Пожалуй, оставим на время тему соблазнов, влечений и испытаний. Не то чтобы она была уже нами полностью исчерпана, но настало время уделить немного внимания другим проблемам, волнующим наших героев, пусть проблемы эти и не столь близки людям нашего времени. И потому мы отправимся в баню. Баня, впрочем, место знакомое и нашим современникам. Но та баня отличалась от нынешней и играла особую роль в культуре поздней античности – она была одной из важнейших институций в жизни города, в ней исчезали многие преграды между горожанами, и формы досуга, коим не место в иных общественных местах, находили в ней свой приют. Страна Израиля подверглась бытовой эллинизации еще в эпоху Александра Македонского, в ней появились публичные бани наподобие греко-римских бань, и ежедневный визит в их влажные пределы стал действием рутинным, как мы уже видели ранее.

Те бани, при всем своем разнообразии, всегда включали следующие обязательные компоненты. Тепидарий – натопленное помещение, иногда с теплым бассейном, где обычно не мылись, а только прогревались, готовясь к переходу в кальдарий. Кальдарий – отделение с горячими ваннами и парилками, где посетитель уже через несколько минут обливался потом, а затем с его тела металлическим скребком соскребали масло и грязь. Фригидарий – прохладный зал с холодным бассейном; как правило, фригидарий венчался куполом, под которым в респектабельных банях устанавливались дорогостоящие статуи, – в других отделениях бани высокие температуры и пар были бы губительны для произведения искусства.

Баня – место лиминальное, пограничное. Люди, приходящие в баню, оставляют в капсарии, под присмотром служителя, свои одежды – признак социальных различий, и теперь их разъединяют или объединяют только различия и сходства их тел. Конечно, не следует преувеличивать эгалитарный характер публичных бань. Они рознились по статусу, наряду с общественными существовали частные, и их контингент различался далеко не только по месту жительства. Как правило, женщины ходили в баню в первой половине дня, мужчины – во второй, а по ночам, по всеобщему консенсусу, баня принадлежала чертям и прочей нечисти. Совершая свой ежедневный визит в баню, житель полиса, приведенный туда настоятельной гигиенической потребностью, не только смывал с кожи то, что на ней оставил прошедший день, но и приобщался к содержимому библиотеки, упражнял свое тело при помощи спортивных приспособлений, прибегал к услугам массажистов, лекарей и прочих работников тела, предавался отдыху в саду и общению с себе подобными. Но общение не с себе подобными интересует нас, а с иными. В палестинской литературе баня нередко становится декорацией, в которой мудрец встречает Чужого, и столкновение с ним проливает свет на мир мудреца. Лишившись одежд, Свой сталкивается с Чужим и осмысляет свою инаковость.

В нижеследующем рассказе из Мишны сам раббан Гамлиэль, личность немаловажная среди талмудических мандаринов, встретит в бане Афродиты философа и будет говорить с ним об отношении раввинистической культуры к изображениям богов в частности и к Чужому вообще.

Cпрашивал Прокл, сын философа, у раббана Гамлиэля в Акко, когда тот мылся в бане Афродиты, и так говорил ему: Сказано в Торе вашей: «Ничто из заклятого да не прилипнет к руке твоей» (Втор 13:18). Почему же ты моешься в бане Афродиты?
Сказал ему: Не отвечают в бане.
А когда выходил, так сказал: Я не пришел в ее пределы – она пришла в мои пределы. И не говорят ведь: «Сделаем баню прекрасную для Афродиты», а говорят: «Сделаем Афродиту прекрасную для бани». И другое объяснение: Если дадут тебе много денег, ведь все равно не войдешь ты в твой храм, будучи наг и после семяизвержения, и не будешь ты мочиться перед ней. А здесь – вот она стоит над стоком и получается, что весь народ мочится перед ней. И сказано в Писании: «Кумиры богов – их сожгите огнем» (Втор 7:25) – только те, к кому относятся как к богам, а те, к кому не относятся как к богам, дозволены.

(Мишна, Авода Зара 3:4)

Итак, встреча происходит в бане города Акко, приморского города с преимущественно греко-арамейским населением. В эпоху Второго Храма в нем была небольшая еврейская община, почти полностью истребленная во время Иудейской войны. В талмудический период в Акко еврейская община возникла вновь. Мудрецы высказывали сомнение, входит ли Акко в пределы Земли обетованной или нет.

