Когда я только начинал писать эту колонку и рассказал о ней одному своему нерусскоязычному приятелю, человеку консервативному и ироничному, он заметил не без сарказма: «Ну вот теперь и ты будешь талдычить про Реш Лакиша и рабби Йоханана в водах реки». Вероятно, его едкая реплика, направленная против модных постмодернистских ораторов, вооруженных талмудическими историями, а более всех — против Дэниела Боярина, который особенно возлюбил рассказ про Реш Лакиша и рабби Йоханана, и была причиной тому, что я этот рассказ до сих пор не излагал. И ведь зря. Недавно по дороге из одного чужого города в другой, я много думал о нем и решил, что он многое сообщает про культурный мир рассказчиков Вавилонского Талмуда. Этот странный рассказ встречается только раз в этом Талмуде и только в нем, то есть он — продукт вавилонского нарративного творчества, хотя его герои живут в Эрец Исраэль. Он плохо сочетается с другими рассказами о тех же героях, что, видимо, объясняется его вавилонским происхождением. По сути дела, это рассказ о мужской дружбе между учеными, коей в талмудической культуре уделяется внимание не меньшее, а может, и большее, чем любовным отношениям между мужчиной и женщиной. Рассказ весьма грустен: в его начале двое юношей встретятся в водах реки, а в конце — двух мертвых мужей вынесут из дома учения, оставив безмолвных женщин тосковать в опустевших домах. Но предоставим слово самому источнику:

ВТ Бава Мециа 84а

Однажды пребывал рабби Йоханан в водах реки, и, увидев его, Реш Лакиш принял его за женщину и, вонзив свое копье в дно реки, прыгнул на другой берег.
Сказал ему [р. Йоханан]: Силу твою — Торе!
Сказал ему [Реш Лакиш]: Красу твою — девам!
Сказал ему: Если оставишь стезю твою, отдам тебе мою сестру, которая гораздо красивее меня.
Принял условие.
Хотел вернуться к оставленным одеждам, но вернуться не смог.
Учил его Писанию, учил его Мишне и сделал его великим мужем.

В один день случился спор в доме учения:
«Меч, нож, дротик и копье, серп ручной и серп жнеца — когда начинают принимать нечистоту? С того момента, как их сотворение завершено».
А когда же их творение считается завершенным?
Рабби Йоханан сказал: Как только они выходят из горна.
Реш Лакиш сказал: Как только остудит их в воде.
Рабби Йоханан сказал: Знает разбойник свое ремесло!
Реш Лакиш сказал: Что же ты доброго сделал мне? Там меня называли господином (рабби), и здесь меня называют господином (рабби)?!
Сказал рабби Йоханан : Я сделал тебе добро, я ввел тебя под сень Шхины!

Помутился разум рабби Йоханана, ослаб Реш Лакиш.

Пришла сестра к рабби Йоханану и плакала перед ним и говорила ему: Сделай для моих детей!
Ответил ей: «Оставь сирот твоих, Я поддержу жизнь их» (Иер 49:11)
Сказала ему: Сделай ради моего вдовства!
Сказал ей: «…и вдовы твои пусть надеются на Меня» (Там же).

И упокоилась душа рабби Шимона бен Лакиша, и сокрушался о нем рабби Йоханан весьма.
Сказали мудрецы: Кто пойдет и упокоит его мысли?
Пойдет рабби Эльазар бен Педат, он учен.
Пошел и сел перед ним. И на каждое слово, сказанное рабби Йохананом, говорил: Есть у меня аргумент в помощь сказанному!
Сказал ему: Тебе далеко до сына Лакиша […] Тот на всякое слово, сказанное мной, приводил 24 контраргумента, а я на них — 24 разрешения, и таким образом росло учение […] а ты мне — «аргумент в помощь сказанному»! Разве я того не знаю, что хорошо говорю?! И ходил он и рвал свои одежды, и все плакал и вопрошал: Где ты, сын Лакиша, где ты, сын Лакиша?!
И так взывал, пока не потерял свои знания, и молились о нем мудрецы, и почил.
Для того чтобы понять завязку нашего рассказа, нужно прежде всего представить его героев. Рабби Йоханана мы уже встречали, и не раз, и все же повторим то, что считает нужным сообщить о нем Вавилонский Талмуд, предваряя наш рассказ. Рабби Йоханан был весьма красив и совершенно безбород. Нам даже рассказывают, чему была подобна эта красота — в бытность рабби Йоханана юношей, надо полагать, ибо с годами следы обретенного жизненного опыта и знаний успешно маскируют прелесть юности. Итак, если вы возьмете новехонький блестящий сосуд и наполните его зернами граната, украсите лепестками алой розы и поставите на подоконник так, чтобы лучи заходящего солнца касались его, отражаясь от разных оттенков багряного, это будет напоминать красоту рабби Йоханана. Сочетание зерен граната и лепестков розы — эстетическая условность, свойственная восточному рассказу, которую читатель может и не разделять, но примечателен сам ход талмудического нарратора: он не пытается описать конкретную человеческую красоту, а нагромождает визуальные образы и создает общее впечатление красоты и ее недолговечности — солнце зайдет, а утром следующего дня и лепестки розы будут несвежи, и зерна граната усохнут. Безбородость героя, которая сообщала ему немножко странное дориангрееевское очарование вечной юности, по мнению рассказчика, лишала его благообразия (хидур паним), но сыграла важную роль в развитии нашей интриги.

