 года из фондов музея эстрады).

Здесь трачу силы я
На дни постылые,
А мне ведь, милые,
Шестнадцать лет...
Глаза усталые,
А щеки впалые,
А губки алые,
Что маков цвет.

Горячи бублики
Для нашей публики,
Гоните рублики
Мне кто-нибудь...
Суженый встретится,
И мне пометится...
...Мой честный путь.

«Бублики» с триумфом пошли путешествовать по стране. Как это обычно бывает, появились народные варианты, в которых слова были существенно изменены. Но тут как раз закончился НЭП, а с ним и развеселые театры-кабаре. И «Бублики» ушли в подполье, в «городской фольклор», а фольклор, как известно, не имеет автора.

Константин Паустовский вспоминал, что Ядов был по натуре человеком уступчивым и уязвимым. «В тридцатые работы у него было очень мало, да и слава его как автора «Бубликов» не способствовала яркой советской эстрадной карьере. Жить ему было бы трудно, если бы не любовь к нему из-за его песенок всей портовой и окраинной Одессы. Ядов охотно писал для них песенки буквально за гроши. Внешне он тоже почти не отличался от портовых людей. Он всегда носил линялую синюю робу, ходил без кепки, с махоркой, насыпанной прямо в карманы широченных брюк. Только очень подвижным и грустно-веселым лицом он напоминал пожилого комического актера. Один раз он сказал мне с грустью: «Если говорить всерьез, так я посетил сей мир совсем не для того, чтобы зубоскалить, особенно в стихах. По своему складу я лирик. Да вот не вышло. Вышел хохмач. Никто меня не учил, что во всех случаях надо бешено сопротивляться жизни. Наоборот, мне внушали с самого детства, что следует гнуть перед ней спину. А теперь поздно. Теперь лирика течет мимо меня, как река в половодье, и я могу только любить ее и завистливо любоваться ею издали. Но написать по-настоящему не могу ничего». В конце тридцатых измученный Ядов, которому в те годы было уже попросту не на что жить, написал отчаянное письмо Вышинскому:

«Я чувствую что меня решили ликвидировать. В 1929 году в Ленинграде, где я тогда жил и работал, организовалось некое ОСЭ (общество советской эстрады). Свою деятельность ОСЭ начало борьбой с «ядовщиной».

Видя, что силы неравны, что меня могут угробить, я уехал в Москву. Но в Москве я не спасся. Рапповцы устроили мой «творческий вечер», на котором разгромили меня в пух и прах, причислив к лику классовых врагов.

Этот «творческий вечер» стоил мне кровоизлияния в мозг. 10 октября меня в почти безнадежном состоянии отвезли в Басманную больницу. И пока я на больничной койке боролся со смертью, моя жена боролась с человеческим бездушием. Никто из писательских организаций пальцем не шевельнул, чтоб мне помочь. Я хочу только одного: восстановить свое здоровье и трудоспособность настолько, чтоб по мере сил быть полезным дорогой Родине».

Забытый и больной, Ядов умер в 1942 году. К тому времени его самая знаменитая песня уже давно жила сама по себе, и главная ее слава гремела вне России. Одесские эмигранты перевезли «Бублички» в Нью-Йорк, и уже в конце двадцатых их распевали на Нижнем Ист-Сайде. «Бублички» превратились в «Бейгелах».

Американская песня на идише, призывавшая «Ну койфт же бейгелах...» стала началом целой песенной традиции – еврейского свинга, и именно с нее начался взлет песенной карьеры знаменитого дуэта "Сестер Берри" – по иронии судьбы, внучек киевского булочника Бейгелмана. Если верить легенде, где-то на улице молоденькая Мина Бейгелман услыхала песенку, которую легко запомнила и часто напевала. Песенка называлась "Бейгелах". Как это и должно быть в легенде, некто случайно услышал её пение и пригласил девочку спеть на еврейском радио. Так песня «Bublichki» стала знаменитой.

Но песенка про бейгелех – это совсем, совсем другое дело, чем песня Ядова. Другое в ней все: настроение, эпоха, стиль. Тяжелая судьба героини «Бубликов», «жертвы НЭПа» – это кабаретное представление, игра... А сама героиня, хоть и неумытая и тряпьем прикрытая, – веселая разбитная деваха, много повидавшая на своем пути. Она вроде бы просит, чтоб вы ее пожалели, но просит не то чтоб чересчур жалостливо: «Гоните рублички вы мне скорей! Гоните рублики для всей республики!» Сестра у нее – проститутка, братишка, хоть и маленький, – уже карманный вор. И с мильтоном она, если надо, поругается. У идишской песни «Бейгелех» совсем другая героиня – томная, боязливая, поэтичная, глубоко несчастная... До бубликов она, скорей всего, продавала фиалки, но после того как Чарли в котелке перевернул корзинку, пришлось переквалифицироваться.