Нам неизвестно, идет ли речь о Гамлиэле Старшем, первом носителе титула «раббан», жившем еще в храмовый период и пользовавшемся столь огромным авторитетом, что даже апостол Павел для пущей респектабельности упоминает, что был его учеником, или о внуке раббана Гамлиэля Старшего, известного ходатая за палестинскую общину, или о более поздних носителях этого имени. Исследователи склонны предполагать последнее: речь то ли о Гамлиэле, сыне редактора Мишны (Авот 2:2), то ли о его внуке (Авода Зара 2:6). Тогда следует заключить, что наш рассказ был добавлен к Мишне в поздней ее редакции и отображает отношение к изображениям языческих богов, сформировавшееся к концу III века. Ведь в эпоху Второго Храма подобных скульптур в общественных зданиях еврейских городов почти не было, и снисходительное отношению к их использованию развилось после разрушения Храма.

О собеседнике мудреца нам вообще ничего не известно. Один исследователь хотел отождествить его с его тезкой софистом Проклом, уроженцем египетской Навкратии, но не предложил объяснения тому, как тот оказался в Акко. Можно лишь сказать, что греческое имя Прокл и титул «сын философа», что в арамейской терминологии может означать и «ученик философа», указывают нам на типологическую принадлежность героя и его оппозиционное положение по отношению к мудрецу. Он – Иной. Он тоже интеллектуал, книжник, но из другой культуры. Вопрос, обращенный им к мудрецу, провокационен, аргументирован и непрост. Известный стих из Второзакония касается ситуации, в которой жители еврейского города соблазнились языческим служением и как один предались ему. Такой город, ир га-нидахат («отверженный город»), подлежит суровому наказанию: на него следует пойти войной, его следует разрушить, и в нем нельзя брать трофеев. Однако талмудическое законодательство ставит дополнительные условия для получения городом подобного статуса: жители должны быть ведомы к преступлению одним из своих сограждан и т.д. Талмудические мудрецы никогда не объявляли ни Акко, ни любой другой город, в коем практиковалось идолопоклонство, ир га-нидахат, и вообще вряд ли этот библейский закон имел применение в талмудический период. В талмудической литературе процитированный Проклом стих обычно использовали как обоснование того, что любой идол, произведенный евреем, подлежит немедленному уничтожению или изоляции от места проживания евреев: «Всякий, кто обнаружит в пользовании нечто от идолопоклонства, да отнесет это к Мертвому морю» (Сифрей Дварим 96:18).

Втор 13:18 определяет утварь города идолопоклонников как «заклятое», то есть запретное для использования евреем. Согласно Проклу, баня, носящая имя Афродиты, попадает в категорию «заклятого» и потому появление в ней раббана Гамлиэля предосудительно. Грек как будто говорит: по вашим же представлениям, баню Афродиты следует либо уничтожить, либо перенести в далекую пустыню, а ты, учитель евреев, используешь ее по прямому назначению?! Этот вопрос проливает свет на проблематичность существования талмудической культуры подле языческих культур. Как могут евреи, преданные библейскому императиву о рукотворных кумирах, проживать в эллинизированных полисах, дома которых богато декорированы изображениями героев и богов? Прокл несомненно знает, что талмудические мудрецы, постоянно стремясь ограничить контакты между евреями и идолопоклонниками, почти не выказывали противодействия изображениям. Запретив несколько языческих символов, мудрецы ограничились предостережениями не совершать действий, походящих на участие в культе. Даже сад или бассейн при языческом храме не запретны для отдыха, если пользование ими не требует специального приношения жрецу (Авода Зара 4:3). Таким образом, использование языческих изображений, полностью запретное в эпоху Второго Храма, повсеместно разрешалось, если не подразумевало поклонения идолам. Тем самым поведение мудрецов может быть понято как игнорирование библейских постулатов и давней книжной традиции. Идя дорогой компромисса, нельзя не испытывать сомнений, даже будучи уверенным в избранном пути. И вот, Чужой, грек Прокл, выражает сомнения талмудического рассказчика в допустимости столь далеко зашедшего либерализма. И кому как не раббану Гамлиэлю, сызмальства обученному греческому языку, как то было принято в доме патриарха, ответствовать грекоязычному Чужому.