Второй герой, Реш Лакиш — мальчик из хорошей семьи, в беспутной юности избравший стезю гладиатора и разбойника, но впоследствии оставивший преступный мир и ставший звездой мира ученого, правой рукой рабби Йоханана. Эти факты известны и из древних палестинских преданий, но там не сообщается ни о встрече будущих друзей, ни об их расставании. Таким образом, перед нами зачин и концовка истории самой знаменитой мужской дружбы талмудической культуры.

Герой мудрый и прекрасный собою в безбородости своих молодых лет плавает в реке в жаркий день. Второй герой, дерзкий и опасный, гладиатор и разбойник, наблюдает за плавающим с берега и решает прыгнуть к нему в реку. Почему? В одной из рукописей объясняется, что он принял нашего прекрасного юношу Йоханана за деву, ибо тот был безбород. А с девой в водах реки гладиатор хотел остудить иной пыл, нежели пыл жаркого палестинского солнца. Каково же было разочарование Реш Лакиша, когда воображаемая дева оказалась талмудическим ученым, который совершенно некстати начал вещать о том, что силу гладиатора следует отдать Торе. Раздражение гладиатора, как оказалось, не менее острого на язык, чем талмудист, выразилось в ответной реплике. Реш Лакиш калькирует фразу Йоханана, говоря, что его красу следовало бы отдать женщинам, тем самым и объясняя вынужденность своего нахождения в обществе ученого, коему он с радостью предпочел бы объятия сговорчивой поселянки, и намекая, что такая красота не пристала мужчине. Рабби Йоханан, в свою очередь, предлагает женолюбивому мачо в жены свою сестру, чья красота превосходит красоту брата, как это случается с представительницами прекрасного пола. Чтобы заслужить руку красавицы, от гладиатора требуется сойти с преступной стези и взойти на стезю учености.

Вновь, как и в рассказе о женитьбе рабби Акивы, мы встречаем модель двойной повенчанности ученого: у него есть жена для продолжения рода и Тора в качестве требовательной возлюбленной. Но это не все — Торе следует отдать свою силу. Поэтому силач не может вернуться туда, где оставил одежду, ведь он уже не прежний гладиатор — он обитатель домов учения, отказавшийся от физической силы и побед на ристалищах, что не может не напомнить нам сюжетный ход из рассказа о рабби Эльазаре бен Шимоне.

Современные читатели этого рассказа склонны усматривать в вонзании копья в реку эротическую символику — эвфемизм мужской страсти, коей объят наш герой. Некоторые даже пренебрегают рукописной версией, где сказано: «принял его за женщину», — и полагают, что римский гладиатор воспылал страстью к эфебу, увиденному в воде. Затем, отринув по совету ученого друга свою мужеложескую страсть и склонив гордую вирильность пред фемининностью наставника, он вступает в регламентированный законом брачный союз и подставляет шею игу Торы. Иные, не отрицая эротики, хотят увидеть здесь отсылку к одному гностическому тексту, в коем воды Иордана обозначают темные страсти, и читать этот рассказ как анти-рабби-Йоханановский памфлет. Весьма популярно предложение сравнивать этот сюжет с типичным эллинским эротическим союзом между мужчинами и считать, что перед нами его зеркальное отображение: эфеб пленяет эраста, мужественный воин становится оруженосцем у своего вооруженного Торой женственного друга. Но мне все эти интерпретации нашего рассказа кажутся излишними — ведь он и сам достаточно много говорит о себе. Двое молодых людей вошли в воды реки, каждый сам по себе, но одному из них уже не суждено вернуться к оставленной на берегу одежде воина и истинного мужа, поскольку он вышел на другую стезю — семьянина и ученого, — и ни копье, ни прежняя одежда, ни былая физическая мощь ему более не нужны. Ранее он был одинок, но из реки выходит не один. Нет, конечно же, рассказчик не имеет в виду женщину. Он обретает друга, который обучит его всем наукам и сделает его великим мужем. Мужество ученого превосходит мужество гладиатора, самого мужественного из мужчин римского мира, и, как мы увидим ниже, формируется в сходных условиях мужского соперничества.

