Словом «восхождение», алия, на иврите называют приезд в Страну Израиля с тем, чтобы в оной поселиться надолго, а лучше — навсегда. Евреи в Средние века и Новое время понимали этот термин в основном метафорически, видя в переезде в Святую землю особый род духовного восхождения. Так это слово укоренилась в современном обиходе, и наши заокеанские соплеменники называют свою эмиграцию making an aliyah. А наш брат, носитель великого и могучего в Святой земле, переводит алия словом «репатриация», не желая быть эмигрантом в Земле обетованной. «Восхождением» эмиграция в Землю Израиля впервые стала называться в талмудической литературе, обычно в форме глагола: «Некто взошел [на иврите ала или на арамейском салак] в Землю Израиля». Применение этого глагола на самом деле легко объяснимо географической реальностью: Южная Персия, где в талмудический период проживали тоскующие по Земле обетованной воспитанники талмудических академий, находится в равнинной местности, а Палестина — на нагорье. И все же, устойчивые языковые конструкции, казалось бы, сами приглашают к метафорическому восприятию, и начало этого метафорического процесса засвидетельствовано в нашем рассказе.

Иерусалимский Талмуд (Брахот, 5:8, 2г) приводит серию анекдотов о приезде вавилонских евреев в страну Израиля и их непростой встрече с новой страной обитания. Все герои этих рассказов — талмудические мудрецы, воспитанники талмудических академий, к Земле обетованной относятся с должным религиозным пиететом. Начнем с первого анекдота:

Кагана был молод весьма.
Когда взошел сюда, увидел его один пустой человек.
И так ему сказал: О чем на небесах восклицают?
Ответил ему: О том, что приговор твой уже запечатан!
И так оно и было. И повредился тот.
Однажды увидел его один, тоже пустой человек, и сказал ему: О чем на небесах восклицают?
Сказал ему: О том, что приговор твой уже запечатан!
И так оно и было.
Сказал [Кагана про себя]: Разве не для того взошел я (в Страну Израиля), чтобы воздавать добром, а вместо того грешу я?! Разве для того я взошел, чтобы убивать сыновей Страны Израиля?! Следует мне низойти оттуда, куда взошел.
Пришел к рабби Йоханану и так ему говорил: Есть человек, и родная мать его презирает, а жена отца почитает. Куда пойдет сей человек?
Ответил ему: Пускай пойдет туда, где почитаем.
И снизошел Кагана оттуда, куда взошел.
Пришли и сказали рабби Йоханану: Снизошел Кагана в Вавилон.
Сказал он: Как мог он уйти, разрешения не испросив?!
Сказали ему: Те слова, что говорил тебе, испрошением позволения были.
Герой этого рассказа — второй из вавилонских амораев, носящий имя Кагана, указывающее, видимо, на принадлежность к священническому роду. Он принадлежит ко второму поколению амораев Вавилонии, любимый ученик великого Рава. Мы ничего не знаем о его происхождении и пути к обретению титула, но несомненно, что среди мудрецов Вавилона он уже именовался титулом «рав», тогда как для палестинского рассказчика он — юноша, хоть и примечательный, но титулами не отягощенный. Иерусалимский Талмуд не сообщает, почему блестящий ученый покинул благосклонную к нему Вавилонию и отправился в Землю обетованную. Для палестинского рассказчика самоочевидно, что дети благополучных вавилонских евреев стремятся побывать в Стране Израиля, вблизи постоянно функционирующих источников святости. Однако Вавилонский Талмуд (Бава Кама, 107а) в подробностях рассказывает об интриге, вынудившей молодого и бескопромиссного Кагану пойти на конфликт с правительственным соглядатаем, и вследствие этого учитель Каганы, Рав, настоял на его эмиграции. Итак, Кагана был вынужден уехать в Землю Израиля, там учился у рабби Йоханана, но скоро вернулся в Вавилонию. О его ученичестве и соперничестве с самим рабби Йохананом Вавилонский Талмуд сложит очень необычную историю (Бава Кама, 117а-б; Бава Мециа, 84а-б). А Иерусалимский Талмуд расскажет иную историю — о встречах Каганы с сыновьями Страны обетованной. Заметим, что исходной посылкой этого цикла не является вынужденность эмиграции — Кагана приезжает «сюда» по собственному желанию.