Отказ Гамлиэля отвечать Проклу во фригидарии в Вавилонском Талмуде объясняется тем, что мудрец не хочет заниматься уроками Торы в месте нагих людей и нечистых вод. Но ведь и сам отказ обсуждать нечто в бане является уроком. Средневековые комментаторы предположили, что баня принадлежала языческому храму Афродиты, и мудрец не хотел давать уроки Торы в капище. Но из последующей аргументации раббана Гамлиэля следует, что речь идет об обычной городской бане, принадлежащей то ли муниципалитету, то ли частному лицу и названной по имени статуи, венчающей ее купол. Скорее всего, мудрец не хочет давать развернутый ответ тотчас же, поскольку и он сам, и его собеседник наги, а нагота пристала атлету, давильщику винограда или моряку во время их нехитрой работы, но не талмудическому мудрецу, коему во время исполнения своего ремесла следует облачаться в длинное одеяние. Греческие философы тоже носили длинные одежды, но обсуждений в бане не избегали. Сокрытие тела – это тоже невербальный язык самовыражения, и он иной у талмудического мудреца, нежели у софиста.

Только выйдя из бани в прилегающий сад, мудрец излагает свои аргументы. Первый из них звучит энигматично: «Я не пришел в ее пределы – она пришла в мои пределы». Как это понимать? Имеет ли он в виду землю Израиля? Или же то, что баня, за вход в которую он уплатил деньги, есть его «пределы»? Один исследователь увидел здесь парафраз на анекдот об известном философе Плотине, коего некий римлянин позвал участвовать в храмовых жертвоприношениях, а тот сказал: «Им [т.е. жертвам] следует прийти ко мне, а не мне к ним!» И ученик Плотина Порфирий недоумевает: что имел в виду учитель? Что мудрец и есть сакральное пространство – в большей степени, чем храм? Возможно ли, что Гамлиэль знает о дерзости Плотина и хочет сказать, что ежели философу дозволительно сравнивать свое достоинство с достоинством римских богов, то и еврейскому мудрецу не зазорно так отнестись к Афродите? «Даже когда я в бане Афродиты, это она у меня в гостях, а не я у нее!» Так или иначе, даже не до конца понимая интенцию мудреца, мы впечатлены дерзкой риторической фигурой, которая используется как драматическое введение в нижеследующую аргументацию.

Первый аргумент. И не говорят ведь: «Сделаем баню прекрасную для Афродиты», а говорят: «Сделаем Афродиту прекрасную для бани». Не баню построили для того, чтобы в ней поклонялись богине Афродите, а статую Афродиты поставили для украшения бани и эстетического ублажения ее посетителей. Эту аргументацию мудрец вкладывает в уста идолопоклонников («говорят»), и тем самым между мудрецом и Чужим создается лиминальное пространство, в коем и идолопоклонник, и иудей становятся одинаковыми потребителями изображений, выведенных из религиозного контекста и служащих лишь визуальному наслаждению.

Второй аргумент является развитием первого. Аргументируя секулярный характер банного пространства, мудрец справедливо замечает, что идолопоклонники не входят в собственные храмы нагими и нечистыми. У грека, как и у иудея, есть законы ритуальной чистоты: сексуальные отношения и телесные выделения делают человека непригодным для участия в жертвоприношении и для посещения храмов. Мудрец оказывается сведущим в обычаях Чужого не менее, чем тот сведущ в библейских законах. Если банное пространство не сакральное, то и статуя Афродиты становится всего лишь декором лиминального пространства. И библейский стих – «Кумиры богов – их сожгите огнем» (Втор 7:25) – неприменим к изображению прекрасной женщины под банным куполом. Ведь если бы статуя Афродиты была бы «кумиром бога», ей бы поклонялись, а значит, приходили бы уже после очищения и в соответствующем облачении. Мудрец также не преминул поиронизировать относительно традиционного места установления статуи: купол находится над помещением, через которое под полом проходит сток, и таким образом грязная вода и нечистоты струятся у подножия Афродиты.

Прокл безмолвствует, по-видимому, принимая аргументацию мудреца. А впрочем, он уже сделал свое дело, задав вопрос, сформулировав проблему. Талмудическая культура, подсознательно ощущая себя несколько виновной в легитимации изображений, почти полностью запретных в эпоху Второго Храма, оправдала свою позицию и укрепилась в ней. Чужой оказался инструментом в процессе самопознания, а евреи и неевреи города Акко продолжили омывать свои тела у ног Афродиты.

Оказавшись под куполом фригидария вместе с нашими героями, мы с вами, читатель, поразмышляли о переменах и трансформациях, о порождаемых ими сомнениях и о роли Чужого в конструировании Своего. В следующий раз мы вновь отправимся в баню, но на этот раз в баню еврейского города Тиберии, где под куполом фригидария вновь произойдет встреча мудреца и Чужого, но разрешится она гораздо более драматическим образом.