Расстанемся с нагими юношами в реке и перейдем ко второму акту нашей грустной истории. Второй акт свершается в академии, где ученые, надо полагать, уже зрелые мужи, ведут дискуссию об одном параграфе из Мишны. Реш Лакиш, давно покинув палестру и ристалище, уже вполне поднаторел в талмудической диалектике, но в этом, роковом, как мы увидим, споре, ему пригодились не ученые знания, а житейский опыт, коего нет у коллеги-мудреца. Речь шла о законах ритуальной чистоты. Ритуальная нечистота, проистекающая от мертвого тела, контагиозна, и любой рукотворный предмет может ее перенять. Металл есть продукт природный и потому к нечистоте не восприимчивый, но лишь до тех пор, пока его не обработают и он не станет артефактом. Когда же металл становится артефактом, то есть орудием или оружием? Несведущему в кузнечном деле рабби Йоханану думается, что вытащенное из горна оружие уже обрело будущую форму и считается завершенным, но сведущий в оружейном деле бывший гладиатор знает, что не закаленный в воде металл ломок и для бранных дел не годится. Так забытое в первом акте на берегу реки копье возвращается и, вонзаясь в ткань рассказа, разит его героев. Уведенный в плен Торы гладиатор побеждает в ученом споре, руководствуясь правилами нового ристалища, но побежденный мудрец позволяет себе запрещенный прием: будучи не в силах опровергнуть оппонента, он напоминает ему, каким путем тот приобрел знания о закаливании металла. Оказалось, что ученое сообщество все еще считает Реш Лакиша чужим, и тот, кто прошел с ним весь путь с берега реки, где осталась его одежда, на самом деле тоже чужд ему. Ситуация в доме учения представляется Реш Лакишу идентичной палестре или ристалищу. Мир соперничающих мужчин, желающих самоутвердиться и победить конкурента. И только? В минуту разочарования Реш Лакиш однозначно отвечает на этот вопрос. Нет никакой разницы между гладиаторами и учеными мужами — они равны. Уравнивание содружества мудрецов и содружества разбойников нестерпимо для рабби Йоханана, который видит путь от реки к дому учения как последовательный прогресс: привел этого человека под сень божественного присутствия (Шхины), спас его из пут хаоса и энтропии! Копье, забытое на берегу реки и внезапно обнаруженное в галахическом тексте, копье поединков и бранных забав, приводит к новому поединку, лелеемая гармония дружбы между коллегами рушится, и рушится построенный ими мир.

Вместе с тем линии, запущенные в первом акте, приходят к своему логическому завершению. Реш Лакиш, потерявший у реки свою физическую мощь, постепенно слабеет и приближается к смерти. Рабби Йоханан, в речной беседе демонстрирующий ум и остроумие, слабеет разумом, охваченный гневом. Он не может простить, не может сжалиться над своим умирающим другом. И даже явление женщины, той самой красавицы, которая была обещана другу в первом акте драмы, не пробуждает в нем сострадания. Женщина взывает к милосердию, мудрец отвечает ей цитатами из Иеремии, вырванными из контекста. Оружие, извлеченное из ножен, обязано поразить, и бывший гладиатор умирает.