Палестинский рассказчик никак не представляет своего героя читателю: некий вавилонский чужак, как это у них водится, взошел из своего далекого, богатого и не очень понятного Вавилона сюда, в Палестину, которая для рассказчика явно пуп земли. Мы сразу узнаем о встрече Каганы с одним обитателем Земли обетованной, который оказывается не мудрецом и не священником, а так — пустым человеком, уличным забиякой. Юность вавилонянина наверняка играет в этом рассказе определенную роль. Рассказчик говорит о нем: «очень молод» (олам сагин), — и некоторые видят в этом указание или на избыточную силу героя, или на его рост, или на вящее забиячество. На мой взгляд, эти толкования избыточны. Перед нами стандартный ролевой расклад мужских коллективов. Юноша, пришедший в чужой город, — извечный объект для насмешек бывалых мужей, восседающих на улицах; «салага» в заводском районе или в армейской части почти сразу становится жертвой маскулинных розыгрышей «дедов». Как юный герой «Золотого осла» Апулея, придя в чужой город, становится жертвой жестокого ритуального розыгрыша, так и юный Кагана, придя из далекой Месопотамии в Верхнюю Галилею, становится объектом забав и воинственных нападок. Вопрос забияки, обращенный к пришельцу, поначалу кажется энигматичным: откуда заезжему юнцу знать о том, что происходит в высших сферах и что там выкликает голос глашатая. Скорее всего, этот вопрос — уже объезженная реплика жестоких сценариев мужских поединков. Крутой парень спрашивает у салаги: «Ну че там восклицают на небесах?» Салага, смущенно потупившись, отвечает: «Да разве ж я знаю?!» И крутой — при помощи подзатыльника, вероятно, — приблизит салагу к небесам, дабы услышал, что там говорят о нем о ничтожном. Однако наш вавилонянин не готов принять традиционный сценарий и отвечает дерзко и отважно: «Твой приговор, крутой ты эдакий, уж предрешен на небесах и добра тебе он не сулит!». Трудно сказать, развилась ли эта куртуазная беседа в истинно мужское рукоприкладство или ограничилась хлесткими предложениями и угрожающими взглядами, но энергичное замечание Каганы оказывается вещим, и по окончании беседы (беседы ли только?) здоровье забияки повреждается, и вскорости он умирает. Одного казуса недостаточно, и вскоре уже второй забияка атакует Кагану по тем же правилам мужского конфликта. И опять юный чужестранец оказывается не по годам крут, и опять забияка отправляется к праотцам своим. Отметим, что рассказчик хотя и с почтениям относится к странной силе кагановых речений, но при этом несколько демонизирует его образ. «Чужой» из слабого мальчишки вдруг превращается в ведуна, опасного для «своих». Подобная демонизация обычно диктуется ксенофобией, свойственной любой, даже самой лояльной к эмигрантам культуре. Парадоксальным образом, «чужой» одновременно и объект нападок, и источник угрозы.

Теперь, когда обидчики достойным образом отправились к праотцам, что делать Кагане? Он заявляет, что ему необходимо вернуться, «снизойти», ибо он опасен для жителей Земли Израиля и, более того, грешен. Но из дальнейшего следует, что истинная причина его решения — в недостаточно теплом приеме. Остаться ли ему в Земле обетованной чужим, но почтенным ввиду ореола страха, отныне окружающего его, или вернуться на берега Тигра? Юный Кагана проходит ученичество у уже известного нам рабби Йоханана и уехать может лишь с его разрешения. И вот, покорный обычаю, Кагана отправляется к главе мудрецов. Быть может, он все еще надеется, что учитель сможет ему помочь.

Так мы оказываемся во втором акте нашей драмы, в коем Кагана противостоит уже не простому человеку Земли обетованной, но своему брату интеллектуалу, возлюбленному своими и почтенному чужими, рабби Йоханану. Зная крайне негативное отношение старшего мудреца к галахическим разрешениям оставлять Землю обетованную, он не решается напрямую говорить о своем решении покинуть страну пророков и царей, и предстает перед учителем с неким казусом-притчей. Некий человек желает материнской любви, но его мать, по жестокости или по неведению, не выказывает ему знаков привязанности. Обделенный материнской любовью, юноша, однако, привечаем мачехой. Куда же идти бедолаге? Ответ учителя почти что ожидаем — следует побеспокоиться о юноше и направить его туда, где он любим. Но вдумаемся в скрытый смысл притчи Каганы. Земля, на которой он рожден, чужая ему, она лишь его мачеха, но там он обрел любовь и почтение. Страну Израиля он считает своей истинной родиной — в силу причин религиозно-культурного свойства, но она полна досужих идиотов, то и дело вопрошающих: «Как давно ты в Стране?» «Что там восклицают на небесах?». И нет в ней любви. «Что делать, куда пойти?» — спрашивает Кагана.

Особое значение тут приобретает один скрытый элемент казуистической притчи: какова в этой истории роль отца? С которой из женщин он — с матерью или мачехой? Или он и вовсе отправился в далекий путь, и сын предоставлен самому себе? Отец здесь, скорее всего, не Бог, но прародитель народа, Авраам, пришедший в Канаанскую землю из Месопотамии, то есть из Южного Ирака, из тех же краев, из коих пришел Кагана в Страну Израиля. Возвращаясь в страну-мачеху, Кагана совершит путь, обратный Авраамову, оставшись в стране-матери, исчахнет от отсутствия любви. Эти нелегкие размышления, облекши их в форму притчи, излагает Кагана своему великому учителю, где-то в глубине души надеясь, как часто надеются ученики пред лицом беспомощных учителей, что у того найдется ответ на вопрос, на который нет ответа. Но учитель понимает только внешнюю канву притчи, не вдаваясь в то, что действительно волнует ученика, чужого вавилонянина. За вопросами «чужого» редко усматривают глубину, исходя из того, что «чужой» по природе своей проще «своего» и удовольствуется малым. Так непонимание между Каганой и сыновьями Страны Израиля редуплицируется и на высшем уровне. Ученик видит, что остался непонятым учителем, и тем самым освобождается от учительского попечения и уходит, вернее, нисходит, с той вершины, к коей стремился когда-то, но на которой был столь одинок. Раздосадованному рабби Йоханану приходится удовлетвориться ретроспективным объяснением происшедшего, а нам остаться с удивительным рассказом, побуждающим к размышлениями о том, как отношения между человеком и осваиваемым им миром проходят через ряд мужских баталий, а отношения между ним и избранной им страной нередко укладываются в модели семейных драм.