Бублички,
Купите мои бублички
Горяченькие бублички,
Ну, купите!...
Наступает скоро ночь,
Я стою, глубоко задумавшись,
Посмотрите, мои глаза потемнели...
Ночь проходит,
День надвигается снова,
Я стою на улице и думаю,
Что же будет дальше
Дома горе,
И от голода я умираю,
Люди, услышьте мою песню,
От голода слабую...

Вся надежда на какого-нибудь миллионера, который – чего только не бывает в жизни – поедет мимо на своем «кадиллаке», и страсть как захочется ему бубличка. Увидит он девушку с корзинкой и поймет, что нашел свое счастье. А иначе и быть не может. Что такое Америка без американской мечты!

Под стать героине и сама песня. За русскими «Бубличками» стоит еврейская Одесса – веселая, залихватская, хулиганская, кабаретная. За американской песенкой прячется оставленное за океаном местечко, девушка Малкеле с длинными косами, грустная и жалостливая полузабытая песня на идише... и лежащая впереди беспредельная неизвестность. Страшно маленькому человеку – еврейскому иммигранту - в большом чужом непонятном городе.

Наверное, именно поэтому «Бубличкам» удалось стать символом своей эпохи в Америке - так же, как и в России. А в начале тридцатых появился и «истинно русский» «белоэмигрантский» вариант, который распевал в парижском ресторане бежавший из Одессы в девятнадцатом Юрий Морфесси. Песня Морфесси поется от лица мужчины - «торговца частного». По характеру он человек гораздо более предприимчивый, чем неудачливая торговка времен НЭПА. Вместо того чтоб мерзнуть на ночной улице под фонарем, он, не долго думая, «отправляется по кабачкам» - «все что осталося – не распродалося/ а там, надеюсь я, что все продам». И сестра у него не какая-нибудь гулящая да совсем пропащая, а полноправный помощник в работе:

Еще мальчонкою с своей сестренкою
Ирисом, спичками я торговал,
Так что с детства я, да с малолетства я
Торговцем-частником смышленым стал.

С детства человек торговал ирисками. Сразу видно, что далеко пойдет! И умытый наверняка. У неумытого месье с мадамами ничего не купят. На голове, небось, картуз, а под картузом чубчик кучерявый. Купите бублички!

А время катится, и силы тратятся.
Я выпью водочки и не грущу.
А ну-ка, бубличка, кто хочет бубличка,
Гоните рублички – я угощу.

В 1959 году сестры Берри вернули «Бублички» в Россию – на идише и в заграничной свинговой аранжировке. А на недавнем клейзмер-фесте в штате Нью-Йорк современная американская группа «Голем», именующая себя панк-клейзмер-рок-музыкой, лихо под аккордеон исполнила песню по-русски – ту самую, где фонарь качается и мильтон ругается – правда, с чудовищным бруклинским акцентом. И это в очередной раз доказывает: Яков Ядов был прав, что писал куплеты, а не лирику. Я с трудом могу себе представить панк-клейзмерских рокеров, исполняющих под аккордеон в 2007 году «Я помню чудное мгновенье».

В одном из своих эссе Александр Генис писал:

«Если бы мне пришлось выбрать главный дар еврейской кухни Америке, то им бы стал русский бублик. На заре XX века его привезли в Америку бежавшие от погромов евреи. В память об этом он здесь до сих пор называется на идиш: бейгел. Обнаружив, как все наши эмигранты, повышенную жизнестойкость, бублик сохранил если не содержание, то форму и секрет: перед выпечкой его крестят крутым кипятком. После этого, что к нему ни добавишь - лососину, джем, арахисовое масло, он упорно остается собой: удачным сочетанием внешней мягкости, внутренней неподатливости и тайны своей непостижимой середины. Твердо храня эти национальные черты, бублик завоевал Новый Свет, как конквистадоры, - не числом, а умением. Перейдя, примерно в то же время, что Набоков, на чужой язык, он втерся в доверие, чтобы выдавить с американского стола квадратный супермаркетовский хлеб, глинобитные английские маффины и вредные французские круассаны. Готовый принять в себя все иноземное, бублик отдается чужому с азартом и доверием. В Техасе к нему подмешивают красный перец, в Калифорнии посыпают сушеными помидорами, в Манхэттене подают с «Нью-Йорк таймс». Даже в Москву теперь бублик является инкогнито. Своими глазами я видел вывеску на Тверской, где большими русскими буквами была сказано ясно и просто: «Канадские бейгелы». Так не об этой ли восприимчивости мечтал Достоевский, говоря о «всесоединяющей русской душе»?

Мне кажется, что эти слова можно смело применить и к моей любимой нэпмановской песенке.

Маша Аптекман •  23 мая 2008 года
15 мая 2008 года