После смерти гладиатора мудрец безутешен. Он не может жить без друга, но не без человека Реш Лакиша как такового, а, как это бывает, без того, что друг вносил в их отношения. Оппонента и партнера в жарких спорах потерял рабби Йоханан, и ощущение именно этой утраты невыносимо для него. Когда коллеги пытаются найти замену умершему собеседнику рабби Йоханана и приводят к нему юного мудреца, чьи знания велики, тот только раздражается неравноценностью замены. Беседы друзей были подобны поединку, в коем на каждый выпад зачинателя защищающийся отвечает 24-мя ударами, на каждый из которых его соперник отвечает 24-мя своими. Такова воображаемая дискуссия древних мудрецов, она великолепна и жестока, как воинское сражение, как гладиаторская забава на ристалище, но она созидает — из аргументов спора слагаются будущие галахические сочинения. Отвергая ученого эфеба, рабби Йоханан оплакивает утерянного друга, исполняя таким образом то, что следовало бы сделать, идя за гробом. Плач рабби Йоханана невольно вызывает в памяти плач иного воина, оплакивающего своего оруженосца, — Ахилла, скорбящего по Патроклу. Но если тот, тоскуя по умершему, стенает «о, бедра друга», что не оставляет сомнений в интимном характере их дружбы, то рабби Йоханан вспоминает о контраргументах и хитроумных доводах Реш Лакиша. Интимность мужской дружбы в талмудической культуре достигает апогея в рамках интеллектуального поединка, в коем вне зависимости от того, кто победит, а кто проиграет, вектор спора указует на грядущее.

Оказывается, что раз споры рабби Йоханана и Реш Лакиша вписались в контекст грядущего, расторженный тандем больше не нужен. Рабби Йоханан уже не может вернуться в обычную рутину академической жизни и, потеряв соратника, теряет и все свои знания. А без знания Торы, которая была смыслом его жизни, существование его бессмысленно, и сочувствующие коллеги возносят молитвы о том, чтобы страждущий сподобился покоя. И их молитвы будут услышаны.

Теперь осталось спросить, зачем талмудическая культура рассказывает нам эту странную и тяжелую историю? Следует ли здесь спрашивать «кто виноват?» или «что делать?»? Следует ли искать ключ в неудовлетворенной страсти или в гностических аллюзиях? Или свести перипетии сюжета к панегирику самой крутой из талмудических дискуссий, в коей на каждые 24 выдавалось 24 раза по 24? Мне трудно согласиться с Ричардом Калмином, видящим в этом рассказе вавилонский пасквиль на палестинских мудрецов, критику их неразборчивости в формировании своих рядов и готовности принять в свой избранный состав кого угодно. Высокомерная же вавилонская элита якобы настаивает на поверхностном характере подобных конверсий…

Рассказ вне этих подходов остается — по крайней мере, в моих глазах — исполненным того же болезненного очарования, которого исполнен шекспировский «Гамлет». Служители театра уже унесли трупы со сцены, сопереживание героям отступает на задний план, на передний выходят неотвеченные вопросы, легкое недоумение и желание домыслить. Этот рассказ как никакой другой подпадает под определение открытого произведения, данное Умберто Эко: в открытом произведении недосказанность сюжета настолько полонит читателя, что тот уже не может с ним расстаться и несет его с собой как проклятие, вынужденный постоянно сопоставлять его с событиями жизни и недоуменно разводить руками, не находя уподоблений.

Несомненным, пожалуй, может быть лишь наблюдение о том, что именно вавилонская талмудическая культура создала рассказ о дружбе мудрецов, которая сильна как смерть и столь же опасна. В этом рассказе вавилонский рассказчик проверяет собственную маскулинность, для надежности сравнивая ее с общепринятым в народе эталоном мачо — будь то рыцарь, богатырь, в нашем случае — гладиатор. Всматриваясь в мир иной маскулинности, рассказчик ощущает преимущество собственной — маскулинности, избегающей арены и битвы и скрывающейся в тиши домов учения, вооруженной не копьями, но словами. Однако оказывается, что и в этих пределах бушуют страсти, а слова разят и даже убивают не хуже копий. И тогда напрашивается вопрос, вопрос дерзкий и опасный, на который один из героев в минуту горечи ответил утвердительно: в чем разница между миром разбойников и миром мудрецов, если и последние могут пролить кровь и отказать в милосердии? Неужели и пространство дома учения — всего лишь боевая арена? Рассказчик не способен или не хочет давать ответ на этот вопрос, и мы можем лишь присоединиться к его нелегким размышлениям, задумавшись о живых юношах в водах реки, об одежде воина, оставшейся на берегу, и о старцах, отправившихся в последний путь.