Настало время завершить серию из трех анекдотов о вавилонских эмигрантах в Земле обетованной. Как помнят читатели, чужак оказавшийся среди людей Страны Израиля, подвергается осмеянию. Ситуация повторится вновь, и на этот раз позволит рассказчику и нам вместе с ним поразмыслить о смешном и грустном и о самой природе осмеяния. Чужак, пришедший из далекой Месопотамии, относится к жителям Земли обетованной чрезвычайно серьезно и не понимает их подчас жестокого юмора. И смеховые ситуации под воздействием этой серьезности становятся ситуациями трагичными, подчеркивающими неизбывность дистанции между местными и неместными.

Иерусалимский Талмуд, Брахот 2:8, 5г

Рабби Иса, когда взошел сюда, пошел к цирюльнику, а затем мыться в публичную баню Тиберии.
Встретил его там один шутник и дал ему один подзатыльник.
И сказал ему: Еще слаба петля для того человека…
И был там [в бане] один архонт, и судил он там одного разбойника.
И тут вышел тот [насмешник] и, смеясь, встал за колонной.
Сказал тот архонт [разбойнику]: Кто твой сообщник?
Поднял тот глаза и увидел того смеющегося и сказал: Он со мной!
Того схватили, осудили, и приговорили их к одной казни.
И когда выходили они, влача два дерева [распятия?], совершил рабби Иса свое мытье.
Сказал ему [насмешник]: Та петля, что была слаба, уже окрепла…
Сказал ему: Дурная судьба того человека! И разве не написано: Итак, не насмешничайте, чтобы узы ваши не стали крепче (Исайя 28:22).
Так трагикомично завершается серия из трех анекдотов о встречах вавилонских эмигрантов с обитателями галилейских улиц. Наш новый герой — рабби Иса (Иси) бар Хини, вавилонский мудрец, современник Рава, оказавшийся в Тиберии примерно в тот же период, что и Кагана. Судя по всему, он не пустил корней в Стране Израиля, ибо мы пару раз встречаем его в Вавилонском Талмуде —занимающимся академической деятельностью в доме учения (Эрувин, 39б) и принимающим палестинских эмигрантов (Шабат, 147а), и оба события, скорее всего, происходят спустя много лет после описанного выше.

Итак, перед нами вновь первая встреча вавилонского эмигранта с Землей обетованной. Молодой человек готовится к ней, как к встрече с невестой. Он приводит себя в порядок: посетив цирюльника, следует в публичную баню, дабы предстать перед новыми согражданами чистым и благопристойным. Cледует, однако, заметить, что на родине вавилонянина уже много поколений сильно влияние зороастрийских жрецов, и потому нет там публичных бань вообще, дабы не осквернять священный элемент — воду. Даже царь Хосров, для того чтобы познать банные утехи, отправился однажды в Антиохию и был за то своим жречеством порицаем. Не ведающий банного этикета вавилонян приходит в баню и там легко опознается как чужак и, как и в предыдущих рассказах, осмеивается коренным жителем. Рассказчик не объясняет, каким образом чужак был опознан, видимо, полагаясь на понимание читателем того, что чужак опознаваем даже в наготе своей. Так на средиземноморском пляже нередко узнаваем северный или заокеанский пришелец, даже если его по-мужски минималистский купальный костюм не выдает происхождения владельца. В наполненном водяными парами лиминальном пространстве публичной бани (в коей, как мы знаем, нередко разворачиваются коллизии соперничества) происходит типичный мужской поединок. Сокрытый темнотой и парами насильник атакует жертву умелым ударом. У этого удара даже есть свое название, нигде более не всплывающее во всей талмудической литературе: пуркадаль. Удостоверившись в собственной безнаказанности, насмешник (как обычно в талмудическом рассказе, не уточняется, кому принадлежит фраза, но, по логике сюжета, ее следует атрибутировать насмешнику) произносит иносказательную сентенцию, которую надо понимать так: «Еще не связана та веревка, на которой меня могут повесить!». Оставив поверженного чужака, он отправляется искать дальнейших приключений в пределах банного пространства, и довольная ухмылка не покидает его лица. В поисках новой потехи наш насмешник выглядывает из-за колонны, поддерживающей потолок фригидария. И тут сам становится не только свидетелем иной мужской игры, но и объектом иной потехи.

По другую сторону колонны разворачивается другое действо, достаточно драматическое. Архонт, важный чиновник, облеченный властью, настолько предан своей работе, что захватил с собой незавершенное дело и вместе с подсудимым проводит свой час банного отдыха, неотъемлемую часть дня достойного римлянина. (Впрочем, может быть, что разбойник был пойман исполнительными чинами архонта уже в бане и тут же был судим и приговорен.) Приговоренному задают стандартный вопрос о сообщниках в его преступном ремесле, и тот, подняв глаза, видит у колонны нашего насмешника, с лица которого еще не сошла улыбка, вызванная предшествующими шалостями. Улыбка эта была, скорее всего, истолкована допрашиваемым как злорадная насмешка свободного человека над попавшимся разбойником, которого вот-вот поведут устанавливать свое собственное распятие, как это было принято в те времена в тех местах. В отместку разбойник провозглашает насмешника своим преступным сообщником, и вершители римского правосудия, нимало не затруднив себя проверкой, тут же осуждают мнимого сообщника на распятие. Трудно сказать, каким образом уготованные для казни бревна оказались в публичной бане Тиберии. Рассказчику это нужно, чтобы столкнуть разбойника и смешливого хулигана, влекущих свои распятия, с рабби Иси, который только что завершил свое первое мытье в Земле обетованной.

Склонность шутить — опасное свойство. Что есть по сути дела создание комической сиутации? Введение в обыденную ситуацию элемента полностью неконгруэнтного остальным превращает ее в комическую. Шутник — своего рода властитель ситуации, трикстер, дергающий за нити событий и заставляющий их случиться. Но, освобождая смех, он также освобождает скрытые в ситуации силы энтропии, нередко обращающиеся против него самого. Наш безымянный насмешник, изведав разрушительную силу смеха, не может не пошутить опять, вновь столкнувшись с вавилонянином. Его очередная шутка базируется на использованной раньше им же идиоматической формуле: та петля, от которой он благополучно спасался прежде, затянулась на его шее. Сколь веревочка ни вейся — все равно совьешься в плеть. Тем самым он как бы говорит вавилонянину: ты отмщен. Но вавилонянин и не думал злорадствовать. Более того, он сокрушается о незавидной судьбе израильтянина и указывает на то, что о пагубности стези насмешничества можно было бы узнать, истолковав библейский стих (Исайя 28:22).

Смех создает лишь иллюзию свободы, иллюзию того, что узы ослабли и строгая структура социальной иерархии поколеблена. Но как только умолкают раскаты смеха, узы крепнут и насмешника ведут на экзекуцию. Так мудрец, по роду деятельности своей скептичный, подвергает скепсису роль смеха, но не потому, что сам был осмеянным, и не потому, что божественное провидение, казалось бы, в отместку за его позор, осмеяло насмешника, а потому, что смех, как бы ни потешал он простого смертного, не только оставляет мир неизменным, но даже может усилить путы, связующие его обитателей. Талмудический мудрец, как правило, не занимается переустройством мира. Он пытается его понять.